диктатуру, это их смирит. Австрийцам все же недолго пировать в Италии, у них есть дома du fil à retordre101[101], и на единодушии кроатов и маджаров далеко не уедешь. — Повторяю, уничтожение постоянных войск, всей солдатчины, point d/honneur’a102[102] военного, казармизма, бонапартизма réchauffé103[103] — должно быть знаменем всякого человека, желающего добра. — Вот вам еще присказка — к сказке, которую Анненков везет в тетради. Я очень желал бы знать ваше мнение о новых статьях моих — стоит ли игра свеч, продолжать ли писать их для вас, ибо это пишется не для публики, намекните как-нибудь. — При этом я серьезно должен предупредить вас (покажите ему эти строки), чтоб вы были осторожны, слушая повествования Анненкова. Он стал на какую-то странную точку — безразличной и маленькой справедливости, которая не допускает до него большую истину. Какое-то резонерство и отыскивание объяснений всему из начал необходимых, благоразумных, — так, как некогда Белинский строил русскую историю и наши нужные места превращал в необходимые. Анненков был увлечен первым временем после революции, он еще до сих пор под влиянием его. Я думаю, что мы еще при начале революции, — он верит, что и это республика, — мне веселее было бы видеть Генриха V или XV, чтоб опозорить эту республику,
97
чтоб покончить с недоразумением. Он до сих пор защищает пошлую личность Ламартина — а я его ненавижу, — ненавижу не как злодея, а как молочную кашу, которая вздумала представлять из себя жженку… etc., etc. Полагаюсь на его справедливость. Но вас предупреждаю. — Потому что для меня все это не шутка, а последняя сущность, пульпа мозга, сердца — даже рук и ног.
Защищает ли Боткин буржуази?
Я иногда начинаю мечтать о том, как бы куда-нибудь удалиться, хоть в Кунцево, спокойно, не получать никаких газет, в субботу ждать под вечер вас — выпить с вами бутылку… другую… три во льду, благословить судьбу, что мы встретились, что между этими иностранцами, которых называют людьми, мы не растерялись, окружить себя книгами, — ну, и что же дальше? — и умереть потом без желания жизни и без отвращенья от смерти. — Не смейтесь. — Аминь, аминь, глаголю вам, если не будет со временем деятельности в России, — здесь нечего ждать, и жизнь наша окончена. «Ich habe gelebt und geliebt!» 104[104]
101[101] много хлопот (франц.). 102[102] культа чести (франц.). 103[103] подогретого (франц.). — Ред. 104[104] «Я жил и любил!» (нем.).
Прилагаю письмо от Марьи Львовны Огареву, — что он, в Пензе или с вами? Если в Пензе, отошлите, да я желал бы, чтоб вы ему отослали и мои письма (т. е. in folio) о Париже, дайте их переписать верному человеку, заплатите и пошлите с еще более верным человеком. А впрочем, как хотите или как придется. Архив моих бумаг у Марьи Федоровны. — Здравствуйте, Марья Федоровна. Как вы приехали к ларам и пенатам? Прошлый раз, как мне пришлось писать к вам не в Берлин, а в Северную Пальмиру — я и спохватился, как вы далеки, что и сказать-то ничего нельзя. Как вам понравилось после Парижа на Трубе? Я очень рад, что état de siège вас немножко подготовил, а то, говорят, быстрые перемены температуры нездоровы. У нас все обстоит благополучно — Боке в тюрьме, Боке 2-й в бегах, Косидьер без пашпорту отлучился, Луи Блан тоже. Солдатами запрудили все Елисейские Поля, палатки стоят от Rond Point105[105]. — Прудон стал было опять издавать журнал под названием «Le Peuple», Каваньяк опять запретил. — Гервег от бешенства катается со мной по полу (на ковре), пьет вино и на другой день проклинает меня, что я его отравил, и ест целый день гранит у Тортони — туда является лоснящийся Сазонов, который уверяет нас, что его жизнь в страшной опасности, что он подвергался десять раз депортации, весел, толст и гадок до невозможности. Жюльвекур все при нем бессменно. Ко мне он почти не ходит. Мы до 10 октября остаемся в maison Fenzy. — А потом? — А потом не знаю,
98
что, Гервег, который совершенно и вполне смотрит на вещи так, как я, ждет зимы и голоду, — авось-либо развяжется что-нибудь. У правительства денег мало. Войско начинает роптать. Гервег уговаривает подождать, хотя ни у меня, ни у него нет веры, что будет что- нибудь хорошее, — но может быть такая месть со стороны уврие, что Париж превратится в Помпею. «Ну» оно и лестно», как говорит Языков. — Сейчас получил записку от Боке, Jean Baptiste, он здоров, спрашивает об нас, Барбеса и Собрие везут в Консьержери из Венсена. На днях будут их судить. Барбес отказался отвечать на что б то ни было и позволяет инквизиторам делать что угодно. — Прощайте. — «А до Рыльска долго письмо не доедет».
Всем жму руку, всех целую. — Прощайте, карейшие. Марья Федоровна, пишите, пожалуйста, — на других я не надеюсь, — пишите на досуге целые тетради, всё, всё, и посылайте, не смея франкировать, на имя Ротшильда.
