в Москве; за нее я рада, что она доедет как нельзя лучше, другой оказии такой нельзя и представить, да, за нее я рада, я думаю — ей моркотно было быть так долго далеко от своих, — а себя-то мне жаль, мне с ней было как у Христа за пазушкой, а Тату ужасно жаль, — всем этим я так смущена, что мыслей не соберу. Да и к чему писать, вскоре после этого письма ты всех их увидишь, все могут рассказать тебе об нас. Обо мне поговори с Natalie. Это чудное существо, духовное развитие необычайное. Не блеск, не пустячки, напротив, лоску очень мало, даже много шероховатости, но ей только 19 лет!.. Будь с ней как
можно проще, как со мной, заставляй говорить. Hélène тоже мила, ужасно мила, я и ее люблю очень, очень, но ее нужно похолить, поласкать, это слабое существо. Ты понимаешь, Таня, все это я говорю только тебе.
Ко всему этому Саша занемог, жестокая опять головная боль и жар — сижу у его постели. Послали за доктором. Таня, как страшно, дети — это существенное моей жизни, это моя жизнь, а воспитание — великое дело! Оно не все, но много. Тебе доскажет Natalie, что я думаю. Сохранить натуру чистой сколько во мне и у меня есть на то возможности, развить ее настолько, насколько есть в ней возможности — и если натура хорошая, это даст толчок целому ряду в поколении, это проведет далеко, далеко вперед струю чистую, живую — какой подвиг выше этого? Может быть громче, блестящее, но не может быть исполненнее любви.
Я говорила Тургеневу о комедии, он был очень болен, не знаю, пошлет ли.
После всех больших событий, Таня, я убеждаюсь, что остается одно — воспитание и воспитание.
Здоровы ли то вы все? Пиши, пиши мне.
Да, Сергей Иванович, минутами жизнь хороша, а большею частию — я совершенно согласна с вами. И глупо, что умирать не хочется, и как глупо, что родишься.
93
Что же я еще прибавлю вам обо мне? На душе тяжело и темно, что здесь делается на наших глазах — от этого можно сойти с ума. Марья Федоровна расскажет вам. Останемся мы одни. — Кланяйтесь всем нашим. — Пожмите руку Антонине Федоровне, что она — здоровее, покойнее? Скажите Кавелину, что у меня нет места в сердце, которое не было бы оскорблено, горечь, горечь, желчь. — А ведь мы иной раз хорошие минуты проводили вместе.
Пошлите письмо к Федору.
На обороте: М. Г. Татьяне Алексеевне Астраковой.
В собственном доме, близ Девичьего Поля и Плющихи, в приходе Воздвиженья, на Овражках.
49. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ
6 августа (25 июля) 1848 г. Париж.
Августа 6. 1848. Париж.
Почтеннейший Григорий Иванович!
Я снова пишу к вам о деньгах. Вы пишете в последнем письме, что у вас осталось 2640 р. сер., я попрошу перевести их сюда на мое имя — но только прошлый перевод был очень не выгоден для меня. Я полагаю, что Колли может прямо послать на Ротшильда парижского — никакого близкого кризиса не ожидают, я, с своей стороны, советую так послать. Прошлый раз за 2000 сер., т. е. 8000 фр., я получил 7060, след., 940 фр. стоила пересылка из Москвы в Петербург, перевод из Петербурга на Лондон и из Лондона на Париж. Это ужасно дорого. — С Турнейсеном делать нечего, он объявил, что уплатит в продолжение двух с половиною лет. Я продаю его обязательство, у меня покупают, но хотят, чтоб я уступил более 25 процентов. Между тем я уплатил из своих денег маменьке в счет 10 000 сер., которые я взял, отправляясь в путь, 12 000 асс. — из этого вы видите, что траты не очень велики; у меня теперь еще цел вексель в 5000 фр. — но про запас считаю полезным снова просить вас о присылке 2500 сер., а если у вас теперь более денег, не принадлежащих собственно в капитал (как, например, с Егора Ивановича за дом я считаю в капитал) — то переведите чем больше, тем лучше. На днях вы будете иметь живую весть об нас, Марья Федоровна едет прямо в Москву, она вручит вам табатерку, примите ее в знак дружбы и благодарности от маменьки — я, признаюсь, очень буду рад, если она вам понравится, я ее заказывал на свой вкус.
Доверенность я еще не засвидетельствовал, если не успею сегодня, то пришлю ее с Марьей Федоровной.
94
Я дождусь здесь денег, потом сообщу вам, когда и как мы думаем ехать. Что это у вас холера все шутит шутки нехорошие? Насмотрелись и мы здесь ужасов довольно в Июньские дни.
Егор Иванович пишет, что перебрался уже в новый дворец свой. — Прощайте, почтеннейший Григорий Иванович. Жена моя усердно вам кланяется. Маменька также, она собирается по получении денег ехать в Швейцарию.
На обороте: Его высокоблагородию Григорию Ивановичу Ключареву.
50. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ
6 сентября 1848. Париж.
