вложи. Марье Федоровне и Лизавете Богдановне не пишу особо, потому что все то же бы написал.
Жму руку. Уведомь о получении письма.
На обороте: Тимофею Николаевичу. В Москве.
113. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ
Я писал длинное почтовое послание, как вдруг представился случай писать иначе. Случаи эти с каждым днем делаются реже — и потому тороплюсь передать все, что вспомню. Глупый день 13 июня, в который парижский народ заплатил Горе за Июньские дни 48 года, вы знаете. Тогда Гора не явилась предводительствовать колоссальным восстанием, теперь явилась Гора одна-одинехонька и разбежалась, не родивши даже мыши. Обстоятельства моего отъезда вам также известны, я был с Арнольдом Руге и Блиндом у Торе. Блинда схватили, Руге спасся бегством, тюрьмы во Франции страшны, беззаконие еще страшнее, я решился убраться, тем более что для меня 13 июня — день презрительный и глупый. Я сделал очень хорошо, ибо на другой день после отъезда моей жены явились au nom de la liberté, égalité, fraternité168[168] жандармы к моей матери, захватили все, что было письменного, даже ноты Рейхеля по дороге и, ничего не найдя, донесли русскому посольству; что донесли, ведает их душа, я знаю только, что посольство написало мне записку, в которой требовало моего появления пред сладкое лицо Киселева. Я притворился, что записки не получал, и живу здесь, пока бог грехам терпит; реакция начинает и здесь бичевать réfugiés (я не принадлежу к ним, разумеется). Куда деться, что вперед — Америка или ллгдия? — Ничего не знаю. Вот вам повествовательная часть моих похождений.
Никогда положение не было так ясно и так резко обозначено, как теперь. Политический мир издыхает, даже нет более интереса к нему; что это за мир, который вдруг ждет спасение
187
от венгров, вдруг от перемены правительственных лиц во Франции, наконец, от ссоры прусского короля с австрийским императором. Поправиться дела не могут. Вы никогда с первого раза мне не верили — а между тем и вам прокричал первое «гись, гись» после 15 мая 1848. Люди, стоявшие возле, не хотели понять роПее169[169] 15 мая. Июньские дни им подтвердили. Республика была убита, и если имя ее осталось, то это единственно, исключительно оттого, что три претендента делят силы реакции и что каждая партия (кроме республиканской) твердо уцепилась за своего Пьерро.
Были минуты страшного отчаяния, особенно эти вести о баденских расстреливаниях, эта подлая, холодная месть прусского кастрата — эти юноши, которые так геройски пали, эти несчастные беглецы, которым надутые и ограниченные швейцарцы бросали кусок хлеба, как жиду в средние века, как собаке. — Но время, время все перерабатывает, и я стал спокойнее смотреть. — Со многим надобно примириться, делать нечего, и, отдавая слезу побежденному,
168[168] именем свободы, равенства, братства (франц.). — Ред. 169[169] значения (франц.).
не следует однако его пораженье возводить в оправдание. Демократическая сторона, или сторона движенья, была побеждена, ПОТОМУ ЧТО ОНА БЫЛА НЕДОСТОЙНА ПОБЕДЫ, — а недостойна победы потому, что везде делала ошибки, везде боялась быть революционной до конца, везде бросалась с яростью на порожний трон и царствовала по-своему. Одни римляне делают исключение, зато посмотрите, как они погибли, это было нашествие татар, силе поневоле надобно было уступить (хотя entre nous soit dit170[170] и Рим далеко бы не уехал, если б успел победить). — Пустым людям, как Ледрю-Роллен, Луи Блан… не может удаться революция; послушайте, господа, я был в соприкосновении, знаком и теперь знаком почти со всеми громкозвучными репутациями трех революций, развалины которых теперь проживают в Швейцарии. — Есть люди прекрасные, более или менее умные, это те, которые наименее участвовали в деле или участвовали без веры; Блинд, бывши в Париже и отправляя величайшего фанфарона в мире Мерославского в Баден, не верил успеху восстания в Палатинате и в герцогстве. Торе, Керсози et Companie не верили в 13 июня. Ну, делают ли так перевороты? Да и потом, чего они хотели, какие политические перевороты возможны в теперешнее время? Как будто, в самом деле, достаточно объявить уничтожение пролетариата, всеобщее воспитание, братство и любовь, чтоб из этого что-нибудь вышло; я видал здесь почти всякий день Струве — пока его не выслали из благородной Швейцарии. Представьте себе безумного фанатика средних веков, аскета, игноранта и ограниченнейшего
188
человека, представьте, что он проповедует уничтожение мясной пищи… и… и он-то был главою баденского восстания, вместе с плутом Брентано и с генералом, знаменитым только пораженьями.
Грядущая революция должна начать не только с вечного вопроса собственности и гражданского устройства, а с нравственности человека, в груди каждого она должна убить монархический и христианский принцип; все отношения людей между собою ложны, все текут из начала власти, все требуют жертвы, все основаны на вымышленных добродетелях, обязанностях… Конец политических революций и восхождение нового миросозерцания — вот что мы должны проповедовать. Но для этого, cari miei171[171], надобно оторваться не на словах, не в минуту негодованья, а спокойно и обдуманно от падающего мира. Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм — тот же падающий мир. Есть различия — например, в Швейцарии гласность не имеет предела, печатай что хочешь; в Англии есть ограждающие формы, но если мы поднимемся несколько выше, то разница между Парижем, Лондоном и Петербургом — исчезнет, а останется один факт — раздавленное большинство толпою образованной, но несвободной, именно потому, что она связана с известной формой социального быта. — Я попробовал эту проповедь и свободнее от всех преданий европейских, нежели они, пользуясь всеми средствами нашей натуры. Что же из этого вышло? Я… очутился через несколько дней в явном разногласии с самыми радикальными
170[170] между нами говоря (франц.). — Ред.
