тла.

Жаль мне, жалел и Александр о том, что вы не договорились в Черной Грязи. Впрочем, в ваших отношениях я не вижу ничего туманного, кроме того, что Александр, опять-таки по своей скорости (это самый главный и по мне единственный важный недостаток в нем), не понимал тебя вполне чему, впрочем, лежит причина и в тебе самой; стоит только вам обоим сделать над собой небольшое усилие, и вы свободно и тепло протянете друг другу руку. — Более чем жаль бывало мне то, что мы с тобою, Лиза, не поговорили… но дверь, в которую я вышла из юности, для меня уже затворена и воротиться нельзя. Насмотревшись на картины, выражусь так: художник тот же и содержанье то же, но школа другая, другое освещение, другая метода… трудно, да и не нужно, мне кажется, разбирать, что лучше и что хуже? Бывает время, в которое все кажется хуже, бывает время, в которое все кажется лучше. Признаюсь тебе, Лиза, мне больно голыми руками дотрогиваться до того, что в прошедшем так много принесло мне страданий… но дело в том, что страдания прошли и многое прошло, не прошло и не пройдет только то, что я написала перед отъездом в твоем портфеле?. Прощай, обнимаю тебя и Грановского. Жаль будет бедного Кетчера, если он лишится места, ни внутри нет убежища, ни головы приклонить некуда, мне ужасно его жаль, а личность Силеньки как-то все бледнее становится для меня, — может, это и дурно, но что ж делать — думая о тяжелом состоянии Кетчера, невольный упрек вырывается и ей. — Сатин возмутителен. Кавелина мне жаль от всей души, и про Антонину Федоровну ты пишешь, что я говорила, что я не замечала в ней того, что о ней говорили все.

Скажи, пожалуйста, Боткину, что я ему кланяюсь и крепко жму руку.

Да ведь и вы, Madame, не поняли, что я вам говорил на Черной Грязи, — времени не было окончить — но я готов продолжать начатой разговор.

Да что вы это Сатина не уймете?

3. Л. И. ГААГ и М. К. ЭРН

8 марта (24 февраля) 1847 г. Брауншвейг.

Bruxelles.

Liebe Mutter! Da sind wir am Ende des Anfangs — in Braunschweig, heute werden wir in Hannover sein; morgen reisen wir von dort nach Minden und werden Ihnen aus Köln Nachricht geben.

12

Ich glaube, daß Sie schon jahrelang in Stuttgart sind8[8].

Марья Каспаровна, почтенье! Железная дорога, скоро ехать, вагон, Ганновер, таможня, все осматривать, пеленки пломбировать. Наташа в крайности — сак взят. Пломбу — король называется Эрнст и шутит.

4. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

12 — 19 марта (28 февраля — 7 марта) 1847 г. Кёльн — Брюссель.

Belle vue. 12 марта/28 февраля 1847, Кёльн.

Снег, cari amici9[9], падает хлопьями, ветер свищет, — но вищет по Рейну, теперь вечер, бесконечные огни мелькают по другому берегу, и темная масса Кёльнского собора перед глазами. — Что за удивительное местоположение Кёльна, ничего подобного я еще не встречал в моем длинном пути. Мы приехали сегодня утром, четвертый день холод и страшное ненастье, тем более чувствительное, что перед этим

8[8] Милая маменька! Вот мы и у конца начала — в Брауншвейге, сегодня будем в Ганновере; завтра выедем оттуда в Минден, а из Кельна дадим вам весточку о себе. У меня такое чувство, словно вы уже годы в Штутгарте (нем.).

погода была изрядная. Из Берлина мы выехали 7-го, по Магдебургской дороге, целую ночь спали в Магдебурге и к вечеру успели в Ганновер. Езда по железным дорогам имеет какое-то величие и притом сладострастие, после этого вихря, несущего вас с быстротою стрелы, почтовые кареты и дилижансы делаются противны; я теперь с большим удовольствием готов встретить разбойника, нежели флегму почтаря, который, пользуясь «весенней распутицей», едет по дороге, гладкой как стол, час милю. Из Ганновера до Эльберфельда мы тащились гнуснейшим образом, к счастью, еще почти везде гостиницы устроены роскошно и удобно, хотя и очень холодные. В Эльберфельде мы сели сегодня утром в 10 часов в вагон, полчаса пробыли в Дюссельдорфе, и в три четверти первого до обеда явились в Кёльн. Комнаты у нас удивительные, прямо на Рейн, и я уже успел потаскаться и побывать в гостях. Вообще надобно заметить, что с выезда из Вестфалии Германия принимает совсем другой характер: во-первых, не та земля, не те виды, во-вторых, в городах кипит деятельность; что такое Эльберфельд с предместьями, где фабрики, — это пусть вам расскажет Мельгувов. — Общего отчета о пути не ждите, у меня в голове ярмарка, дайте всему улечься, все разложить по местам, и тогда требуйте диссертаций. —

13

Скажу, впрочем, что из всего виденного мною доселе можно все не видеть, кроме Кенигсберга, Берлина и Кёльна. В Германии есть какой-то характер благоразумной середины и добросовестного порядка, который чрезвычайно противен; что за лица, что за дети; так вот биографию каждого, впорочем, очень почтенного семьянина и бюргера, невольно прочтешь при первом взгляде; женщины пропорционально лучше, т. е. собою (я, разумеется, сужу по лучшим представительницам, т. е. пo Stubenmädchen10[10] и по прислужницам в биркнейпах etc.). С Рейна начинается страшная дороговизна — хороший признак — и несколько более приличная для человека кухня; я три недели приучал себя в Берлине к еде, которую давали в Hôtel de Rome, и не ног воспитать свой вкус ни к селедкам и визиге, подаваемой середь обеда с сладкой приправой, ни к двадцати тарелочкам соусов из всякой дряни: из чернослива, шафрана, ребарбара, капусты, солодкового корня, гулярдовой воды и пр. и пр., ни к жареному с апельсинами (ей-богу!). Чего же ждать от людей, которые так мерзко едят, кроме золотухи и трактатов о метафизике! От такой пищи происходит то, что в Берлине дают Мюльнера «Die Schuld» и публика слез унять не может; так жаль Иерту и Эльвиру — я имел смелость просидеть все пять действий; и эту пьесу