Опять случай писать к вам — и опять я готов отказаться от него. Ночь, темная ночь вокруг. Каждый день менее и менее виден выход. Что мы видим с утра до ночи, превосходит человеческое воображение. Я иногда с горькой улыбкой думаю, что вы завидуете нам, издали все кажется иным, а мы здесь а 1а lettre92[92] гибнем от скуки, выдумываем, натягиваем рассеяния — вроде веселого общества «Декамерона» во время чумы. В 1847 при всей гадости было сноснее, тогда был по крайней мере порядок, к нему можно было примениться, и требования были не те, — четыре первые месяца нынешнего года сгубили нас. Мы так откровенно были надуты Февральской революцией, мы так гордо и так свободно ходили, поднявши голову, по улицам республиканской столицы. И вместо всего этого зависеть от первого полицейского комиссара, агента, от первого солдата. Бесстыдное Собрание вотирует конституцию в etat de siege93[93], подлое население приготовляется к выборам, в то время когда радикальная партия не смеет назвать своих кандидатов. — Или в скором времени должна кровь литься реками, или на время Франция погибла. Из глубоко выстраданных трех месяцев главные результаты таковы: 1-е — что республика, в которой остался монархический принцип в нравах, в законах, благопристойнее монархии — а в сущности нисколько не лучше. Франция любит деспотизм, насилие. Ее законодатели выдумали, что suffrage universe194[94] — всё, но что однажды избранное всеобщим избранием имеет всю силу и всю власть султана. После Июньских дней, когда Собрание назначило безобразную комиссию,
95
нашлись люди, спросившие, какою же судебной властью она будет пользоваться и каким формам подчинена. Сенар объявил, что она облекается властью Собранием, которое, по самодержавию своему, имеет право ее так учредить. Мы, наконец, опытом и летами совершеннолетны, — если это не «l’etat c’est moi», если это не принцип рабства, деспотизма — то где же он резче высказался? До тех пор, пока правительство будет идти от начала, что salus populi suprema lex est95[95], что лицо ничего не значит, что закон выше лица, что представитель власти выше гражданина, что меньшинство может быть задавлено большинством, если это большинство результат suffrage universel, — до тех пор оно будет воображать, что текст закона — догмат, религия, до тех пор оно не станет на ногу отрицательного хранения — а сделается агрессивным, насильственным, монархическим. Все правительства таковы, — в отдельных кантонах Швейцарии, и только там, можно найти начало иного отношения да долею в Северо-Американских Штатах. Вы знаете, что ни Швейцария, на Штаты в пример не идут. В остальной Европе не токмо в самом деле нет свободы, нет
92[92] буквально (франц.).
93[93] осадном положении (франц.).
94[94] всеобщее избирательное право (франц.). — Ред. 95[95] благо народа — высший закон (лат.).
гуманного управления, но нет даже пониманья, желанья, нет близкой надежды. — Я все это говорю не с досады и не с брызгу. Феодальная и монархическая Европа — не скоро переродится. Старая цивилизация изобрела формы не столько оскорбительные, как, например, у нас, долгая привычка к литературе, например, к обсуживанию политических предметов, давала в самом Риме Григория XVI и в Неаполе больше воли языку, нежели в Москве; но это было снисхождение, при первой коллизии чудовище власти является с цепями и топором. Я раскрываю списки депортированных и нахожу отметки: такой-то, 18 лет, — «pour ses opinions très avancées»96[96]; нахожу девушку 20 лет с отметкой «très exaltée»97[97]. Что такое? Другие лыняли при допросах, эти сказали свое мнение — их за это депортировали. — Открываю процедуру военно-судных комиссий — и нахожу, что один человек отвечал им с благородной смелостью Ранари, — он осужден aux travaux forcés à perpétuité98[98] — вина его никак не больше, как людей, осужденных на пять лет. — Здесь возражение: выгода в том, что это печатается, да, Европа привыкла к этому, ее занимает это, — но где напечатано число расстрелянных 26 июня и перебитых около тюрем? Прудон осмелился заикнуться об этом — много взял? Перейдем в парламент — там на днях почтенный лорд с негодованием спрашивал у министра, правда ли, что Митчель имеет комнату и что ему дают книги читать. Послушайте, господа, слышали ли вы когда-нибудь
96
что-нибудь подобное этому каннибальскому вопросу у нас? Я не слыхал. — Посмотрите, что за роль начинает здесь играть Каваньяк; он ездит с драгунами, с штабом, и это нравится, да кому же? толпе? — а хоть бы и ей, ведь suffrage universel дал ей в руки государство. Вот и выпутывайтесь тут.
2. Сверх искаженного пониманья всех отношений граждан и власти, — пониманья, основанного на монархизме, — второе зло, уничтожающее Европу и при существовании которого можно отложить всякую мысль о прогрессе и разумном государстве, — это постоянные войска. Они убийственны для права, разорительны для финансов и не нужны для защиты. — Здесь из мальчишек сделали войско (mobile) в три недели. Во Франции, в Пиэмонте каждый человек — солдат, когда надобно; Швейцария доказала торжественно, что она может, в прошлогодней борьбе с Зондербундом. — Corps francs99[99] и внутренняя стража, il popolo armato100[100], как говорят итальянцы, должны заменить армии. Без этого нет шагу вперед. Если будет итальянская война, если французские войска победят австрийцев, — вот тут и будет
96[96] «за свои слишком передовые взгляды» (франц.). 97[97] «очень экзальтированна» (франц.).
98[98] на пожизненные каторжные работы (франц.). — Ред. 99[99] Ополчение (франц).
карачун республики и мы спокойно въедем в империю, под каким бы именем ни было. Я от души желаю, чтоб французов побили, — это их спасет, протрезвит, это уронит военную
