и республиканец, так, как бывают генералы республиканцами, он, наверное, будет препятствовать всякому претенденту, — он уверен, что для свободы нужно две вещи — безусловное повиновение и отсутствие коронованной головы. Может, Каваньяк и смыл бы с себя долю крови, если б умел выбирать людей, — но он попался
83[83] «Фонарики, фонарики» (франц.).
84[84] национальные мастерские (франц.).
под влияния Сенаров, Маррастов (который дает балы на 4000 человек). Роялист Шангарнье — начальник Национальной гвардии, Ламорисьер, который расстреливал пленных, — министр. Чего же тут ждать? К тому же Каваньяк вовсе не умный, а главное — вовсе не современный человек. — Из-за него уже проглядывает Тьер. Для позора Франции я не знаю ничего лучше, как Тьер-президент. — С другой стороны, т. е. с демократической стороны, возможные главы87[87] —отчасти Косидьер, его называют здесь Талейраном демокрации, пальца в рот и ему нельзя положить; Бланки — всех умнее, социалист и человек с большим влиянием, но нечистый человек; наконец, Барбес, перед доблестью, благородством которого даже враги его на коленях, человек характера и мужества удивительного, талант увлекать людей у него великий, но вести, управлять, организовать он не может. Он сидит в Венсене. Осмелятся ли их депортировать? Не думаю. Многие ждут движение из департаментов, — omni casu рано или поздно, в начале зимы или на днях, можно ждать такого взрыва, что в голове кружится. Парижский блузник с Июньских дней переменил физиономию. На больших улицах блуза исчезла, на маленьких нет групп; они сидят у домов, угрюмые, молчащие, и провожают прохожего буржуа взглядом — только, но этот взгляд какой-то первый аккорд, которого развитие на гильотине. Ненависть между работником и мещанином страшная, и работник ему выдан снова, corvéable à merci88[88], после четырех месяцев воли. — Вы знаете, что в Париж не пускают работников, не имеющих прежде места, что из департаментов не выдают пассов бедным работникам. — Egalité, Fraternité! — Вчера отправили в депортацию 750 человек по железной дороге в
89
Гавр. Доселе никто не верил в возможность без суда, по тайному следствию, не оглашенному даже печатью, сослать 8000 человек. Их родных не допустили с ними проститься, их женам позволено ехать с ними — на свой счет. Имена их неизвестны !!89[89] О, буржуази! Революция 93 года казнила короля — это не хитро. Нынче король — вся буржуази.
Des lampions,
Des lampions!
Warten Sie, meine Herren und Damen90[90], будет детский праздник. Хоть бы по почте прислали сюда Николай Листофорича.
Но что это за народ демократические республиканцы, душа отдыхает, глядя на этих мучеников, вот учиться-то братству! Расскажу вам два анекдота, случившихся со мной. Боке,
87[87] Сила и важность Прудона очень велика. Он действительно глава всех социалистов. 88[88] в полную барщину (франц.). — Ред.
89[89] Журналы вытребовали их имена, теперь они напечатаны в «Монитере».
два брата, оба приятели со мной. Старшего посадили за 15 мая, он судится с Барбосом; второй — капитан, был на баррикаде и, когда его взяли, бежал из Парижа, преследования были страшные сначала: их просто расстреливали. Он было сунулся ко мне. А у меня комиссар в трехцветном шарфе. Удивительный Рейхель, приятель Мельгунова, человек доброты и преданности святой, германской, спас его и выпроводил как-то. Гонимый, вне Парижа, окруженный смертью, он нашел работника, с которым прислал ко мне письмо к прокурору республики Корну, в котором он с негодованием кричит против того, что осмелились меня заподозрить в агентстве, он клянется от имени своего брата и своего за меня — и говорит: «Нас могут обвинить во всем, но уж, конечно, не в измене республике». — 25 утром обобрали мои бумаги, вечером явился ко мне работник, которого я видел раза два-три, талантливый человек и народный оратор удивительный. Подробности от Алексея Алексеевича. — Я сказал ему, что он делает сумасшедший поступок, входя ко мне, и просил его тотчас удалиться. — «Я знаю, — сказал он мне, — но дело вот в чем: я спасся и шел здесь близко, подумал, что вас, верно, как-нибудь замешали в дело, — вы иностранец, ничего не найдете, вот вам адрес, если вам надобно скрыться или бежать, ступайте прямо туда и скажите, что я вас прислал». Понимаете ли, что потеря времени, которую он сделал, могла его подвергнуть пуле. Мы, бывало, сомневались, не поэтизирует ли Ж. Санд в своих «Compagnons» и пр. Нисколько. А эта женщина, которая на баррикаде S. Denis, увидевши, что ее любовника убили, схватила знамя и стала, грозная и величавая, на баррикаде, тихо махая
90
знаменем с фригийской шапкой. Национальная гвардия выстрелила по ней, она стала на колено, раненая, и махала знаменем, взбешенные эписье дали по ней залп, она упала, и девушка лет двадцати подошла к ней, поцеловала ее, взяла знамя и стала — гордо перед ружьями. Национальный гвардеец прострелил ее насквозь, и она склонилась, как цветок, с своим знаменем. — Кстати, Аффра убила Национальная гвардия, он сам это сказал, разумеется, нехотя, но в азарте и бешенстве они не понимали, что делали. Вообще из всех убитых жаль одного Дювивье.
