говорят, что трава прекрасно растет на перегное из радикалов. Струве больше не ест légume149[149], он находит, что нравственному человеку неприлично есть явнобрачные растения, он разрешает себе теперь только fougères. Право, жаль, что Симеон Столпник жил немного рановато: они бы вместе выпивали со Струве. Его жене приходится ежедневно ходить очень далеко, примерно за 3-й градус широты, на поиски источника с вечно ледяной водой,

169

чтобы à la glace150[150] замораживать всякие (боже упаси!) неаскетические мысли, ибо нечистый при подобной температуре теряет всю свою власть.

Неделю тому назад здесь разразилась эпидемия, которая хотя и страшнее холеры, но как будто менее опасна, чем чума (азиатская), — эта болезнь называется «диктаграс». За два часа до начала заболевания у человека появляется ощущение сильной тяжести в голове, тогда он немедленно должен выпить бутылку бургундского, а ежели не выпьет, то принимается диктовать, а другой должен записывать и, сам заражаясь, также становится диктоманом… У нас все больны; моя жена диктует Гервегу по-русски, потому что он не знает русского языка; я — г-ну Каппу по-немецки, потому что не знаю немецкого языка; Капп передиктовывает это одному русскому, потому что тот был в Бадене (для болезни всегда найдется причина); наконец, Головин диктует моей жене, потому что он по неосторожности потерял свою мать и теперь ищет ее dans toutes les Russies151[151].

Извините, больше не могу писать. Элиза расправляется с Татой; когда это кончится, продолжу. Adieu.

105. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

2—5 августа (21—24 июля) 1849 г. Монтрё.

Montreux (Canton de Vaud). 1849. 2 августа.

149[149] овощей (франц.). — Ред. 150[150] на льду (франц.).

Любезный друг, два письма от тебя глубоко потрясли меня; последнее мы прочли с Георгом в каюте на пароходе и горько сказали в один голос: «Вот оно — нам созвучное чувство, что истории ты учить не хочешь и про меня говоришь: а отчего же и не умереть тебе?» А впрочем, в самом деле доброе дело, что я не умер от холеры, здесь можно по крайней мере на время оправиться и отдохнуть. Вероятно, с тех пор вы получили мое письмо из Женевы. — Но скажу тебе откровенно: в обоих письмах твоих меня как-то болезненно удивили твои отзывы насчет Николая Платоновича. Саго шю, время строгих осуждений для нас миновало, ведь выше блага, как личные отношения, нет, а в них надобно отдаваться человеку, а не абстракции, насчет его семейных дел я писал в прошлом письме, мне удивительно, что вы, после всех опытов, смотрите еще в будущее, готовите в нем что-то… Какое будущее! Мы именно теперь, сейчас живем, должны дорожить каждой минутой, — будущее? — да скажите, пожалуйста, что будет 2 августа 50 года? Ловите

170

каждую минуту, особенно когда она полна поэзии, полноты, страсти… Ловите, а несчастие само собою прихватит, и не за это, а так, да и, наконец, зачем так высоко ставить чисто личные несчастия — не такие же ли они пути к развитию, как несчастия общие? Что проку в благоразумной безмятежности, тем более что в наше время, более, нежели когда-нибудь, случайность смеется над расчетом и дальновидностью… Сверх того, в твоих отзывах я не вижу прежней любви к нему…

В промежутке я с бешенством дикого зверя сбегал выдернуть себе зуб; вот, брат, что — начинаю хиреть, но, впрочем, зубов еще осталось довольно. Мне дергали два зуба только, один в виду Уральского хребта, другой в виду С.-Бернара, все это не мешает продолжать. Николай Платонович отличается от всех нас необычайно симпатическим, широким и многогранным характером, истинностью своей, он вовсе натура не деятельная внешно, почему же ты требуешь от него труда, занятий — теперь, когда ты сам пришел к заключению, что все это vanitas vanitatum?152[152] Из его письма я вижу ясно, что он страстно любит Natalie; из твоих выходит другое. Я верю вам безгранично и объясняю так, что, разумеется, в наши лета невозможно, чтоб любовь имела тон первой любви, тон девушки в 17 лет. Для меня их любовь понятна как нельзя больше, именно по внутреннему устройству характеров. Что из этого будет или чего не будет — question oiseuse153[153]. Насчет редукции именья на 100 т. — и это не беда, да какая же необходимость иметь больше без детей?.. Разумеется, он нелепо вел дела, да только не лучше ли люди именно те, которые нелепо ведут дела. А рrоpos к делам. Отчего же Павлов, покупая именье Николая Платоновича, перевел, как ты пишешь, только 105 т.? Весь долг состоял из 40 т. сер., а это 30 т. — Напиши об этом. Теперь насчет дела, о котором ты мне пишешь. Само собой разумеется, что я готов на все, что хотя вдали представляет вам пользу. А потому я уполномочиваю тебя брать у Павлова или Сатина в счет долга до 25 т. асс.; до тех пор вы увидите десять раз, пойдет дело или нет, и мы можем списаться, ты можешь

152[152] суета сует? (лат.).

