в Пале-Рояль, — это значит, что мы классики. — Это особенно я сообщаю Василью Петровичу, как человеку, писавшему о Шекспире как о человеке и об Испании как о земле.
13 мая.
Разумеется, я душевно рад участвовать и деньгами и чем хотите в издании «Путешествий в статистических сведений». Напиши, сколько именно вам надо, замечание о процентах, я полагаю, согрешил старик Христофорович, принимавший меня за Ьоит1соЬег132[132]. Но вот важный вопрос: уверены ли вы, что вместо выгоды Евгенью — вы не утопите деньги? И не лучше ли те же деньги взять у меня, а «Статистических сведений» не издавать? Мне кажется, что теперь нигде, никто, ничего не читает; знаете ли вы, что издания Авенариуса и Котты, начатые в 47 году, остановились? Я сам сделался финансовым человеком — и избавил Данил Даниловича от труда беречь чужие деньги. Ничего не может быть пикантнее, как мои бьенвьельянтные отношения и посещения барона де Ротшильд, который до сих пор уверен, что я граф и дурак. — Ну, да это вздор, а вот еще предложенье, и это я оставляю на твою ответственность: я прошу тебя, кому бы из вас ни занадобились деньги, тотчас адресуйся к Егору Ивановичу , он мне должен и писал, что хочет выслать, я отвечал ему, чтоб он оставил
130[130] Вместо зачеркнутого слова Герценом над строкой написано: это ложь и сделано подстрочное примечание: Поправлено при перечитывании 14 мая.
131[131] Вместо зачеркнутого слова Герценом над строкой написано: за такое же.
у себя до моего назначения, вы можете, когда хотите, получить на первый случай от 1000 до 1500 руб. асс. — а в случае большей нужды можете списаться со мной. Положение Корша мне щемит душу, хоть бы вы Сатина женили на богатой да обыграли бы его, право, стыдно ему, тем не менее от души обнимаю его. Иногда ужасно живо представляются мне ваши черты, даже малейшие оттенки, подробности костюма, так бы, кажется, и рванулся к вам. И что это, в самом деле, русская-то натура; я долгое время не знал почти никого здесь, в последние шесть месяцев, напротив, встретился с очень многими, более или менее интересными, ну, верите ли, у французов и немцев, так же как у итальянцев, такая ограниченность, такая невозможность широкой натуры, что руки опускаются.
Хотел еще писать — да нет, довольно. Скажи Мельгупову, что ноты, присланные им, я отослал Рейхелю, он очень хвалит и благодарит, но я еще не слыхал. Вот ввел же я в моду
138
свою песенку. Он пишет, что мы с Георгом поддерживаем себя в хандре, — нет, среда и неосторожное развитие да болезненная зоркость поддерживает нас обоих в хандре. Георг один русский, т. е. человек, из всех иностранцев в нем одном нет этой западной тупости, которую не прошибешь ни логикой, ни чувством, этой ограниченности падающих натур, кретинизма агонии. Наконец, он лицо, т. е. индивидуальность (о которой Юм и я думаем, что ее нет), а не цеховой, как французы, не лимфатическая абстракция, как немцы, и не противный зверь привычки, как англичане… Черт с ними со всеми. У меня одна мечта только и мелькает, вы отгадали какая? Отдохнуть с вами или и поработать, — а всего лучше поужинать; а впрочем, я с тобой не согласен, умирать я не хочу, я особенно ненавижу смерть с тех пор, как прочитал у Генле в патологии, что совсем не нужно умирать, — а главное оттого, что зрелище этого падающего мира чрезвычайно интересно.
14 мая.
Сегодня, наконец, отправлю письмо. Прощайте. Кланяйся всем. Что Петр Григорьевич? Об нем молчит £аша133[133]. Сегодня здесь выборы. Французы до сих пор не убедятся, что совершенно все равно, кого ни выберут; взять бы так, зря, 101 человека — все то же будет; зло, разъедающее их, несравненно глубже. — Я написал так, для детского чтения, еще статейку, — спроси Шевырева, отца пажей, не желает ли? Я пришлю ему в «Москвитянин».
Егору Ивановичу о деньгах уже сообщено. — Сию минуту, когда я хотел складывать письмо, услышал я, что знакомый виолончелист Мельгунова, не помню его фамильи, который вместе жил с Рейхелем, случайно подстрелен где-то в Германии, на дуэли, что ли, но только жена его пишет, что надежды нет. А славно играл он, я его слышал еще при Габенеке в 47 г., в консерватории. — Об «Профете» Мейербера многого сказать не могу, — мне не нравится.
Гейне, который лежит без задних ног и без передних глаз, написал уморительную эпиграмму, которая начинается так:
Behr der Mayer Mayerbehr
Сообщи это Каролине Карловне при моем поклоне ей и Николаю Филипповичу. Не правда ли, что это отлично, несмотря на то, что виолончелиста мне жаль, и очень.
139
Пишите, пожалуйста, — можете даже до конца октября, т. е. по-вашему до половины, адресовать прямо, это выигрыш нескольких часов: Rue de Chaillot, 111, т. е. это не три , а сто одиннадцать. Если я и уеду в С.-Мало, то concierge перешлет. А что вы, Лизавета Богдановна, помните меня или нет, и произвожу ли я в вас гуманное желание горионов, и играете ли вы Бетховена, — дайте вашу руку да поклонитесь Юлии Богдановне, я не забыл, что она когда-то удостоивала меня вниманием, — вот какая благодарность в моей душе!
Жена моя кланяется тебе и Лизавете Богдановне из письма Марье Федоровне, которое доставь.
