чтоб она волосы себе так зачесала, как бывало в Риме и Париже — ван-диковской Мадонной, и это, разумеется, пусть она сделает при муже. Ну а ты, муж, — до чего ты дожил? Я в свою сторону кой до чего дожил тоже. Поверь, саш mio, все такой вздор, такой вздор — т. е. все, за исключением exempli gratia такой МПе Hélène, т. е. Madame Hélène. Вы со временем не прогуляетесь ли эдак по минеральным — я до зимы в Швейцарии и занимаюсь естественными науками. (Как будто есть неестественные науки.)

Кстати, Сергей Иванович, помните, мы с вами собирались делить лошадей и лечить от смерти. Мысль о бесконечно долгом поддерживании организма берет в медицине корень, Генле в рациональной патологии прямо говорит: я вижу факт — все люди родившиеся умирают, — я могу это сказать о всех умерших, но где необходимость смерти или невозможность продолжать тот же химический процесс, я не вижу. Вот одолжил все курсы логики, которые обучали: «но Кай человек, след. Кай смертен». В свирепейшую холеру, которая была в Париже, я не без удовольствия заметил, что лучший доктор на земном шаре точно так же ничего не знает, как последний фельдшер в Камчатке. Великое дело в том, что истинно ученые доктора, как Райе и др., сознаются в этом… С холерой здесь были чудеса — от нее лечили чем ни попало: холодной водой и кипятком, опиумом и каломелью, коньяком и камфарой и совершенно зря. Больные мерли, другие нет — результата никакого. Точно в потемках — мало ли что можно попробовать: промывательное из чернил, разварить носовой платок и глотать

по кусочку, гладить табакеркой живот — и это называется наукой, и за это берется десять, а иной раз 15 и 20 фр.

Я все время холеры пил самые крепкие бургонские вина, ел много говядины с перцем и соями, не давал никак себе долго голодать — и не ел зараз много и был совершенно здоров.

Постарайтесь всенепременно и всебезотложно доставить приложенную цидулку Огареву, я не знаю его адреса.

Кланяйтесь всем нашим приятелям и друзьям. Писать на первый случай просто A Genève (Suisse). Poste restante имяреку такому-то.

Ну и довольно. Земно кланяюсь.

2 июля.

Что касается до ваших идей об воспитании, в них одна сторона совершенно справедлива (и, по счастию, с этой стороны воспитание наше оправдывается фактом); что и как писала моя жена, не знаю, но пишет обыкновенно под влиянием минуты. Искусственная среда, в которой мы живем, заставляет искусственно развивать детей. По счастию, натуры крепкие и здоровые вырабатываются сквозь всего на свете. Во всей Европе (кроме некоторых частей Германии) воспитание домашнее и публичное на самой дикой степени схоластики, про Францию и говорить нечего, во Франции выучиваются превосходно разные специалисты (химики, медики, механики) — но общего образования ни на грош, они заменяют пошлыми сентенциями и болтовней — всю сумму сведений, тяготящих (и не облегчающих) немцев. A propos — французик 13 лет или 14 лет расчетлив и своекорыстен, как жид 30 лет. Что скажете о нравственном воспитании? Немец по крайней мере имеет юношеский период, и как ни смешны подчас его надзвездные мечтания — но они чистят душу и не допускают преждевременный разврат. Мелкий, подлый эгоизм в самом антигуманном значении среды, в которой вырастает француз и француженка, — отсюда не трудно понять, что для них брак и что воспитание. Об наших широких, разметистых натурах нечего и думать. В крови у немца — золотуха, у француза — сифилис. Разумеется, есть исключения, есть целые сословия, к которым это не идет; но я говорю в антитетическом смысле.

Прощайте. Кланяйтесь Марии Федоровне и всем сродникам ее.

Что Василий Петрович?

Что Петр Григорьевич и домочадец его?

Здесь, т. е. в Париже, была у Ивана Сергеевича холера — он же трус естественный, три дня сам себя оплакивал, плавая на судне по морю жизни. Выздоровел теперь.

158

Дайте знать Николаю Александровичу, что я адесь.

Nota bene.

Сергей Иванович, перечитывая, вижу, что я везде написал вы вместо ты — это просто рассеяние и отвычка здесь употреблять ты.

97. Н. А. ГЕРЦЕН, Г. и Э. ГЕРВЕГАМ

4 июля (22 июня) 1849 г. Женева.

4 июля 1849 г. Женева.

Письмо твое, разумеется, получено, а равно и Капорец явился на сцену — он вырос и сделался похож на закубанского казака. Какие 8000 фр. тебе отдал Ротшильд — я не понимаю, мне следовало с него получить по французским рентам всего 2500. (Кстати, ты можешь у него взять и по бельгийской инскрипции, которая у маменьки.) Это, стало, он отдал вперед; в таком случае никак не следовало отделять 5000 маменьке, особенно если она не намерена покупать дом или дачу в Париже. Маменька издерживает 1500 в месяц, 1000 была, стало, с 3000 хватило бы на четыре месяца. Мы издерживаем 2500 в месяц, и ты оставила только 3000 у себя. Мне кажется, лучше было бы списаться со мною. — Перед отъездом попроси непременно Шомбурга, чтоб он мне прислал окончательный расчет всех дел моих у Ротшильда, чтоб я мог знать еп Тейт1Ае142[142]. Ты можешь съездить к нему с Рейхелем и попросить, чтоб письма, пока Рейхель не уехал с маменькой, отдавали ему. После их отъезда — чтоб посылали сюда. Я очень боюсь, чтоб письмо Григория Ивановича не затерялось с векселем. Когда Буко обещал деньги и когда копию с акта? Говори всем, что я сам месяца через два буду в Париже. Но забудь, если французские инскрипции останутся у Ротшильда, взять записочку.

