— одно в редакции «Насионаля», другое в редакции «Реформы». Гарнье-Пажес захватил Hôtel de Ville75[75], т. е. сел на стул и стал распоряжаться. Но в другой зале составлялось правительство чисто республиканское и демократическое. Народ взял дворец — и запировал. «Насиональ» — фонс интриг и мелких проделок соединился с «Реформой», более усердной и чистой, нежели умной. Они заставили выкликать в Камере известные имена. Ламартина приняли в главу для того, чтоб никому не было обидно. Большинство было все- таки со стороны «Насионаля»: Араго, Мари, Гарнье-Пажес, Марраст, даже Ламартин были из «Насионаля», да почти все второстепенные места; Ледрю-Роллен и глупый Флокон явились представлять
74[74] впрочем (франц.).
«Реформу». Это правленье, вызванное толпой в Камере, отправилось в Hôtel de Ville. Там они всеми силами убедили правленье, составлявшееся из народа и которое уже провозгласило республику на баррикадах, уступить им. Почему? Где их права? Один Ледрю имел кой-какие. Для того чтоб потешить народ, они взяли Альбера и Луи Блана. Итак, революция в самом начале была украдена у народа, его ласкали, ему обещали все на свете — он верил. Династия «Насионаля» захватила все места — только почту занял Этьен Араго, да префектуру — Косидьер. Косидьер принадлежит к тинам революционеров. Его отец, его брат были убиты на баррикадах, он сам — силач, демократ, с грозным видом и несколько пьяным — настоящий трибун толпы. Ему сказали несколько членов «Реформы», чтобы он занял префектуру, пока «Насиональ» не посадил кого-нибудь. Косидьер, запачканный порохом (он дрался на баррикадах), взял свое ружье на плечо и отправился пешком один в префектуру. Делессер уже бежал. Он взошел в главный кабинет. Поставил ружье в угол. Сел на креслы, позвал секретаря и объявил ему, что au nom du peuple français76[76] он префект. Секретарь поклонился, Косидьер стал распоряжаться, — никто через день не сомневался, что он префект, и так осталось до 15 мая. Он чудеса сделал. Он создал республиканскую полицию. Он, как сам сказал, создал порядок в беспорядке 26 февраля знаменитая история со знаменем. Первые дни красное знамя развевалось везде. Тут Ламартин, чтоб не отрезаться от буржуа, принял их цвета. Работник, рассказывавший мне эту сцену в Hôtel de Ville, сказал со слезами на глазах: «Я три ночи не спал, я почти не ел ничего, с вечера 23 февраля я все время дрался, был у Hôtel de Ville — мне казалось, что победа наша, — но когда я увидел Ламартина с трехцветным знаменем, я бросил ружье и сказал, возвращаясь, жене: „Nous sommes encore une fois f…77[77]»» И это работник мне рассказывал 15 мая перед Ассамблеей. — Отсюда ошибка за ошибкой; неспособность правительства становилась очевидна, они играли в веревочку, которую тянули в две разные стороны. Ламартин всё уелеивал и сочинял фразы, скучный и пустой доктринер Араго мешал всему, Марраст мошенничал, Луи Блана и Альбера услали на Люксембург. Делом занимался один Кремье. Ледрю, опираясь на Косидьера, хотел, чтоб республика была не одно пустое слово, но что же они могли сделать против большинства? Отсюда нелепость за нелепостью. Знаменитые циркуляры Ледрю писала Ж. Санд. Млекодушный Ламартин писал любовные цидулки дворам и послам, в то
85
время когда их надобно было испугать; мелкой политикой своей, продолжением гизотовщины, он сгубил движение в Бельгии, в Германии, в Польше и поставил на край гибели
76[76] Именем французского народа (франц.).
