из которых читал отчет, начав его словами; «Вот уже в сороковой раз я имею честь…» Каждый год он терял по зубу, что усугубляло удовольствие.
Меня усадили среди всех этих повелителей, которые явились сюда, чтобы еще раз подивиться собственному человеколюбию и пролить слезу над своими беспримерными добродетелями. Вскоре зал был герметически закупорен, жара усилилась вдвое, а об отступлении на манер Ксенофонта нечего было и мечтать. Я был в отчаянии, что не съел в этот вечер хоть немного редиса, как мы это обычно делали, а природа отказала мне в равноценных средствах, и т. д., и т. д.
Коля был восхитителен, он меня тронул до слез. Он будет говорить, будет говорить… представьте себе, он уже знает названия всех окружающих предметов.
А теперь поговорим о делах.
Я и не ожидал от моей матери такой уступчивости, но дело
218
по-прежнему покрыто беспросветным мраком. Поверенный пишет, что дело с векселем Голохвастова закончилось благоприятно, но он не верит в пригодность другого векселя (Огарева), потому что дела матери в том же состоянии, что и дела сына. Кроме того, он пишет о затруднительности и ненадежности пересылки документов по почте. Последняя фраза наводит меня на мысль, что пересылка нам по почте денег и иных ценностей запрещена, — так было, например, с Бакуниным.
Вот мое последнее решение.
Завтра или послезавтра мы с моей матерью выедем в Берн, я переговорю с вами обо всех делах, а на следующий день отправлюсь дальше, в Париж. Постараюсь получить деньги под билет и акцептировать вексель. Вернусь через неделю; я остановлюсь у Эммы, если не прогонит. И в дело будет внесена ясность.
Послал брату решительное письмо — начало положено.
У моей матери сохранилось метрическое свидетельство, составленное по всей форме и выданное 2 апреля 1823 г.
«Генриетта-Луиза, Родители: Готтлоб Фридрих Гааг, секретарь казенной палаты. Госпожа Вильгельмина Эрпфин. Родилась 27 июня 1795 г. в Штутгарте».
21 (9) deKaôpx 1849 z. Цmрих.
21 décembre.
Et encore une lettre…
J’ai reçu la vôtre, merci, elle est plus que belle, — et encore merci. Je peux ne pas m’entraîner comme vous, mais on peut aimer en lisant (comme vous à Simon de Trier) et en analysant comme ma «chétive pécore»…
Après avoir expédié ma lettre, j’ai reçu à la poste 4 lettres. Une — de notre chargé d’affaires, qui dit que mes documents pour l’affaire Ogareff sont arrivés à temps — mais qui dit derechef qu’il ne garantit pas les envois, que jusqu’à la frontière. — L’esclavage rend les hommes tellement astucieux qu’ils ne savent eux-mêmes rien de ce qu’ils veulent dire.
Golovine m’écrit qu’il a parlé de mon bien à un banquier de Londres, et que l’autre n’a pas montré de répugnance — il a parlé avec Bamberger. Chose étrange, nous en avons pensé avec vous. Tausenau lui a dit encore une fois qu’on l’a demandé à la Conciergerie de moi, des motifs… je vois de plus en plus qu’il n’y a aucune sécurité pour Paris.
219
Nous partons demain à 4 heures après dîner… nous nous arrêterons chez vous, c’est à dire dans une chambre de la Couronne. Je suis décidé de pousser jusqu’à Londres si je ne réussis pas à Paris.
J’ai été chez Zürcher, c’est un brave vieillard qui a été très amical, lorsqu’il a vu que j’ai trois cents francs pour lui.
Il n’a rien imprimé par économie et attend l’Introduction et vous envoie les épreuves à Berne.
Au reste nous en reparlerons. Donc à dimanche. Mes salutations à Vogt.
Comme je ne sais pas encore si je suis riche ou pauvre, je bois du vin à 40 sous et une bière qui sent un peu la transpiration des hommes.
Votre lettre est très belle.
A.
21 декабря.
Вот вам еще письмо…
Ваше получил, благодарю, оно более чем прекрасно — еще раз благодарю. Я могу и не увлекаться, как вы, но можно любить, читая (как вы — Симону Трирскому) и анализируя, как это делает мое «жалкое созданье»…
После того как я отправил свое письмо, я получил на почте целых четыре. Одно от нашего поверенного в делах, который пишет, что мои документы по делу Огарева прибыли вовремя, но опять-таки гарантирует доставку только до границы. — Рабство делает людей столь хитрыми, что они сами не понимают того, что хотят сказать.
Головин пишет, что говорил о моем имении с одним лондонским банкиром и что тот не отказывается, — он говорил с Бамбергером. Странно, мы с вами уже думали о нем. Таузенау повторил Головину, что его спрашивали в Консьержери обо мне, о причинах… я все более убеждаюсь, что в Париже совсем ненадежно.
Мы уезжаем завтра в 4 часа пополудни… остановимся у вас, т. е. в гостинице де ля Курон. Я решил двинуться в Лондон, если ничего не добьюсь в Париже.
Был у цюрихца; это почтенный старец, он принял меня весьма дружелюбно, когда узнал, что у меня для него триста франков.
Из экономии он ничего не напечатал, ждет Введения и вышлет вам в Берн корректуру.
Впрочем, мы еще поговорим об этом. Итак, до воскресенья. Привет Фогту.
220
Я еще не знаю, беден я или богат, поэтому пью вино по 40 су и пиво, которое слегка отдает человечьим потом.
Ваше письмо прекрасно.
А.
Nous partons dans une demi-heure. — Je vous enverrai ce petit mot déjà de la France, pour vous dire que notre petit voyage s’est presque terminé de la manière la plus tranquille.
