отличились своей аккуратностью. Я было писал к Егору Ивановичу насчет продажи их, но решительно передумал. Это именье я ни за что не продам — я имею насчет его совсем иные виды. — Маменька позволяет Петру Александровичу жить в ее доме (пока он ее), да нельзя ли сладить, чтоб он был на хлебах у Прасковьи Андреевны, — все это в предположении, что ему действительно нужно для здоровья жить в Москве.
Вере Артамоновне потрудитесь от меня подарить 5 руб. сер. на чай. А маменька просит, буде ей что нужно (да, кажется, она получает какой-то оклад), то записать в ее счет.
Я недавно купил здесь очень хорошие виды Москвы. Здания напомнили многих — между прочим, и вид Девичьего монастыря и вороты, в которые мы с вами тогда шли за покойником, — и так живо припомнилась прошлая жизнь, со всеми подробностями и с Верой Артамоновной… время идет, идет.
Прощайте, почтеннейший Григорий Иванович, жму дружески вашу руку.
Егору Ивановичу передайте поклон. — Я не помню, что при продаже дома картина Айвазовского и несколько вещей из мебели, выговоренной прежде из огаревской, — на каком основании остались. Потрудитесь мне написать несколько слов на этот счет. Я даже не знаю (и
это оттого, что в прошлом году в Неаполе, при потере портфеля, у меня пропала записка), за все ли Егор Иванович мне заплатил — т. е. всю ли сумму за купленные им при моем отъезде вещи — мебель, карету и пр., или нет. Все-то вместе это не очень важно — но для порядка. В заключение примите (и вы меня глубоко оскорбите, если не примете в подарок такой безделицы, в сравнении с тем, что вы для меня делаете) от меня ящик с серебром, который стоит в железном сундуке, там дюжина приборов, разливательная ложка и чайные ложечки, кажется, они в ящике — примите этот незначительный подарок как дружеское внимание от нас. Маменька и жена много кланяются.
128
72. Т. А. АСТРАКОВОЙ
9 марта (25 февраля) 1849 г. Париж.
9 марта 1849.
А я потому пишу письмо с числом, что знаю, когда оно отправится — именно через четверть часа. — Ну здравствуйте. Трубку поставьте, много курить не надобно — велите лучше подать рябиновку и малиновку. Что, у вас еще ваш добрый воин, который за столом подвигал ко мне всякие спирты, говоря, что я придерживаюсь, — поклонитесь ему. Иногда вы все страшно ясно стоите передо мной — и я вспоминаю, вспоминаю, и испугаюсь наконец, на душу падает тяжелая боль. Впрочем, вы не очень жалейте, я не всякий день поминаю вас — а так — свят день до обеда. Например, получил я на днях записочку от Тимофея — я стоял вечером в перчатках и фраке, собираясь в гости, когда консьерж принес письмецо. Я прочитал его, хотел прочитать вслух — да голос как-то изменил; мне так было грустно. Записочка была проникнута любовью, и чувством глубоко трагическим, особенно напоминанье о Черной Грязи. И тут я вспомнил вас всех, и вы будто бы все стали лучше, одно светлое осталось в памяти, — но я не хотел бы ни этого света, ни такого воспоминанья — так вспоминают то прошедшее, которое невозвратно… Эх, Татьяна Алексеевна, кабы вы знали да ведали! — Я под влиянием этой записки был с неделю, скажите Тимофею, что я горячо благодарю за нее. Мне ужасно хотелось написать ему ответ, я написал — и изодрал, написал другое — изодрал, на третье нет духу и охоты…
Кланяйтесь Марии Федоровне. Я и ей хотел писать, да тоже не пишу. — Сергею жму руку. Отошлите приложенную записку. Да скажите всем нашим, чтоб они шампанского не пили — потому что здесь теперь прекрасное шампанское по 2 фр. 75 сант., т. е. 272 ассигн. — и можно ли платить вчетверо. Я скорей удавлюсь, нежели буду пить шампанское от Депре.
Письмо к М-те БЬорр!^ доставит Николай Листофорович.
Письмо ваше от 22 февраля, почтеннейший Григорий Иванович, я получил и по обыкновению тотчас принимаюсь за ответ.
73. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ
20 (8) марта 1849 г. Париж.
Первое, с чего начну, — это с замечания Дмитрия Павловича — мне было больно его прочесть, не потому только, что оно
129
основано на недоразумении, а потому, что показывает неполную доверенность ко мне, — доверенность, которая очень естественно мне принадлежит по всем действиям предшествующим. Дмитрий Павлович не хотел вникнуть, что я говорил о форме, что мне не уплата нужна, а свободный капитал для оборота. Передавая Луизе Ивановне заемные письма, ничего не изменяется, я предлагал и Егора Ивановича точно с такою же мыслию; но не хотел этого сделать не предупредивши Дмитрия Павловича. Вопрос мой чрезвычайно ясен: заемные письма писаны в 1840 и протестованы в 1841 — я желал знать (основываясь на прежних ваших письмах), что лучше для Дмитрия Павловича — заплатить капитал теперь мне или оставить его за собой на имя Луизы Ивановны или Егора Ивановича. — Из ответа видно, что Дмитрий Павлович предпочитает остаться должным, я передам вексель — возьму у Луизы Ивановны деньги, и, в сущности, все останется как было.
Но вот новый вопрос. По прошествии десятилетия — следует переписать, и что для этого нужно, прислать ли вам заемные письма и доверенность от Луизы Ивановны — напишите об этом строчку.