Здесь дачи чудесные. Не всё же мы будем ездить взад и вперед, вниз и вверх. Пока можно пожить и в hôtel. Ты напиши подробно день отъезда и в каком заведении едете, чтоб я мог приготовить все нужное. Или в «Hôtel des Bergues» или в «Ecu de Genève»…

Саша с Каппом гуляют за городом. Он третьего дня ходил да еще с Фази на детский праздник. По окончании ученья, после экзаменов, город дает детям пир; мне это ужасно понравилось, солдаты делают им на караул, музыка играет, дети с знаменами отправляются на луг, где городовые власти им

159

дают обед, и, заметьте, тут все дети, ходящие в школу, — когда они идут назад, их провожает музыка, и несколько домов были иллюминованы. Праздник этот сильно тронул меня, вот как воспитываются в свободных людей; дети привыкают к царскому почету, к уважению человеческого достоинства. Я забыл сказать, что их собирают для шествия у статуи Ж.-Жака Здесь скучно, и будет скучно во всей Швейцарии — но что здесь на деле все то, что во Франции на словах, в этом нет сомнения.

Ну что же вы поделываете в Ville d’Avray, которому мы придали историческое значение, навеки нерушимое. Когда и как собирается маменька? Я сегодня иду смотреть здешнее заведение глухонемых. Поездки я все оставил до вас, в Лозанну и пр. …

Привези соломенную шляпу, здесь она у места.

Целую Колю и Тату. Au reste, я думаю, они меня таки и припозабыли…

Езда в дилижансе безобразная, не дают минуты отдыху, советую запастись холодным мясом для Таты и водой с вином…

«Кошше, Braut von Libanon!» — cela s’adresse à vous, Herwegh. Wir werden auf Sie warten, nicht wie die X faulen Mädchen die des Nacht’s schliefen (was ein Beweis war, daß die Dirnen ganz ordentlich waren, und nichts von einem Ruejoubertischen Wachen wußten) als der Bräutigam kam (Evang. Matthei, Cap. XII, Ver. 8—10); sondern wie die anderen X Mädchen die da saßen (au Bureau des Messageries Nationales) (Idem, Ver. 11). Aber wo nehmen wir die Zehn? Wenn es darauf geht, finden wir auch diese Zahl. — Felix und Tzort sind auch hier — und der Ruße Theodor (meine Frau kennt ihn, besondere Kennzeichen sind die gesalzenen Gurken, die er brachte), Golovin et la famille Petri, dont Kapp fait partie, il ne manque que le James pour avoir les dix pucelles qui ne dorment pas, — nous avons encore comme suppléant un Russe sauvage, qui est beaucoup plus chien que Tzort. — Savez-vous ce que je pense, c’est que cette fois vous regarderez la Suisse d’un autre point de vue que vous ne l’avez fait. La vie est monotonne ici, peu de ressources, beaucoup de germanisme, de pédanterie, de calvinisme… Mais… Est-ce que la vie mesquine, bourgeoise, pleine de prétentions et de vanité de Paris nous suffisait, et quelles étaient donc les grandes distractions qui couvraient le vide de cette existence factice — des relations personnelles, cela ne se rapporte pas à Paris, dîner chez les Frères Provenceaux, aller et venir par les boulevards et s’asseoir près de Tortoni, dans une foule de coquins, de crétins, d’hommes d’Etat dans le genre de Julevécourt et de

libéraux de la nuance Olinsky? Oui, il faut rompre enfin ce charme, qui nous rendait esclaves de Paris, ce n’est pas la métropole de l’humanité d’aujourd’hui, il n’y a pas de métropole, le mouvement ne s’est

160

pas concentré, peut-être le centre de gravité est hors de l’Europe, au delà des mers. Nous souffrirons partout, c’est la malédiction du développement, mais j’aime mieux la vie tranquille et sereine d’un petit bourg, qu’une immense cité qui retombe dans le crétinisme, qui vend sa liberté, ses droits pour le droit de voler et de s’enrichir, qui ne comprend plus ce qu’elle a enseigné au monde il y a 50 ans. — Notre ami commence à partager quelques idées qu’il repoussait de toutes ses forces lorsque nous avons dîné au Café Anglais; il est plus triste, très préoccupé, les temps sont difficiles à mesurer même pour Genève qui fait les montres pour toute la planète.

Au revoir donc. Ma femme m’écrit qu’elle me prépare du poivre rouge et de l’huile de menthe — elle pense donc qu’en Suisse c’est le désert de Sahara, où on ne trouve rien à manger que des voyageurs, et cela pour los lions et chacals. N’apportez pas même de sauce anglaise; primo il y a à la table d’hôte toujours des Anglais qui demandent la permission et la sauce, ensuite il y en a ici. — Mieux vaut de prendre la jumelle chez l’opticien (et que ferons nous du microscope Ogareff?).

Votre main, madame Herwegh, je vous aime beaucoup, et de tout mon cœur. Et que ferez-vous à Paris