органами; заметьте, что успех превзошел мои ожиданья, — их даже щекотало мое звание русского, они отдали справедливость «демонической иронии» etc.; но не только нет симпатии истинной, но даже скорее враждебное чувство, меня признавали как имеющего некоторую силу — но силу разрушающую и негодную. Сам Маццини, без всякого сомнения, величайший политический человек из всех существующих в ваше время, — человек с большими талантами, итальянец вроде Прочиды, сметливый, бойкий, привычный к беде и успеху, — морщится, и я с ужасом за него видел, что в споре со мной он отворачивался от некоторых истин и, след., касался тех страшных пределов, за которыми и он — ретроградный человек… другой пример — Жемс Фази, — здешний президент, демократ, республиканец, человек, который произвел здесь в 45 радикальный переворот, дружески встретил нас здесь (т. е. меня и Гервега, с которым мы совершенно одного мнения) и через месяц охладел. — Тут не может быть пощад. — Мы говорили так называемым политическим республиканцам: «Вам нечего делать,
189
у вас нет в запасе ни новой мысли, ни утешенья, вы повторяете старое, у вас нет иного спасенья, как перейти на наш берег. Никакая слава, никакие антецеденты не спасут вас, вы погибнете с реакционерами». А они сердятся; и между тем у них замирает сердце, они видят, что если будущее не наше, то и не их. А чье же? — Тут-то вся прелесть, вся забава, что ничье. Если демократия пала оттого, что она недостойна победы — то реакция падет оттого, что она не сладит с победой. Вся трудность положения демократии перешла на сторону реакции. До сих пор она только отстаивает место, ну а потом что?.. Данииловские слова: «БАНКРОТСТВО! БЕЗДЕНЕЖЬЕ!» идут, как Каменный гость, и тяжелая ступня слышнее и слышнее. Может, все разрешится в всеобщее варварство, в котором люди повозобновятся, и тогда, лет через пятьсот, все пойдет как по маслу, лет на пятьсот.
Но вы вправе спросить: кто же с вами на одном берегу? — Если б и никого не было, беды нет, и истина оттого не перестает быть истиной. Впрочем, к числу virorum obscurorum я вам могу прибавить одно имя, стоящее сотни, — имя Прудона. Прудон, сидя в тюрьме, делает больше, нежели вся беглая Гора, Прудон — действительная глава революционного принципа во Франции; если не убьют его в тюрьме (как хотят), если он не умрет от холеры — так, как умер высший представитель социализма в Германии, Готшальк, 35 лет, необычайная натура, то вы еще об нем услышите. Около него есть кружок французов, не диких и не дураков. Другой замечательный человек во Франции — это Бланки, тот, который в тюрьме. На втором плане следует еще помянуть Пьера Леру, Консидерана, даже Феликса Пиа — людей чистых и преданных. В Германии рассеяно много людей, образованных воззрением Фейербаха, которые делят ту или другую сторону наших убеждений, — я виделся здесь всякий день с Якоби из Кенигсберга, с этой античной личностью; он отправился предаться Пруссии!.. с Фребелем — всё это люди почти совершенно нового мира. Даже есть из итальянцев (à рrороs, итальянские réfugiés несравненно лучше французов — уж из рук вон ограниченных, и немцев—из рук вон неотесанных). Наконец, сколько нам неизвестных людей; не далее как вчера я получил брошюру какого-то Абта об баденской революции, премилую.
Никогда не было время лучше, для того чтоб поднять русскому голос. Разговоры мои, переведенные мною и некиим Каппом, исправленные Гервегом, имели большой успех, они в
корректурных листах ходили из рук в руки. Я прибавил большое письмо к Гервегу, всё вместе, если успею, пришлю в Гамбург, — и на первый случай всем вам 1 экземпляр, потом найду случай переслать и больше; впрочем, вы можете и выписать
190
от Hoffmann und Kampe из Гамбурга. Заглавие «Vom andern Ufer». — Покажите Петру Яковлевичу, что написано об нем, он скажет: «Да, я его формировал, мой ставленник», — а впрочем, если найдете, что заметить, то передайте как-нибудь, я исправлю во французском переводе. — Органов у нас теперь довольно. Я ссудил Прудона деньгами для издания нового журнала — «La Voix du Peuple»; он за это позволяет в иностранной части делать что хочешь. Сверх прудоновского журнала, нам открыта «Italia del Popolo» Маццини и газета, которая будет издаваться в конце года здешними радикалами. — Имели ли вы возможность следить за Прудоном хоть по брошюркам? Что за сильный голос, его война с дураком Лудвигом- Наполеоном — от 29 генваря до мая — просто поэзия гнева и презрения.
Следили ли вы еще за буржским процессом, я думаю, его можете выписать, он есть в особом издании. Я предлагал тогда сделать Edition monstre172[172] на французском, немецком и английском, с портретами Бланки, Распайля, Барбеса и Собрие и с надписью: «Edition de la démocratie universelle»173[173], но при этой реакции нечего было и думать.
