раз благодарю вас за советы и замечания. Делайте их от души и с тою откровенностью, которую вам дали многие права.
Вероятно, когда вы получите это письмо, вы уже виделись с Марией Федоровной и она передала вам и поклоны, и вести, и табатерку. — К Огареву я прилагаю записку, потрудитесь, если его нет, отослать ее к нему в Пензу. — Егору Ивановичу усердный поклон, вероятно, дом уже теперь законно принадлежит ему, деньги я просил вас уже принять на себя труд и положить в Совет на имя неизвестного.
В Шацк я попрошу вас посылать по-прежнему и Петру Александровичу тоже. Если недостанет моих денег, вы меня душевно обяжете ссудив. — Я писал, сверх того, с Марьей Федоровной и просил вас в случае необходимости снабдить ее деньгами. Я так много обязан этой женщине за все ее попечения, что с радостью готов для нее сделать все, тем более что ее поездка с нами не принесла ей никакой выгоды.
Маменька и Марья Каспаровна вам кланяются. Да сделайте одолжение, узнайте от Прасковьи Андреевны, что же, наконец, Рейхель заплатил деньги или нет, я сильно подозреваю, что тут есть что-то неладное со стороны Эрна. В таком случае я желаю сделать судьею Прасковью Андреевну — а денег для него терять не желаю.
Прощайте, Вере Артамоновне кланяюсь, не ленитесь и напишите письмецо с вестями обо всех, на чужой стороне всякая весть имеет большую цену.
Жена моя усердно кланяется, ее здоровье опять что-то попортилось от всех сует и неприятностей здешней жизни. Дети здоровы. — Думаем, может, к зиме перебраться куда- нибудь. Но адрес пока до перемены остается тот же. На мое имя или же маменьки и Соп^е aux soins de Messieurs Rotschild à Paris.
Огарев мне должен, рассчитывая проценты до октября с разными
101
комиссиями, 2875 сер. (в том числе не означены 328 р. 60 к., о которых вы пишете, их надобно, стало, вычесть). — Я ему пишу, если он уехал, положите в пакет записочку и потрудитесь ему ее послать — если он желает, можно взять с него новую расписку в должной сумме — впрочем, он мог тратить по моему назначению.
На обороте: à Moscou (Russie). Monsieur G. de Klutzareff.
Его высокоблагородию Григорыо Ивановичу Ключареву.
В Москве. Пятницкой части, III квартала, собственный дом № 258.
52. М. Ф. КОРШ
8 сентября (27 августа) 1848 г. Париж.
Le citoyen Bocquet, ex-adjoint à la mairie du 12 arrondissement, avait été mis en prévention à la suite des événements de mai; il vient d’être relaxé, faute de preuves; mais il n’en a pas moins fait un long stage de captivité préventive. Le citoyen Bocquet était avec nous le 24 février; sa mise en liberté est une nouvelle heureuse pour tous les amis de la république.
«La Réfo rme » du 8 sept. embre107[107].
Представьте себе, Марья Федоровна, забаву, — третьего дня были мы вечером у Гервега, оттуда пошли в Café Caumartin и просидели там до полночи. Приезжаем домой, я отворяю дверь и вижу Боке… Я, разумеется, расхохотался, думая, что он бежал. Совсем нет; его велели от суда и следствия освободить. Марраст просто-напросто хотел его проучить, да и проучил четырехмесячной тюрьмой. Появление его было как нельзя более кстати для оживления именин — и мы вчера все отправились в Бельвю. Погода была удивительная. Окончание праздника мы как-то дурно помним, я спал глубоким сном и слышал еще хохот Анненкова и бесконечную болтовню Боке, который в Conciergerie научился тянуть не хуже других. Вам он кланяется. Каково из тюрьмы попасть прямо на праздник, да еще за городом. Ну, а знаете, молчать-то ему, должно быть, приходилось не легко! — Он, разумеется, через час после выхода из тюрьмы взял все меры, чтоб снова попасть. «Месть, месть!»,
102
т. е. выместь буржуази, — Мне Боке уезжать запрещает, он удерживает меня обещанием, что они так заткнут за пояс Июньские дни, такой зададут праздник, что от бульваров следа не
106[106] Наипоследнейшее (лат.). — Ред.
107[107] Гражданин Боке, бывший помощник мэра 12-го округа, был привлечен по делу о майских событиях, теперь он отпущен за отсутствием улик, тем не менее он отбыл длительный срок предварительного заключения. Гражданин Боке был с нами 24 февраля; его освобождение — радостная весть для всех друзей республики.
останется. Шутки в сторону. Страшные вещи могут быть. А выйдет ли прок, кроме расчистки места?
Тата.
Рукой Н. А. Герцен:
Не хотелось мне писать с Анненковым, поджидая вашего письма и думая, что мое дойдет еще бог весть когда, теперь не могу удержаться, чтоб не поделиться с вами, Мавонинька, моею радостью. Если б вы видели Бокешу! И как кстати его освобождение; в тот же день, утром, я решилась сказать Тардье, что мы едем на несколько дней в деревню, и мучилась и страдала ужасно о том, что же я сделаю, как пройдут эти несколько дней?.. И гадок он, и совестно перед ним смертельно… в горе, в досаде и больная — пошла размыкать все это к Гервегам; возвращаемся оттуда — Боке в гостиной ждет нас два часа! — Отпраздновали же мы Татины именины. Как и что будет, не знаю, много ли он может посвятить время Саше… да уже дело в том, что есть человек, который с любовью будет заниматься с ним хоть немного — для меня это неоцененно. Тата дичится с ним еще и жалеет о Тардье. — Она получила от вас домик с обезьяной, маменька с Машей подарили ей кухню, кроватку, комодик, папаша коровку, я кошку, Саша какую-то чумичку, которая ей сделала неизъяснимое удовольствие, Горас конфет и Анненков, чтоб поподличать перед нами, — сервиз. Недоставало вас, Мавонинька, да и многих недоставало в этот день… ну, да уж об этом что говорить, лучше не говорить.
