крови. Теперь кончились ядры и картечи — началась мелкая охота по блузникам. Свирепость Национальной гвардии и Собранья — превышает все, что вы когда-нибудь слыхали. Я полагаю, что Василий Петрович перестанет спорить о буржуази.
Если б не Каваньяк, то пленных расстреляли бы всех.
На обороте: Татьяне Алексеевне Астраковой.
На Девичьем Поле, в собственном доме, в приходе Рождества на Овражках.
47. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ
Полтора года не было такого случая писать к вам, и что же? Я сижу над пером и думаю, — и думаю… что же в самом деле писать. — О, cari miei64[64], как много отдал бы я за то, чтоб отдохнуть недельку с вами, потом опять взял бы посох и пошел бы на место отчаянной борьбы, на место пораженья всего святого, всего человеческого, никогда, ни в какое время мне вы не были нужнее. Иногда я мечтаю о возвращении, мечтаю о бедной природе нашей, о деревне, о наших крестьянах, о соколовской жизни — и мне хочется броситься к вам, как блудный сын, лишившись всего, утративши все упования. — Я страшно люблю
2—8 августа (21—27 июля) 1848 г. Париж.
80
Россию и русских — только они и имеют широкую натуру, ту широкую натуру, которую во всем блеске и величии я видел в французском работнике. — Это два народа будущего (т. е. не французы, а работники), оттого-то я не могу оторваться и от Парижа. Вот этих-то людей и расстреливали десятками, — найдется ли новый мартиролог, который спасет их память? Июньские дни ничего не имеют подобного в предшествовавших революциях — тут вопрос, громко поставленный 15 мая, вырос в борьбу между гнилой, отжившей, бесчеловечной цивилизацией и новым социализмом. Мещане победили, 8000 трупов и 10 000 арестантов — их трофеи; разбежавшихся инсургентов травят, как зверей, по лесам, морят голодом. Надолго ли победа, не знаю. Может, на целые годы. Безнравственная дисциплина армии и дикая кровожадность Национальной гвардии — придавила, уничтожила, заставила взойти внутрь все хорошее. Никто не смеет говорить — Ж, Санд хотели посадить в тюрьму, другие разбежались. Террор гадкий, мелкий, — поймите, террор ретроградный — со всею тупостью французской буржуази, самой глупой части европейского населения, для которой какой- нибудь Каваньяк — гений, оттого что не остановился перед бойней, и Тьер — гений, оттого что в его душе отроду не было чувства чести. — Все защитники буржуази, как вы, хлопнулись в грязь. Теперь нет транзакции, нет перемирья — читайте Прудонову речь в Ассамблее (я посылаю вам ее), читайте Ламенне, последний № «Peuple Constituant». Революция 24 февраля была coup de main65[65], журналисты вздумали сесть на трон. Василий Андреевич Ламартин — и Андрей Александрович Марраст. Ха-ха! Люди фразы, люди интриг — украли корону у народа, буржуа сели царями… черт ли в их благонамеренности, они сгубили республику. Когда Ламартин отверг красное знамя, он продал свою душу буржуази. Разве трехцветное знамя годно юной республике, — знамя, которое 17 лет осеняло кок Людвига- Филиппа, — знамя, которое солдат таскал по крови всех народов? Разве это знамя братства? 26 февраля пошла республика назад… но, наконец, в начале мая народ увидел, что его
64[64] дорогие мои (итал.). — Ред.
оцепили, как дикого зверя, он протестовал так, как он умеет; сто тысяч человек наводнили этот кабак, называемый Ассамблеей, где 800 дураков ковали цепи Франции и пять изменников не смели прямо сказать слов. Отчего же народ не победил — оттого что и тут половина начальников движения, спасая себя, изменила. Кто был честен 15 мая, тот в тюрьме или бежал. — Это рыцарь Барбес, это старик Курте. Восстание 23 июня было серьезнее. 24 вечером Каваньяк был в отчаянии,
81
но все было задавлено массой войска. Победа их — победа страшная. Франция как государство становится снова на сторону дряхлого начала консерватизма. — Два месяца etat de siège66[66]. Слыхали вы когда-нибудь что-нибудь подобное? Проклятье ж, господа, буржуази, да не ошибитесь: это почти вся Франция — французские крестьяне и буржуа заодно. — Человек без земли, без капитала, работник спасет Францию, или… или дай бог, чтоб русские взяли Париж, — пора окончить эту тупую Европу, пора в ней же расчистить место новому миру. Итак, милости просим! — Горько, больно, я так еще не страдал никогда — страшно заставили нас поплатиться за этот упоительный сон, который продолжался от 12 января до 15 мая. Правда, пожили мы, да, пожили… теперь поднимается грудь, как вспомнишь… и пасть так позорно! На сию минуту ночь, надежд нет — но одно остается за нами: везде, на всякой точке шельмовать старое начало, клеймить — не делом, так словом.
Ну, довольно с вас.
Перехожу к более личным делам. — Алексей Алексеевич для вас будет кладезем подробностей, он много видел, и хорошо видел, Июньские дни отожгли и у него последнее дикое мясо, т. е. буржуазологии, — он гораздо вернее оценил и 15 мая. Наш друг, Поль, который написал вам хронику целую о всех происшествиях с 24 февраля, не может никак стать обеими ногами на революционной terrain67[67]. Вечером 15 мая, посмотревши все, что было, я говорил Боке68[68] и Полю, что республика кончена, — они восстали против меня. Боке на другой день сидел уже в Консьержери — а Полю следовало посмотреть на ужасы июня, чтоб согласиться. А посему я советую, читая его историю, быть осторожными. — Я, с своей стороны, тоже начал историю, гораздо короче по плану, — я ее бы окончил, но у меня бумаги были захвачены, и только три дня тому назад его светлость Каваньяк мне их отдал. A propos, всю сию забавную историю вам расскажет Марья Федоровна, во-первых, как меня с Полем 24 числа схватили и под прикрытием десяти солдат отправили туда и сюда, мы тут подвергались маленькой неприятности быть расстрелянными при первом сопротивлении. Как потом меня выпустили — а бумаги захватили. Как сначала меня приняли за русского агента — а потом за анархиста… (здесь теперь это вовсе не забавно, ибо шпионство и arbitraire69[69] величайший).