3 часа пополудни, 14 мая.
На обороте: Тимофею Николаевичу Грановскому.
81. Г. ГЕРВЕГУ
Около 14 (2) мая 1849 г. Париж.
Votre nouvelle est très triste, si on le livrait à la Russie, il mourra dans les fers. — Et pourtant oui, nous devons avoir nos martyrs sur ces champs de bataille…
А-t-il un passeport suisse?
Сообщенная вами новость очень печальна, если его выдадут России, он умрет в кандалах. — И все же, пусть так, нам надобно иметь своих мучеников на полях этой битвы.
Есть ли у него швейцарский паспорт?
82. Г. ГЕРВЕГУ
17 (5) мая 1849 г. Париж.
Non, Herwegh, e’est impossible, les forces humaines sont calculées… et je n’en ai plus. Occupation, préoccupation, famille, fatigue, affaires, far mente, tout enfin m’empêche d’aller (en voiture même) jusqu’à Notre-Dame — et quelle Notre-Dame — de Lorette. Oh, ayez l’amitié de m’excuser, soyez éloquent comme Jules Favre et courageux comme Jules César, dites que je suis mort de choléra ou si vous voulez — que le choléra est mort de moi.
Votre tout dévoué.
Le 17 mai.
140
Et le mal aux dents est aussi une cause suffisante d’après Baumeister.
Ha обороте: Monsieur
Monsieur Herwegh.
Нет, Гервег, это невозможно, человеческие силы имеют предел… и у меня их больше не осталось. Хлопоты, заботы, семья, усталость, дела, far niente134[134], наконец, все вместе взятое не позволяет мне добраться (даже в экипаже) до собора Богоматери — и какой Богоматери — Лоретской. О, будьте другом, извинитесь за меня; будьте красноречивы, как Юлий Фавр, и мужественны, как Юлий Цезарь: скажите, что я умер от холеры, а если хотите — что холера умерла от меня.
17 мая.
А зубная боль, по Баумейстеру, тоже уважительная причина.
На обороте: Господину Гервегу.
83. Г. ГЕРВЕГУ
Апрель — май 1849 г. Париж.
Es klingt wirklich wunderbar, wenn ich sage, daß ich krank bin, cher Herwegh, und ich bin auch nicht krank, aber nicht wohl, die ganze Nacht habe ich starke Kolik gehabt, jetzt geht es besser, ich wollte schon einen Arzt suchen lassen. — Reichel glaubt, daß ich schon von Cholera gestorben bin. — Ne m’en voulez pas, je suis certes plus puni que tout le monde, mais je pense qu’il faut rester encore à la maison.
Envoyez-moi la Patrie. «Lire la Patrie, quel sort…»
На обороте: Monsieur Herwegh. De la part de Yellachits junior.
Это звучит действительно странно, когда я говорю, что я болен, cher Гервег; да я и не болен, хотя и не здоров, всю ночь у меня были сильные колики, теперь мне лучше, а я уж собирался посылать за врачом. — Рейхель думает, что я уже умер
141
от холеры. — Не сердитесь на меня, я, конечно, наказан больше всех, но думаю, что надобно еще посидеть дома.
Пришлите мне «La Patrie». «Читать „La Patrie», что за участь…»
На обороте: Господину Гервегу. От Иеллачича junior’a.
84. Н. П. ОГАРЕВУ
10 июня (29 мая) 1849 г. Виль д’Аврэ.
10 июня.
Я думаю, для полного воспитания моего скептицизма только недоставало этого мора, — и еще раз Франция отличилась. Помнишь холеру в Москве в 31 г.: сколько было благородных усилий, сколько мер, временные больницы, люди, шедшие добровольно в смотрители, и пр. Здесь правительство не сделало ничего, общество — ничего, болезнь продолжалась два месяца, — вдруг жары неслыханные (в тени 30, 320), и Париж покрылся трупами. Ни мест в больницах, ни даже дрог для трупов… трупы лежат в домах два, три дня. — Мы переехали, наконец, на несколько дней в Ville d’Avray, у меня на квартире Иван Тургенев занемог холерой, чуть не умер, — однако отходился, — ах, брат Огарев, как сохнет ум и сердце и как жиреет тело от всего этого. Мне иногда кажется — только бы увидеться с вами, а там — будто не все равно, все глупо, все безвыходно, все бесцельно.
Ты воображаешь, что я по вкусу, а не по необходимости всякий раз обращаюсь к древнему Риму в эпоху его разложения. — Нет, сходство так велико, что вместо целых диссертаций стоит намекнуть на какое-нибудь имя, событие того времени, — и мысль не только ясна, но конкретна. Так теперь мне пришло в голову положение философов в III столетии: у них ускользнуло настоящее и будущее, с прошедшим они были во вражде, они скорбно смотрели на разрушающийся мир и на водворяемый. Я давно как-то писал об них и заключил так: «Кружок их становился теснее и теснее — с язычеством у них ничего не было общего, кроме образа жизни; христианство было недоступно их светской мудрости. Земля исчезала под их ногами — и они утешались только мыслию, что они правы; участие к ним стыло — им оставалось гордо дожидаться, пока разгром захватит и их; они умели умирать, не накупаясь на смерть и без притязания спасти мир или прославиться; они гибли безучастно к себе; они умели, пощаженные смертью, завертываться в тогу и молча досматривать, что станется с Римом. Одно благо,
142
оставшееся этим иностранцам своего времени, было утешительное сознание, что они, поняв свою истину, остались верными ей, не испугались ее. Ибо истина страшна». Спокойная совесть и два-три друга, за неимением одного, который