А знаете, я уж думала, наконец, посылать Сашу учиться к Боке в Консьержери. — Жаль мне Анненкова. Я и не знала, что мне его так будет жаль. Прощайте!
Старик Бернацкий возвратился. Помните его? Между прочим, он обрадовал меня вестью, что во «Франкфуртской газете» напечатана была вся моя передряга с здешней полицией.
53. Г. ГЕРВЕГУ
Вторая половина июня — начало сентября 1848 г. Париж.
Cher Herwegh! Eh bien, nous nous sommes décidés (et décidons) d’aller à S.-Cloud. Venez chez nous à 2heures précises. — Vous n’avez pas besoin d’équipage, nous avons places et calèches. Tout sera pris… on vous attendra à 2 heures…
Il у aura une surprise agréable — préparez vos nerfs.
Anenkopf viendra probablement chez vous.
На обороте: Monsieur Herwegh.
Rue Neuve St. Augustin. Hôtel d’Orient.
103
Дорогой Гервег! Итак, мы решились (и решаем) ехать в С.-Клу. Приходите к нам ровно в 2 часа. Экипаж вам не понадобится — у нас есть и места, и коляски. Все будет взято — ждем вас 2 часа.
Вас ожидает приятный сюрприз — приготовьте свои нервы.
Аненкопф, вероятно, зайдет к вам.
На обороте: Господину Гервегу.
Rue Neuve St. Augustin. Hôtel d’Orient.
54. H. А. ТУЧКОВОЙ
Сентябрь 1848 г. Париж.
Рукой Н. А. Герцен:
Теперь к тебе, моя Тата, моя чудесная, Consuello di mio alma!108[108] Мне хотелось к тебе писать после всех, не знаю почему. Как я чувствую, что тебя нет возле меня! Но так же ясно чувствую, что ты
есть. Насколько полнее, звонче стала моя жизнь с тех пор, как она слилась с твоею, ты стала одна из самых необходимых ее струн. Многоцветна, ты знаешь, моя жизнь, ну, и ты в ней блестишь яркой, одной из самых ярких струек. Да, читай мою записочку, писанную в Риме, и знай, что то, что сказано в ней — я говорю тебе теперь, скажу то же в последнюю минуту моей жизни. О какой перемене форм говоришь ты, я этого не замечаю, да, может, формы переменились, да это естественно; все имеет время экзальтации и время разумного сознанья. Самая встреча наша — залог бесконечной симпатии нашей, бесконечной настолько, насколько бесконечна наша жизнь. Да, впрочем, мне и теперь, как всегда, все объяснения и уверения кажутся ненужными, ты сама должна чувствовать яснее, чем я могу сказать, что ты для меня. После твоего отъезда в душе моей чувствуется то же, что чувствовалось бы в теле, если б отняли какой-нибудь член, что-то тупое, глупое, нелепое, немое, ну отняли бы руку — привычка так велика действовать ею, что беспрестанно хочется пошевелить ею, а нет ничего… Но дело-то в том, что от души нельзя отнять ее членов вовсе, они умирают только с нею вместе. Да и бог знает, чего бы я тебе не наговорила, какого вздора по случаю нашей симпатии оттого, что что у кого болит, тот о том и говорит, но тороплюсь, пусть хоть этот клочок застанет тебя в Петербурге.
Я передала Тургеневу все, что ты велела, он велел тебе сказать, что замечание твое о восьми днях он принимает за любезность. Для меня этот человек получил новый интерес с тех пор, как ты с ним сблизилась, я любила его видеть после твоего отъезда, он мне напоминал тебя, у меня даже было влечение поговорить с ним о тебе, но он так вяло и томно смотрит и отвечает, что я опять ухожу в себя, даже ухожу в свою комнату. Он для меня — как книга: рассказывает — интересно, но как дело дойдет до души — ни привету ни ответу; прежде это мне было все равно, а теперь иногда бывает больно, оттого что как будто есть точка, где мы расходимся с тобой, может, это пройдет; его здоровье лучше, на днях собирается веселиться в деревне.
Да, Natalie, я часто играю, и мне это заменяет отчасти разговор с тобою. — Мы скоро будем вместе! Я это предчувствую. — Пиши мне все,
104
все, что тебе хочется, я тоже буду писать больше в Москву. Зови меня на словах так, как бы ты звала меня в душе.
Да будь тверже, пройдет страстная неделя, будет светлое воскресенье.
Тем тягостнее, тем очевиднее разлука — что писать становится трудно. Хочется говорить и то, и то, а говорится бульон с сахарцем. — Дайте вашу руку, помните меня, я это заслужил большой симпатией. — Прощайте, в другой раз напишу больше.
55. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ
13 (2) октября 1848. Париж.
Ваше письмо, почтеннейший Григорий Иванович, от 18/30 сентября я получил сегодня утром. Чрезвычайно рад, что табатерка вам нравится, работа в самом деле замечательная, особенно мозаики, это делал знаменитый мозаист Caval. Michelangelo Barberi в Риме, и у меня есть его руки свидетельство. —
