его денег — и отдайте ему пока мои билеты, я усердно Егора Ивановича об этом прошу, притом он ни процентами и ничем не потеряет ни

109

одной копейки — билеты мои останутся у него, я умру, наследников моих он знает.

Разумеется, чем меньше, тем лучше. Лучше 20 т., нежели 25 — но если им непременно нужно 25, я согласен, проценты за один год вперед, по прошествии года можно будет вексель

113[113] Вы, может, знаете, что это побочный сын Платона Богдановича.

протестовать и тогда он пойдет еще на год. — Не лучше ли заемное письмо совершить от крепостных дел?

Если можно по старой доверенности, то не поможет ли Данила Данилович, ведь сомнения истинного у них быть не может. — Дело все в том, что я писал под «залог именья» и вижу сам, что это глупо, мне следовало бы просто писать «на известное вам употребление». Но я полагаю, Егор Иванович не затруднится. Кстати, чтоб не писать ему особого об этом письма, я попрошу вас передать ему, что мне нет никакой крайности, чтоб он тотчас по совершении купчей заплатил деньги, пусть купчая совершится, а он вам вручит заемное письмо, или что хочет и как хочет; но только мне бы не хотелось ни дома брать назад, ни платить поправки.

Теперь о прежних счетах с Огаревым. Я действительно писал ему о разных важных тратах — ему стоит только сказать, сколько потрачено им за меня. Всего за ним было к 1 янв. 1848 — 1975 руб. сер. Сверх того, по заемному письму одному от августа, другому от октября следовало за год 900 руб. сер. — Да от августа нынешнего года и октября за год вперед опять 900. — Это составляет 3775 сер. Если же Николай Платонович не отдал деньги Марье Каспаровне, не по билету, а взятые в апреле 46 года — то я отдам ей еще 160 сер., что и составит 3935 руб., из которых пусть Огарев вычтет уплоченное за меня — остальное, если не встретится особых препятствий, можно вычесть с процентами. — Я прилагаю, между прочим, письмецо к нему (оно не готово, и я посылаю без него).

Мне, право, совестно, что я доставляю вам такое множество хлопот, но делать нечего, кроме благодарить судьбу, что она меня сблизила с таким человеком, как вы, почтеннейший Григорий Иванович, на которого содействие, дружеский совет и теплую готовность помочь я считаю как на каменную гору.

По окончании этого дела вы, верно, будете так добры, что напишете мне — и если все окончите, то недурно разом прислать тысячи три денег серебр. Денег у нас до февраля довольно, и с маменькой, но так как вексели пишутся на три месяца, то потеря очень велика, когда берешь до срока.

Все, что найдете полезным в этом деле, приказывайте, и делайте, и требуйте — хотел сказать «так, как я сам бы делал», но вспомнил, что вы все это сделаете гораздо лучше.

Дружески жму вашу руку.

Жена благодарит, что вы вспомнили 22 октября.

110

50. С. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ

На сей бумаге, неприличной от тонкости, желаю обнять тебя и поблагодарить за письмо. Оно живо напомнило тебя; точно будто 1 время и р пространство не существует между нами. Точно будто по прочтении письма я провожаю тебя в переднюю и там тебе подносят теплый, из гаячьего пуху, шарф в две сажени, одеяло на заячьем меху, пальто, шубу, кеньги, валенки, охотничьи сапоги до плечей, и пр. и пр. И я провожаю, говорю: «Да, да — вот так сумма-то работников страшно увеличивает результат выработанного в карман фабриканта». Если хочешь знать, что делается здесь, возьми мои статейки. Это последние дряганья умирающего мира — смерть дело важное, грустное, но часто она сопровождается бредом, безумием, старчество впадает в ребячество — ну ведь как ни жалей умирающего, а все же во всем этом есть много противного. Мир этот гниет — что будет? Что будет? Лучше всего, что что-нибудь да будет. — Если только земной шар не треснет. — Очень бы хотелось скорее к вам, вы, наши московские друзья, все-таки лучше всех обезьян, называемых людьми, вы выродки, сливки с 50 000 000 человек, зато уж и сливки; право, смертельно бы хотелось бы по дворам. Да климат- то, климат-то.

А что вы трубку поставили, Татьяна Алексеевна, когда Алексей Алексеевич пришел, — это хорошо, дурно только то, что вы ее тотчас опять взяли.

60. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

5—8 ноября (24—27 октября) 1848 г. Париж.

5 ноября 1848. Paris.

Здравствуйте, господа друзья, ну, как вас бог милует? — А что до нас касается, мы вчера в пушку палили на радостях, что Собрание осупоросилось плюгавой конституцией, которая, божией споспешествующей милостью, году не продержитсяю. Теперь мы поджидаем 10 декабря — встречать достойного презуса уродливой республики, косого кретина Луя Бонапарта. Республика, которую грудью кормили сифилитический Каваньяк и меркуриальный Марраст, не имеет права на иного президента — если она так глупа, что не понимает, что президента вовсе не надо. — Так-то вам издали все представляется couleur rose114[114] оттого, что у вас абсолютный срам и запустение — а посмотрели бы вблизи, как дела идут…