Италию, особенно Неаполь. Народ, наконец, стал понимать, что дела идут как-то плохо. Отсюда манифестация 17 марта — двести пятьдесят тысяч работников с знаменами и с «Марсельезой» прошлись по главным улицам Парижа, все было в их власти — они ограничились благородным, мирным изъявлением своего желания. Если б Временное правительство умело с этого дня стать на ту высоту, на которую непрошенное забралось, республика была б спасена. Вспомните, что Косидьер создал республиканскую гвардию и монтаньяров, вспомните, что в кадры Национальной гвардии взошли работники и пролетарии. Манифестация была в пользу правительства, народ прокричал ему, что вынесет его. Правительство ничего не сделало. Но буржуази поняла тут только, 17 марта, что республика не шутка, — она начала деятельно готовить реакцию, 27 апреля сделала она свою манифестацию, все национальные гвардейцы богатые — стали в явную оппозицию народу и движенью. Буржуази употребила все связи, все старания, чтоб сгубить suffrage universel 78[78] и заставить выбрать одних ретроградных людей. От мошеннического счета голосов до проделок писаря у исправника, о котором так превосходно рассказывал Михаил Семенович. Например, здесь, в Париже, они считали следующим образом, когда речь шла о радикальных кандидатах:
Е. Savary, положим, 5000
Savary — ouvrier79[79] — 2000
Savary — cordonnier80[80] — 1000
Понимаете? Это просто значит 8000 голосов одному и тому же — они их делят на два, на три, пользуясь тем, что в разных электоральных собраниях разно назвали. Когда вы вспомните количество кандидатов и избирателей, где же тут проследить? Разумеется, это делалось с людьми, не имеющими имени. — Ледрю-Роллен противудействовал сколько мог — но уже правительство шло далее и далее в реакцию. Электоральные гадости окончились резней в Руане и возмущением в Лиможе. Руанское дело имеет чрезвычайную важность. Это первая кровь, пролитая после провозглашения республики, но не в этом важность. — В характере и безнаказанности. Руанская бойня — в малом виде 23 июня, так холодно резали и стреляли в безоружного работника. Правительство не постыдилось послать производить следствие инквизитора времен
86
Людвига-Филиппа — Франка Карре. Надобно при этом заметить, что, несмотря на очень дельный и практический ум Кремье, он сделал страшную ошибку, оставив судебную власть
78[78] всеобщее избирательное право (франц.). 79[79] рабочий (франц.).
так, как она была, и с теми же лицами; те же люди судили и осуждали теперь с точки зрения республиканизма, которые вчера судили республиканцев, — это нелепость и безнравственность. Далее, в Лиможе победа со стороны работников — никто не убит, никто не оскорблен. В Руане — террор. При этом грозном антецеденте открылось Собрание, оно с первых заседаний опротивело всем, тупое, ограниченное скопище провинциалов и ретроградных людей, без инициативы, и большей частью враждебное революции 24 февраля и республике. В 860 представителях, может, было 100 горячих патриотов, 200 республиканцев, остальные явились защищать буржуази, привилегии, монополь. — Благородный и доблестный Барбес первый потребовал отчет в руанских делах, и тут явился Сенар — защищать резню. Это очень замечательно. Этот изверг, покрывший плачем Париж, эта тайная пружина всех злодейств Июньских дней, рекомендовался публике речью, которую тогда с отвращением приняли все журналы. Сенар — это Фуше без ума, это Карье, у которого вместо гильотины был Каваньяк. Пошлость Собрания удивила всех: как все посредственные натуры, Собрание бросилось в частности, оказывалось везде ретроградным, враждебным народу. Но свобода еще существовала в всю республиканскую ширь — афиши, газеты, брошюры, сборища на улицах, жизнь мускулистая, республиканская везде. Наконец, народ парижский не мог вынести Собрания, он задыхался от него, он