В дополнение к моему обзору прибавлю вещь примечательную. Ненависть к русской политике велика, но русские начинают более и более заслуживать признание и уважение. Нас не мешают с правительством, это сказал, между прочим, Фогт в франкфуртском собрании, — натуралист Фогт из Гиссена, я знаю его немножко; книги Гакстгаузена, экземпляры путешествующих русских — все это возбуждает новое понятие, на нас перестают смотреть с точки зрения кнута, снега и почтовой езды. Нас считают социалистами по преданью. — Я должен сказать, что, сколько от меня зависело, и я не уронил имени русского — ни в Риме, ни в Париже. В Риме я дружески сошелся с редакцией «Эпохи», особенно с литератором Спини и Гонзалесом из Милана, я способствовал — да, не смейтесь — придать «Эпохе» республиканский колорит. С французами чрезвычайно трудно столковаться, они ужасные невежи и ограниченности непомерной — вы не смотрите на их болтливость и юркость, они неимоверно тупы, т. е. все то, что называется цивилизованной Францией; я в этой тупости вижу надежду на скорое разрушение и кланяюсь ей. — Здесь нет ни одной замечательной личности, которую бы хотелось видеть, с которой приятно бы было встретиться, — все бедно и плохо. — Иностранцы всех стран, живущие здесь, составляют
(сколько я могу судить) лучшую часть населения. A propos, Гейне все здесь, его разбил паралич, и он едва жив — но все острит, говорит, что смерть вздорное дело, а предисловие длины непомерной; находит, что чистилище совершенная роскошь после паралича. — Когда он услышал о провозглашении республики, то сказал: «Nun jetzt ist es aus mit der Schwäbischen Schule!» Он живет в Пасси, там же и Беранже. Вы знаете, что Беранже писал письмо, что он подозревает себя виноватым и советует арестовать. Это великая руина, он сохранился свят и чист. — Истинно довольно!
Тургенев написал маленькую пьеску, очень милую, для театра, и пишет другую для Михаила Семеновича. — Я ничего не пишу. — Посылаю вам еще ворох картин, они плохи, но могут живо напомнить подробности некоторых сцен. — Давай-те
91
же ваши руки… а когда в самом деле? — Что я ничего не знаю о Бабсте? В Москве он? и что? Прощайте.
8 августа.
Еще одно объяснительное слово. Если я не ошибся, мне кажется, что все вы были недовольны уже в «Письмах из Avenue Marigny» моей оценкой Франции, — вероятно, будете недовольны и тем, что я писал; вам хочется Францию и Европу в противуположность России, так, как христианам хотелось рая в противуположность земле. — Я удивляюсь всем нашим туристам — Огареву, Сатину, Боткину, — как они могли так много не видать, — неужели вы поверите в возможность такого военного деспотизма и рабства, продолжающегося два месяца, если б нравы и понятия не делали его вперед возможным? Уважение к личности, гражданское обеспечение, свобода мысли — все это не существует и не существовало во Франции или существовало на словах. Случались слабые правительства — свободы было больше, но при первом толчке правительство переходило в тиранство. Так директория транспортировала якобинцев. Что всего страннее — это что ни один француз не оскорблен тем, что делается, — если он не прямо революционер, а те в меньшинстве. Французы — самый абстрактный народ в мире, общие места и пропаганда — вот его призвание. Домашнего счастья у него нет.
NB. Прочитавши это письмо, отдайте его Марье Федоровне или уничтожьте.
Прибавлю на обертке, что набросанное наскоро в письме я постараюсь со временем развить подробнее.
Дайте ваши руки. Прощайте. Иногда мне кажется, что мы не увидимся, — у меня от этой мысли кровь стынет в жилах. Одна внешняя необходимость может меня заставить очень долго остаться здесь. — Я нисколько не изменил моих убеждений относительно права переезда, но я не нахожу ни нужным, ни умным пользоваться им. Теперь еще надобно быть здесь. «Зрителем», — скажете вы. «И да и нет», — отвечу я. Человек нигде не посторонний, он везде дома и везде видит свое дело, если это дело человеческое!
Я надписал на картинках, кому что посылаю. Многое вы увидите на них. Косидьера посылаю Мельгунову, a «La Liberté» Делаирка — Сергею Ивановичу. Дайте ему письмо прочесть и Михаилу Семеновичу, остальные увидите инисиалы. Коршу еще медаль. Грановскому summa cum pietate91[91] посвящаю статью «Перед грозой».
92
Прошу передать искренний, глубокий, душевный привет Петру Яковлевичу.
Дамам целую руку, — нет, не целую руки, а просто их целую — того требует демократия и красная республика, и — и мое собственное желание. Прощайте.
48. Т. А. АСТРАКОВОЙ
6 августа (25 июля) 1848 г. Париж.
Рукой Н. А. Герцен:
6- го августа.
Получила я твое письмо, моя Таня, от 9-го июля. Ну что извиняться в том, что долго не писала, мне известно более, чем кому-нибудь, как это делается. Не знаю, когда мы увидимся, может, скоро, ничего не знаю! А хотелось бы для тебя и для себя повидаться, я чувствую сама, что я нужна тебе, — я отсюда провижу всю бурю и весь разгром, который в тебе происходит, не знаю, кто бы лучше понял тебя, — но желаю этого, пусть я сотрусь хоть вовсе, лишь бы тебе было лучше. Впрочем, ты можешь писать, и, кроме меня, никто не прочтет.
Как я рада за тебя, что Корши и Грановские остаются еще в Москве. Зато я сиротею вовсе. Тучковы едут через три дня, а с ними и Марья Федоровна собралась, узнавши, что ее остаются