Je vous baise en son nom, c’est-à-dire au nom de la ville de Besançon.
На обороте: Zürich.
Monsieur G. Herwegh.
Перевод 25 декабря 1849 г. Невшатель.
Через полчаса мы уезжаем. Я пошлю вам эту записку уже из Франции, с тем чтобы сообщить, что ваше короткое путешествие почти закончено, и самым благополучным образом.
Целую вас от его имени, т. е. от имени города Безансона.
На обороте: Цюрих.
Господину Г. Гервегу.
135. Г. ГЕРВЕГУ
25 (13) декабря 1849 г. Везансон.
Besançon. 25 décembre 1849.
Nous voilà à Besançon, demain nous allons partir pour Paris. Quatre visas — on peut devenir visionnaire, deux douannes (faut-il deux n — ou non? je ne me rappelle plus).
Prenez la route de Neuchâtel, Cest une route bénie par Dieu.
Position — voyageurs.
Température — 10° Réaumur, geographischer Grad «der Beschränktheit» — Neuchâtel.
— Bise, neige, traîneaux, Sibérie.
— Manteau oublié…
Mais personne au monde ne connaît la route de Pontarlier à Besançon. — C’est une beauté inouïe, vraiment je n’ai rien vu en Suisse de plus beau.
«Et ait ille» — (moi) — au maître de l’hôtel. — «Donnez-moi une bonne bouteille de
Bourgogne».
«Et ait ille» (Wirt). — «Vous l’aurez», et il apporte du vin magnifique.
221
Poussé par le Satan, je demande: «Mais avez-vous une meil-leure?» — «Oui». — «Donnez-lal» — Vorwärts! Et j’ai bu l’autre aussi.
Drin, drin…
Drin ist nichts, nichts.
Перевод Безансон. 25 декабря 1849 г.
Вот мы и в Безансоне, завтра выезжаем в Париж. Четыре визы — есть от чего стать
визионером, две таможни (нужно ли два н или нет? — я уже не помню).
Поезжайте на Невшатель — это дорога, благословенная богом.
Звание — путешественники.
Температура — 10° по Реомюру, geographischer Grad «der Beschränktheit»198[198] — Невшатель.
Северный ветер, снег, сани, Сибирь.
Забытая шинель.
Но ни одна душа не знает дороги в Безансон через Понтарлье. Красота неслыханная. В самом деле, ничего прекраснее я не видел и в Швейцарии.
«Сделте милсть, — (я) — хозяину гостиницы. — Дайте мне бутылку хорошего
бургундского».
«Сделте милсть (Wirt199[199]). — Можно». И он приносит великолепное вино.
Тут черт меня попутал, и я спрашиваю: «А нет ли получше?». — «Есть». — «Дайте!» — Vorwärts!200[200] Выпиваю и вторую.
Drin, drin…
Drin ist nichts, nichts.
136. Г. ГЕРВЕГУ
28 (16) декабря 1849 г. Париж.
Paris. Le 28 décembre 1849.
Emma m’a reçu avec tant d’amitié, tant de sympathie, que j’étais touché, touché profondément, quoique je m’attendais à cela, — j’ai trouvé du Cognac dans ma chambre (c’était pour me dégrader devant Sarrasin), j’ai trouvé des sauces — voilà pour le matériel, et tout cela m’a fait tant de plaisir après un voyage diabolique, après une série de pensées tristement froides.
A présent parlons de vous. (Je ressemble à Arioste, je ne peux me décider à finir une phrase sans deux épisodes; je vous ai dit
222
que je veux parler de vous, et je me suis rappelé qu’hier parlant avec Emma j’ai remarqué pour la première fois qu’il est très insipide que je vous dise vous, c’est le vice-versa du tu avec lequel Strübing me régale, je vous propose donc d’écrire vos lettres au singulier). Eh bien, j’ai trouvé Emma très
199[199] хозяин (нем.).
triste, elle est profondément chagrinée, — ce n’est pas purement et simplement la séparation qui l’afflige, elle (et beaucoup d’autres) pense que le visa n’est pas trop nécessaire, — vous comprenez donc qu’elle doit expliquer le tout par un manque d’amour actif, etc., etc. — Cela l’a fait penser et repenser, et sous ce rapport elle est parvenue à s’insurger tant soit peu contre Votre Seigneurie. — Ici commence cette petite ligne de démarcation qui sépare nos opinions, — moi j’applaudis de tout mon cœur ce sentiment d’opposition (vous l’aimez dans les enfants — il faut généraliser et l’admettre dans toutes les relations) — c’est la véritable indépendance, non pas avarice de soi, mais das Selbständige — qui peut se fondre en amour et en amitié — sans se laisser absorber. Sur ce thème comme sur l’autre concernant l’analyse (comme vous le dites) je suis prêt à vous écrire des lettres monstres. Un seul mot, encore, — je crois indispensable pour vous de venir ici pour un temps quelconque; hier Barman n’avait pas encore de lettre de Dr. — Je ne sais rien encore de mes affaires. Kapp me fait une très bonne proposition de Francfort…
Emma vous a envoyé une lettre et un paquet adressés à ma femme à Zürich, Hôtel Bauer, faites demander. Et où êtes-vous enfin, je ne sais comment vous écrire — à Bern ou à Zurich.
Müller-Strübing a été enlevé par G. Sand, et demeure chez elle.
Aujourd’hui jour de naissance de Horace. — Vous l’avez oublié — vous avez très mal fait.
2 heures.
Je viens de Rotschild. — Les affaires ne sont pas bonnes, mais elles ne sont pas tout à fait désespérées. Premièrement nous avons connaissance à présent comment tout cela s’est fait. Rotschild m’a montré une lettre de Gaskel, où il l’avertit que le ministre