Сохранную записку посылаю. — При всем этом, пожалуйста, удостоверьте Дмитрия Павловича в моем искренном уважении и в том, что я прошу его считать во всяком случае на меня — хоть вполовину столько, сколько я считаю на него. Я уверен, что вам не придется раскаиваться. Впоследствии я еще яснее докажу необходимость мной предложенных мер.
Прилагаю доверенность на дом. Скажите Егору Ивановичу, что хотя маменька и согласна и я также на его цену 11 500 асс., — но что я не могу не заметить, что уменьшение это не совсем справедливо, Егор Иванович не считает сделанных поправок. Впрочем, я считаю это дело конченным и прошу вас полученные деньги положить в Воспитательный дом — на неизвестного.
Я попросил бы вас принять на себя труд спросить у Егора Ивановича, сколько именно всего дано было Вере Артамоновне из денег, которые он мне был должен. Ибо это делается на счет маменьки. Остальные деньги 2900 асс. все равно пусть останутся у Егора Ивановича до особенной в них нужды. — Об картине, я совсем забыл и потому спрашивал, пусть она останется пока у г-жи Астраковой.
Маменька желает знать насчет новой мебели в тучковском доме, берет ли ее Егор Иванович. — Да, кажется, и в моем бывшем доме кое-что оставалось из мебели. — Егор Иванович может взять по собственной оценке и по соглашению с вами все что угодно.
Отпускную племяннице Савелья Гаврилова потрудитесь велеть написать, разумеется, безденежно. Это ему будет последняя
130
награда за прежнюю службу. Да вот еще важная просьба — потрудитесь мне прислать, на всякий случай, форму доверенности для заклада костромского именья в Опекунский совет. — Не забудьте, пожалуйста.
Насчет новобрачной Елизаветы Ивановны я считаю, что я все сделал, что можно было из внимания к ее положению, — но далее я решительно отказываюсь мешаться в их хозяйственные дела. Зачем они истратили деньги, — я сдержал свое обещание.
Если Петр Александрович не пишет — то, мне кажется, можно так и оставить.
Прощайте, почтеннейший Григорий Иванович, много и много благодарю вас за все одолжения и дружески жму руку.
Все наши кланяются вам.
А. Герцен.
Р. Б. Зонненбергу жалованье выдать можно, но никак не долее, как за те полгода, пока дом мой еще не был продан. — Ему следовало бы быть несколько скромнее, я его не столько оставил при месте, сколько призрел его, как в богадельне.
В заключение прошу вас написать на все мои докучливые вопросы ответ поскорее. Будьте здоровы. Здесь весна удивительная, до мая я останусь — если не прогонит холера, которая показалась.
Сейчас спрашивал я у посольских, говорят, что тысячу раз проще переписать вексель на имя Луизы Ивановны, о чем и прошу Дмитрия Павловича, все расходы на мой счет — только, сделайте одолжение, не откладывайте дела в долгий ящик. Если надпись сделана не по форме, то просто уничтожить эти и написать другие.
74. Н. П. ОГАРЕВУ и Н. А. ТУЧКОВОЙ
8 апреля (27 марта) 1849 г. Париж.
Рукой Н. А. Герцен:
8е, воскресенье.
Вчера хотела было совсем отправить письмо, придумали еще отправить к Mapnn Георга, его не принимают тоже, хочет опять идти с запиской — ш жду успеха; упрямство безумия мудрено победить, я знаю ее, прощайте, и больно и тяжело за вас, друзья, — ну да уж поедемте жить вместе в Москве… Пишите как можно скорее теперь, для нас, умоляю вас.
Пять часов, — Георг был два раза, она не принимает. Может, послезавтра еще что-нибудь.
Mille saluts125[125].
131
75. Н. П. ОГАРЕВУ
9 апреля (28 марта) 1849 г. Париж.
Рукой Н. А. Герцен:
Как я жалею, что мы не послушались нашего инстинкта а твоей настойчивости, Друг; тяжелый день, вчерашний день, — Георг был опять, отказ, он оставил письмо и сейчас же получил ответ — фу! Мне не только было больно и тяжело за вас, за нее — я была страшным образом оскорблена за человека, нельзя предположить возможности подобной злобы, низости, грязи — безумия, одним словом. Вечером у нее была Emma… но к чему подробности, маска спала, и эгоизм, один жгучий, страшный эгоизм явился во всей гидезной форме своей. Не только осторожно, быстро, как можно быстрее надо действовать. Верь мне и слушайся, непременно, непременно. Мне грустно, больно и страшно… мщение найдет везде дорогу и средство повредить. Слышишь ты это. Все последнее время мы находимся под самыми тяжелыми впечатлениями. В Москву, скорее домой, и мы отдохнем в той аллее, где гуляли с Natalie, не будем бояться преследованья пяти франков, в тот лесок, куда мы ездили с ней в кабриолетке вдвоем, и где нас подвезли к кабачку, и где кучер принимал одну из нас за мужчину. — Пишите ради вашей любви, пишите ту же минуту.
Любезный друг, я начинаю решительно убеждаться, что Марья Львовна безумная, т. е. не par manière de dire127[127], а в самом деле. Она обругала М-те Георг, она даже тебя не пощадила, об нас и говорить нечего. Но, что всего замечательнее, она кое-что знала и не через нас; мне кажется, что Авдотья Яковлевна пописывает не одни романы. Впрочем, Марья Львовна притом так лжет, что не знаешь, чему верить. — Я постараюсь всемерно,