когда-то хвалили. Вот нелепость-то; зато актеры поняли автора, они так же неестественно играли и декламировали, как он. — A propos, в Ганновере есть грязный театр, и в нем премиленькая труппа, особенно одна актриса, напомнила мне даже M¬lle Allan. Как истинный турист, я лазил с лонлакеем в Брауншвейге на тамошнего Ивана Великого, видел оттуда в уменьшенном виде прескверные крыши, крытые черепицей, и верст десять пустого места, — это очень трогательно. Однако хочется спать. Прощайте. А Рейн-то — широкий, зеленоватый, притом сверкает. — Жаль, что вас нет здесь. — Да жаль еще, что листа нет на деревьях.

13 марта.

Храброму майору считаю обязанностию сказать, что Марья Федоровна получила тоже пристрастие к железным дорогам, как и мы. — Это такая победа, которую не ценить и бояться позволительно только Коробочке. Завтра или послезавтра мы едем.

14 марта.

Я вижу отсюда вашу радость при начале моего письма. Снег, хлопья, вьюга… опустите паруса… окошко открыто, солнце светит, толпа немцев пьет кофей внизу, под окнами,

14

музыка гремит, фу, как хорошо. Рейн-то, Рейн и Dom11[11], и весь город, и наш Belle vue, поглощающей страшно les taller’s12[12], хорош! Здесь действительность

11[11] Собор (нем.).

победила ожидание! Я просто влюблен в Кёльн, Colonia Agrippina, sancta Colonia. Один из редакторов здешней газеты мне говорил с энтузиазмом о рейнских провинциях и об Кёльне. «Кёльн, — сказал он, — как Москва в России, die heilige Stadt»13[13]. И как века накипели тут: церкви времен Римских, стены, воздвигнутые Константином Великим, место, где сидел претор, и Dom, и иезуитское рококо, и дом тамплиеров — целый курс зодчества, и около этих вековых памятников, где на каждом угле легенда — или об мальчике, который всякий день встречал Спасителя и предлагал ему яблоки, или об вдовце, у которого, в доказательство, что жена воскресла, лошади взъехали на чердак и теперь стоят в окне мраморные головы, наконец, где колокольный звон напоминает Москву, — около кипит деятельное и живое население. Я сейчас пил рейнвейн Муссё в общей зале… это не Крольсгартен в Берлине, — шум, гам, крик — ну и Константину Сергеевичу скажите, что я bien merite14[14] национальности, я во всех встречах такой гордый русс, что он бы утопил меня в слезах, если б не раздавил прежде в объятиях. И ведь немцы понимают ширь нашей натуры н гульдигуют ей, когда ее энергически выскажешь и поставишь.

16/4 марта. Брюссель.

Вчера вечером паровоз доставил нас в несколько часов из Кёльна сюда. В Вервье, пока осматривали чемоданы, мы сидели в ресторации, и в толпе путешественников сидел один с чрезвычайно знакомым лицом; я долго не доверял глазам своим, наконец подошел и заговорил по-русски, это был наш умный, образованный и любезный посланник Титов; мы отправились с ним в одном поезде в Брюссель, потом в одном обнимусе отправились в Hôtel de Flandre, где не нашли места. Оттуда в Hôtel de l’Europe и там заняли по два нумера; сегодня Титов в 4 после обеда отправился в Лондон, а я остался, он просил меня передать весть о нем и поклон Мельгунову, Свербеевым и всем московским знакомым, он мне показался в этой приятной встрече отличным человеком, через месяц мы с ним увидимся. — Изящество Брюсселя превосходит всякое описание, город невелик, но в нем все превосходно и все изящно, и что за благородное племя обитает его, какие лица, женские и мужские, какой комфорт в отелях, даже переходя к предметам более суетным. Как здесь кормят (дороговизна большая,

13[13] святой город (нем.).

15

впрочем), и устрицы 75 сантимов дюжина, за обедом подают по омару на человека, всё с кайенским перцем и соями etc. etc. Мои письма имеют столько же кулинарных отметок, как Гомеровы песнопения, а потому к другому. Я ничего колоссальнее не знаю дороги от Кельна до Люттиха, — вот памятники XIX века, великие по результатам, по пользе, по смелости замысла и исполнения. Вся дорога попеременно состоит из виадуктов и туннелей, из проломанных скал и из высеченных в каменистой породе полотн. Длиннейший туннель между Кёльном и Ахеном, — невольно сжимается сердце, когда полнейший мрак скрывает даже близость стены, сырой и тяжелый воздух, треск машины, искры… и несколько минут, — может две, три, — все тот же мрак. Нынче вагоны освещают прекрасными матовыми лампами, которые горят во всю дорогу. В одном из туннелей возле нас пронесся обратный цуг, страшное щемление овладевает невольно сердцем — огонь, невыносимый треск, дым, потом мелькающие лица в тускло освещенных вагонах. Дорога от Вервье до Люттиха один пейзаж, и опять в другом роде, нежели прирейнские места; Бельгия