сначала брать у них будущие проценты (от полученных, т. е. до августа и октября нынешнего года) и в уплату, я все твои расписки приму, а если они хотят, пришлю доверенность. При этом, пожалуйста, не теряйте из вида, что время, кажется, для таких спекуляций не отличное. Впрочем, если б из этих денег занадобилось тысячи две-три для тебя или Евгения, — разумеется, бери. Еще à propos скажу Николай Александровичу, которого не знаю как благодарить за его письмо, исполненное интереса, что насчет фабрики он может взять

171

пример с моих распоряжений, они чрезвычайно просты, и я думаю, Данил Данилович может рассказать, так же, как и Григорий Иванович.

4 августа.

Смерть Галахова, которую я узнал из твоего письма, нас всех огорчила; да, он был не только благородный человек, но человек бездну страдавший, он все вопросы выносил годы целые в груди своей, для него решения, до которых он доходил, не были шуткой, к тому же у него был весь склад ума, юмора самобытный и необыкновенный, я с ним провел недели три в Ницце очень хорошо. Но он был и тогда сильно болен, и болезнь давала всем его мыслям какой-то меланхолический оттенок, который, с его юмором, заставлял хохотать до упаду, оставляя грустным. Я действительно месяца два тому назад, а может, и три, получил от него письмо очень длинное и отвечал ему на него. Найти его не так-то легко, бумаги мои в Париже и в величайшем беспорядке, со временем я пришлю Фролову, которому пожми руку.

Вчера мы целый день взбирались на одну из гор возле Монтре, день был удивительный, никто даже не чувствовал устали после 14-часового марша. Это чудные дни в наше время; вообще внутри Швейцарии хорошо, нигде нет газет, никто ничего не знает, горы, горы, дикая природа и чудные озера. Сегодня мы плывем в Женеву — посмотреть на мир, а оттуда пустимся в Унтерлакен и пойдем на С.-Бернара. Пока мы в Швейцарии, пишите в Женеву, пожалуй, адресуя Hôtel des Bergues. Где будем зимовать — не знаю, т. е. совершенно не знаю, — может, с вами; мне начинает нравиться это существование, отрезанное от будущего, не гадающее, а берущее все, что попало: гору, невшательское винцо, хорошую погоду и остаток поэтического созерцания в самом себе. Марье Федоровне сообщаю сцену из романа. 1 августа, идучи на пароход, получаю я письмо от Leopoldo, от которого мы давным-давно не имели вести; он пишет с тем же жаром, болезненно-дружеским, как вы знаете, кланяется вам, Тучковым etc., etc. и пишет, что он летом в Лондон. Письмо его было адресовано в Париж. Ну, я и иду, рад, что узнал о хорошем человеке. Вдруг мне кто-то кричит с набережной на пароход: «Да это вы?» — и Leopoldo пошел обниматься и по обыкновению кашлять от аневризма. — Давно ли? — Сейчас приехал. — Представьте, что он не думал и не гадал, хотел ехать далее, вовсе не справляясь обо мне. Он еще более исхудал, но все так же интересен. Дожидается меня в Женеве. Видите, чего не бывает; мы с ним примемся опять играть дуэты, которыми душили всех. Да кстати, мои маленькие музыкальные пьески сделали чрезвычайный успех, разыгранные

одним приятелем Рейхеля, немецким скрипачом. Я сам не ждал этого. A propos, перед моим отъездом Рейхель мне пел и играл всю «Волшебную флейту» от доски до доски, — вы, кажется, ее не знаете, советую вам или Елизавете Богдановне достать. Засим прощайте.

5 августа.

Хочу поскорее дать вам о себе весть и потому заключаю письмо, которое было приготовилось растянуться страшно. — Бывают минуты, в которые мне тяжело, сегодня одна из таких черных полос; получил разные вести, одна хуже другой — кстати, получил письмецо от Татьяны Алексеевны от 11/23 июля. Наташа вам всем кланяется, она хотела писать и начала к Марье Федоровне длинное послание — но я не хочу ждать, пора отдавать на почту.

Как здоровье Дмитрия Михайловича)?

Ну, прощайте.

Р. Б. Узнай, т. е. просто съезди к Татьяне Алексеевне и спроси, ей не нужно ли руб. 200 сер., когда будете получать, а то, кажется, и у них дело очень плохо.

На обороте: Милостивой государыне Марии Федоровне Корш.

106. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

16 (4) августа 1849 г. Женева.

16 августа 1849. Женева.

Почтеннейший Григорий Иванович! С неделю тому назад писал я к Егору Ивановичу об одной денежной и притом очень легкой операции; если он послал деньги, то не проще ли всего дать ему доверенность получить от вас костромские деньги? Между тем, так как мне было необходимо доставить деньги Ротшильду, я просил Луизу Ивановну внести за меня билет (именной, на имя покойника Ивана Алексеевича), — билет этот был раз посылаем в Опекунский совет, но он отказал в уплате, говоря, что в завещании были условия — условия вам известны: два года не брать капитал от 9 мая 1846, — примите на себя труд предупредить,

что если Ротшильд пришлет билет, то чтобы не делали второй раз затруднений. Если б можно было ускорить костромское дело, очень бы было хорошо. Я, впрочем, Луизе Ивановне дал заемное письмо в сумме, внесенной за меня Ротшильду. Нельзя без дальних хлопот передать право на получени?е денег из совета поверенному Луизы Ивановны в Москве. Напишите, пожалуйста, поскорее. Кстати, из прежних денег я вручил маменьке 3075 р. и отдал оставшиеся на мне по прежнему займу 700 р. Таким образом, я уплатил все

173

10 000 р., полученные при отъезде. Вообще, что касается до финансовых дел, они идут так себе,