был оскорблен таким представительством. Заметьте, что и Временное правительство ненавидело Ассамблею. Наступило 15 мая. Подробности вы знаете, я их видел своими глазами. — Будь Ламартин политический человек, будь Ледрю-Роллен не фанфарон, они сделали бы то, что сделал отрицательно Косидьер (хотя я с этого дня записал и его в черную книгу) и положительно Барбес, Курте, Распайль, Луи Блан. Им следовало стать в главе движения, им следовало организовать его, и тогда громкое произнесение de la dissolution81[81] было бы первым днем истинной республики. — Они хотели этого, но не смели. Нечего пенять им теперь. Я был у дверей Ассамблеи, когда Юбер произнес: Au nom du peuple frangais l’Assemblée est dissoute82[82]. Новость эта тотчас распространилась в народе. Что это за восторг был. Но Национальная гвардия буржуазных легионов ворвалась в свою очередь, и тут увидели вещи неслыханные. Эти янычары изорвали фрак
87
у Луи Блана, один его схватил за волосы и тащил до тех пор, пока клок волос остался в руке, другие схватили старика Курте, сорвали с него эполеты, разбили ему лицо, наплевали на него — вот средства буржуази, я сам видел каннибальскую радость этих преторианцев, когда они взяли Hôtel de Ville, — взяли без выстрела, ибо там не было вооруженных людей. Скалозуб Тома изорвал знамя монтаньяров и бросал куски из окна. А жалкий Ламартин и Ледрю ехали в триумфе, окруженные мещанами. — Республика кончилась. — Каждый день после 15 мая приносил бедствие, глупый закон, притеснение. Начали сажать в тюрьмы. Запретили на улицах собираться толпами (в республике!), запретили криёрам кричать что-либо, кроме заглавия журнала. Шутку, например, что мальчишки ходили толпами и на голос «Des
81[81] роспуска (франц.).
lampions, des lampions»83[83] пели «Vive Barbès, vive Barbès!», принимали au sérieux и разгоняли штыками. И Ледрю и Ламартин все-таки оставались в правительстве. Марраст был душою всех гадостей. Когда наглость и бездушьс Собранья дошло до того, что оно начало систематически гнать ateliers nationaux84[84], грубить народу, тогда случилось то, что должно было случиться, — инсуррекция. Геройство парижан превосходит всякое сказание, одни ядры и пушечная картечь, продолжавшаяся три дня, могла победить отчаянье обиженного работника. — Но они были побеждены. Мещане боялись мильярда податей, мещане уверяли солдат, что они хотят грабить. Солдаты дрались храбро. Республика была уничтожена.
Ici finit tout noble souvenir85[85].
Месть буржуази превосходит всякое воображение. Французы вообще не понимают, что такое уважение к личности, это народ притеснительный, тупой в уважении к формальной законности, инквизитор и шпион по отсутствию понятия чести, которое глубоко лежит в душе пролетария и аристократа, но которой вовсе нет в мещанине и легисте. Читайте рапорт следственной комиссии об Июньских днях и порадуйтесь. Репрезентенты идут без зова доносить (старик Араго, министр Трела в числе доносчиков!), что такой-то в разговоре тогда-то сказал то-то. Люди подслушивают, что Косидьер говорит, обедая с приятелями, и суд принимает их показания. Люди являются с доносами, не сказывая имени своего, и их доносы приняты. — Прачка, поссорившаяся с Алексеем Алексеевичем, сказала ему в ответ: «Подайте просьбу на меня, а я скажу, что вы были на баррикаде». Хозяин дома после истории,
88
бывшей со мной, делает мне грубости. Хозяин, где жил Георг, сослал его с квартиры. Всякий лавочник чувствует в себе долю тайной полиции и живую ненависть к народу, — вот как у них souveraineté du peuple ловко привилась. Грубость, с которой хватают людей, гнусное содержание арестантов; стоит, чтоб на вас пало какое-нибудь подозрение, — вы hors la loi86[86], вы можете ждать, что вас приколотят. — Да что же, наконец, Каваньяк? Каваньяк — хороший генерал, честный человек