А в сущности, они идут недурно. Мы присутствуем при великой драме, для того чтоб ее видеть, надобно собрать все силы души — у кого нервы слабы, могут идти в поля, в леса. Драма это не более и не менее как разложение христиано-европейского мира. О возможности (не добив, не разрушив этот мир) торжества демократии и социализма и говорить нечего. Если считать во Франции 10 000 000 citoyens асtifs115[115], то 1 миллион падет на 9 ретроградных, состоящих из буржуа, мелких землевладельцев, легитимистов и орангутангов. Орангутанги, не развившиеся в людей, составляют вообще 4/5 всей Франции и 43/4 всей Европы. Suffrage universel, последняя пошлость формально-политического мира, дала голос орангутангам, ну а концерта из этого не составишь. Вот теперь-то Европа несет казнь за аристократию, за развитие одного меньшинства. Сердце кровью обливается, когда смотришь на людей, душой и телом отданных демократии, или на маленькую кучку работников больших городов; но чувствуешь, что это святое, меньшинство работает попусту, из вершин общества европейского и из масс ничего не сделаешь. К тому же оба конца эти тупы, забиты с молодых лет, мозговой протеин у них подгнил — ну, оно и не берет. Я решительно отвергаю всякую возможность выйти из современного импасса без истребления существующего. Легко может быть, что демократическая партия (которая страшно усилилась после Июньских дней в смысле чисто политическом, а не социальном) одолеет и истолчет в ступе весь ретроградный мир, но для того, чтоб вышло что-нибудь, надобно истолочь и их самих — да и выбросить куда-нибудь в море. Демократы здешние (в главе которых теперь Ледрю-Роллен) только и годны на то, на что годны солдаты Иеллахича — сломать, избить до тла ветхое здание. — Убедитесь вы в этом ради вашего совершеннолетия.

«Но если это так, то, след., ты сделался славянофил». — Нет. Не велите казнить, велите правду говорить. Из того, что Европа умирает, никак не следует, что славяне не в ребячестве. А ребячество здоровому и совершеннолетнему так же не среда, как и дряхлость. Европа умирая завещевает миру грядущему, как плод своих усилий, как вершину развития, социализм. Славяне an sich116[116] имеют во всей дикости социальные элементы. Очень может быть, не встреться они теперь с Европой социальной, и у них коммунальная жизнь исчезла бы так, как у германских народов. Натура славян в развитых экземплярах богата силами, как неистощенная почва. Эти развитые экземпляры — ручательство прекрасных возможностей; но действительность

112

бедна. Гнилой плод так же нездоров, как неспелый. Наконец, временная случайность (элемент несравненно более важный в истории, нежели думает германская философия) поставила exempli gratia Россию в такое положение, что она невозможнее Европы, ей надобно переработать и отречься от двух прошедших — от допетровской и послепетровской. — Signori, как бесит во всем этом, что история — не логика, да, история — Naturgewalt117[117] и

115[115] граждан, пользующихся избирательным правом (франц.).

116[116] в себе (нем.). — Ред.

эмбриология, которая нисколько не заботится о наших категориях. Мы хочем (à la Ketcher) деспотически втеснять добро, прогресс, социализм, а крутой факт уже негодного и еще негодного мира своенравно повинуется фантазиям, призракам, как старики и дети. «Давай Наполеона!» — кричит Франция, и будет Наполеон. И пр. и пр. — Я посылаю вам, сверх сплетен до 15 мая, статейку о том же предмете. Но в ней еще не всё, я теперь обдумываю посущественнее тот же вопрос и пишу статью под заглавием «Vixerunt». Отдайте, прочитавши все это, Марье Федоровне в архив.

Получил я «Современник», — плох. И что это за свиньи редакторы! Как глупо, пошло известили они о смерти Белинского. Я полагаю, сблизиться с «Отечественными записками» благопристойнее, — а еще благопристойнее ни с кем не иметь литературных дел, а писать для вас, как я это делаю теперь. Лучше вас нет людей ни в России, ни в Европе, — будьте уверены, — такие же, может, найдутся, и то ведь сотню разве наберешь во всей планиде.

Посылаю вам, т. е. Грановскому, Коршу, Кетчеру, Сатину, портреты Прудона и Распайля, разительно похожие. Портретов 8, стало, будет Мельгунову, Астракову и как знаете. Спросите у Селиванова его речь, которую он при нас говорил на банкете. — Селиванову обязуюсь дать аттестат, что вел себя исправно, на трехцветную не гнул и никакого ламартыжничества не чинил (все это вместе — шпилька Павлу Васильеву).

Из важных новостей тороплюсь сообщить, что в «Шаривари» написана первая глава истории, как ее преподают теперь здесь

Кто заложил Рим? — Наполеон.

Кто был Лютер? — Наполеон.

Кто создал мир? — Наполеон.

Сверх того, он прибавляет, что когда Луя Бонапарта выставят народу напоказ президентом, то он приготовил уже сказать следующую речь: «Rien n’est changé en France, il n’y a qu’un suisse de plus». В дополнение другая газета рассказывает, что инвалиды заметили, что он вместо «pourquoi»

113

говорит «bourguoi». Его вообще все презирают — т. е. порядочные люди, как Ледрю, Дальтон, Ше, Прудон… а он таки будет… «nous l’aurons, nous l’aurons»118[118], как поют мальчишки.

Да похохочите же.

Тургеневу сегодня будут делать каутеризацию. 7 ноября.

Приготовивши вручить Селиванову письмо, я перечитал написанное, и мне захотелось предупредить возможные недоразумения. Победа демократии и социализма может быть только при экстерминации существующего мира с его добром и злом, с его цивилизацией, — революция, которая теперь приготовляется (я вижу ее характер очень вблизи), ничего не