66[66] осадного положения (франц.).
67[67] почве (франц.). — Ред.
68[68] Об нем спросите Марью; Федоровну.
Но — все имеют здесь храбрость своего мнения, и я требовал только от них, чтоб они смыли с меня обвинение в дипломатических добродетелях, что они и сделали, отдав мне
82
портфель не отпирая его и оставляя за мной титул красного республиканца (друзьям предоставляется прибавить пре). Разучился даже каламбуры делать.
Алексей Алексеевич и его семейство едет, Марья Федоровна едет, и Поль к концу месяца едет70[70], останусь я один с Георгом, да, правда, еще Тургенев Иван Сергеевич, он очень болен, кажется, у него образуется камень, но нравственно он чрезвычайно развился, и я им доволен с своей стороны. Георг — после своей несчастной попытки (вы, разумеется, не поверили всем глупостям «Allgemeine Zeitung») — в каком-то беспрерывном озлоблении, с которым я симпатизирую вполне. Его попытка была также одно из тех светлых мечтаний, которые в марте казались так сбыточны — а в августе имеют вид безумия.
О Сазонове я ничего не могу сказать, — это какой-то ходячий оптический обман, громко, premier Paris71[71] и — и ничего. Эта декорация, прикрывающая лень и бездействие, очень теперь не под лад крутой и упругой деятельности. — Георгова жена называет его omnivore civilise72[72]. Марья Федоровна обещала мне писать часто, я узнаю, наконец, все то, что не знаю теперь и о чем едва долетают слухи. Какие у кого планы, что вы делаете? А страшно подумать, какая у вас должна быть духота, — духота, temperee73[73] холерой, и университет, попекаемый Дмитрий Павловичем.
Останусь ли я здесь еще несколько месяцев или уеду — это решат обстоятельства: если реакция и буржуази окончательно утвердят деспотическое управление Каваньяка и пошлой Камеры, то честь иностранца, заявившего свое мнение, требует покинуть Париж. Проедусь по Швейцарии, поеду в Италию, куда-нибудь в маленький город, может, в Сицилию, — и то, если Италия не сделается до тех пор Австрией. — Я ужасно люблю итальянцев, удивительный народ. Не удастся это, поживу где-нибудь на Рейне… Каково положение, никуда не зовет, отовсюду толкает, так тяжело, как бывает после похорон. Если не будет ничего особенного, то, может, к будущему лету мы возвратимся. — А может, и нет. — Я посылаю к тебе, Корш, две статьи для печати, посылаю к тебе, чтоб ты просмотрел, сообразны ли они с нынешней ценсурой. 1) Два письма об Италии — и прибавление к ним, — прибавление, вероятно, нельзя напечатать. 2) Статейку «Перед грозой» я не вижу никаких препятствий напечатать, — она мне
69[69] произвол (франц.). — Ред.
70[70] Одно меня утешает, что и гнусный Мишель едет. 71[71] передовица (франц.).
72[72] всеядное животное в культурном обличье (франц.). 73[73] умеряемая (франц.). — Ред.
очень дорога. Я желал бы, чтоб Огарев и Грановский ее прочли. 3) У Натальи Алексеевны Тучковой
83
спросите небольшую статейку до поводу Июньских дней. 4) Если успею привесть в порядок, пришлю хоть начало моей истории реакции. — Что к печати, отошли в «Современник», выпусти, что покажется невозможным. За все сие посылаю тебе медаль.
Посылаю вам несколько карикатур и чрезвычайно замечательные №№ журналов. У Алексея Алексеевича есть запас, советую и у него почитать. — Доставьте все это прочесть и посмотреть, вместе с моими статьями, Мельгунову, которому жму крепко и крепко руку. — Ну, что, скажите, как старый монтаньяр, как Кетчер, как ему кажется здешнее? За кого он? Кричит… Сердит… Он, я думаю, здесь сошелся бы с Косидьером, — он тоже кричит и росту сажени две (аи reste74[74], он очень замечательный человек, один из всех всплывших после 24 февраля, ибо люди, как Барбес, Бланки и Прудон, были и прежде известны).
А ведь Кетчер-то был прав: Мара свое дело знал, и без него плохо. Народу нужен такой пестун, который был бы весь его, за него подозрителен, за него неутомим. Какие великие комментарии всему, бывшему тогда, — теперь.
5 августа.
Истории своей решительно не пошлю. А потому, думаю, вам не бесполезно будет сообщить нечто вроде оглавления ее для пониманья всего, что здесь было. — 24 февраля было неожиданно удавшееся coup de main, знаменитый залп возле министерства был вызван клубистами и монтаньярами, Лагранжем, которого портрет при сем, боявшимися, что движение остановится на реформе. Камера депутатов не думала о республике, в заседании 24 Мари предложил провизуарное правление «для обуздания анархии». В Камере республику хотел и гнул к ней один Ледрю-Роллен. Пока тут рассуждали, два правительства, даже три, уже составились