Анненков хотел ехать 6, но остался, ибо 8, т. е. 26 августа, именины Наташи и мы отправляемся, т. е. он, Гервег с женой, Рейшель и наши, пироваться за лагерь, куда б то ни было, мне все равно, — одно условие я поставил: чтоб не было видно палаток и фортов. А помните, как в Соколове праздновали мы?
Скажите, пожалуйста, Марья Федоровна, Матрена у вас или нет, и как вы встретили Федорова Капитолийского? — Есть ли у Петра Григорьевича детъки? Про Юлию Карловну я и не спрашиваю; знаю, что есть — много.
Рукой Н. А. Герцен:
За меня, Мавонинька, обнимите и поцелуйте всех от мала до велика. Что-то не пишется с Анненковым оттого, что долго не придет еще к вам письмо, а буду писать лучше по почте. Тата ваша процветает. Жму вашу руку.
Я, разумеется, страдаю вместе с Александром и отдыхаю только в устали от возни с детьми; но и тут часто доходит до того, что все эти старания из всех сил мне кажутся пустяками, и я завидую листку на дереве, которым только шевелит ветер, ведь сознание-то дорого достается. — Пишите, пожалуйста, как идет в вашей республике, в нашей как нельзя быть хуже…
51. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ
8 сентября (27 августа) 1848 г. Париж.
8 сентября. 1848. Париж.
Письмо ваше, почтеннейший Григорий Иванович, от 24 августа я получил и особенно тороплюсь отвечать на него, чтоб доказать вам, что я не совсем так бессчетен, как вы думаете. Начиная — позвольте вас от всей души поблагодарить за ваши замечания, для меня в их откровенности лежат лучшее
99
доказательство дружеского расположения вашего к нашему семейству. Очень и очень благодарю вас. Может быть, писавши к вам, я по рассеянности написал что-нибудь неверно — теперь, за ваше замечание, я осуждаю вас прочесть целую страницу оправданий. — Во-первых, скажу вам мое нравственное правило насчет состояния. Я получил почти случайно довольно много, — никогда не имел я ни жажды стяжанья, ни любви к безумной роскоши. У меня есть дети, — полученное мною я им передам. — Увеличить состояние я не чувствую ни охоты, и, наконец, не вижу необходимости. Доход мой имеет три назначенья — доставить мне с семейством прожиток, доставить средства на самое развитое воспитание детей, доставить возможность не отказывать в иных случаях приятелям и знакомым. — Капитал, доставшийся мне, состоял без малого из 200 000, доходу по 4 процента 8000, костромское имение доходу 2000 — вот нормальный доход. Прошлый год был особенно дорог: путь, переезд в Италию, даже непривычка к путешествиям сделали то, что от 1 января 1847 до 1 января 1848 истрачено 12 000. — Это превышает по крайней мере 3000 сер. мною намеченную смету. Но и тут я не вышел из доходу, ибо на 35 т. получались проценты от Дмитрия Павловича, и на 15 т. от Огарева (если он и не платил их, то они только остались в его руках, а не исключались из моего капитала). — Нынешний год я никак не проживу 10 т. От 1 января до 1 июля, с переездом из Италии, издержал я 15 000 франков, да разными переводами и быстрыми понижениями и повышеньями курса я потерял, сверх того, около 1500 фр. Не предвижу, чтоб мне было нужно больше до 1 января 1849, что и составит до 33 000 фр., что гораздо меньше 10 т. Но к этому присовокупляется расход в Москве, такие непредвиденные случаи, как, например, приданое, посланное в Шацк (зато я не считал доход с дома), и пр. — При всем этом вас, мне кажется, удивляет, что вы денег посылаете гораздо больше, нежели я издерживаю. — Пожалуйста, не забывайте, что я поехал за границу не взявши никаких денег, кроме маменькиных. — Когда она истратила взятые ею 5000, я стал ей уплачивать из взятых мною у нее 10 000, из них до сего числа я уплатил 4500 руб. Да из тех, которые получу через Ротшильда, уплачу 1000. Наконец, не забудьте и того, что Турнейсен в ликвидации и у него моих денег остается более 6000 фр. Да в наличности у меня теперь от прежних тоже около 6 т. — остальной дефицит в долгах. Он очень, впрочем, не велик и вряд дойдет ли до 1500 сер. — Я вижу беспрестанно перед глазами примеры путешествующих русских, которые пишут о деньгах, когда уже придется худо, и принуждены занимать здесь у ростовщиков — вот причина, по которой я всегда прошу о высылке заранее. Итак, заключение мое
100
будет, что я не издерживаю больше доходу. Вы вспомните, что проценты по всем билетам — вознаграждают взятое из капитала. Теперь, когда я получу 3000, о которых вы пишете, и отдам маменьке 1000 — у меня будет 13 000 фр. и надежда на Турнейсена, стало быть, от 1 сентября — если не будет ничего особенного — до 1 января моя жизнь обеспечена, а в декабре я опять прибегну с просьбою о деньгах на 49 год.
Довольны ли вы, почтеннейший Григорий Иванович, полной реляцией и отчетом, в котором могут быть небольшие ошибки, но сущность которого верна. Цель моя — удержать полученное в целости, не откажусь его увеличить — но целью этого увеличенья поставить не могу. Думаю, что без особенных несчастий я не утрачу ничего из капитала. — В заключение еще и еще
