de la police à Pétersbourg voulait opposer un veto contre le payement de mon billet, mais il était déjà trop tard. Le fait de cette translation a, à ce qu’il paraît, éveillé l’attention, de là — l’interdit. — Rotschild tient l’affaire de m¬me Haag pour possible, mais après l’avis do Gaskel — il n’y a pas à penser à un payement. Il veut l’envoyer, et faire toutes les démarches possibles pour l’encaisser sans prendre le résultat à sa responsabilité. Concernant le bien — il pense que c’est une affaire
223
complètement perdue, mais il m’a proposé d’en écrire à Gaskel et de la lui proposer.
Après avoir mûrement réfléchi, je me suis décidé à remettre le billet à condition de recevoir le billet intact ou une somme équivalente. — La première réponse de Gaskel — je dois l’attendre ici. — Très possible que ma mère s’en ira toute seule.
J’ai été chez Barman, il doute fortement de la réussite de votre affaire.
J’ai reçu 300 francs de m-me Herwegh payables à vue à Zurich (notre style de banquier, m-r) par m-me Herzen. Elle a voulu vous les envoyer, mais je crois que la chose est beaucoup plus simple, j’en ai écrit à ma dame/femme/épouse.
Adda est d’une beauté et d’une «disinvoltura» parfaite. Horace entre dans l’âge de Sacha — âge qui n’a plus la grâce de Tata et n’a pas encore la grâce de Léontine.
Je vous serre la main.
Paris est impossible pour vivre, une tristesse morne s’est étendue sur la ville, personne n’attend rien, on vit, on végète de jour en jour. Les jours de fêtes sont passés pour la Seine. — Moi je persiste qu’après une courte apparition ici il faut vendre les meubles — et s’en aller; ni vos tapis, ni vos chaises curules ne pourront réparer le tort qu’on aura de vivre confortablement dans ce milieu d’opprobre. Canton Vaud — simplification des habitudes. Evviva l’independenza!
Tâchez de trouver la lettre qu’Emma m’a écrite — elle dit qu’elle y tient beaucoup.
N’oubliez pas les lettres de Stuttgart.
Que fait l’mtroduzione?
Париж. 28 декабря 1849 г.
Эмма встретила меня так дружески, так радушно, что я был тронут, глубоко тронут, хотя и не ожидал ничего иного, — у себя в комнате я нашел коньяк (что имело целью уронить меня в глазах Саразена), нашел соусы — это по части вещественной, и все это доставило мне такое удовольствие после дьявольски трудного пути и длинного ряда унылых, холодных мыслей.
А теперь поговорим о вас. (Я похожу на Ариосто — никак не могу закончить фразу без двух вставных эпизодов; я сказал, что хочу поговорить о вас, и вспомнил, что вчера, беседуя с Эммой, я впервые заметил, как нелепо, что я говорю вам вы,
224
это — vice versa201[201] тому ты, каким меня потчует Стрюбинг; поэтому предлагаю вам в письмах обращаться ко мне в единственном числе). Так вот, я застал Эмму очень грустной, она глубоко огорчена — ее печалит не только и не просто самая разлука, но она (да и многие другие) думает, что виза не так уж необходима, — вы понимаете, что она должна, стало быть, объяснять все лишь отсутствием действенной любви и т. д. и т. д. Это заставило ее думать и раздумывать, пока ей не пришло в голову слегка побунтовать против вашей милости. Вот тут и начинается та незаметная демаркационная линия, которая разграничивает наши точки зрения, — я всем сердцем приветствую подобное чувство протеста (вам оно нравится в детях — надо его обобщить и допускать во всех взаимоотношениях), это подлинная независимость, не своекорыстие, a das Selbständige202[202], которое может сочетаться с любовью, с дружбой, не давая поглотить себя. На эту тему, как и на тему об анализе (как вы говорите), я готов писать вам чудовищно длинные письма. Еще одно только слово — я считаю, что вам необходимо приехать на некоторое время сюда; вчера у Бармана еще не было письма от Др. О своих делах я еще ничего не знаю. Я получил из Франкфурта от Каппа очень хорошее предложение.
Эмма отправила вам письмо и пакет на имя моей жены в Цюрих, Hôtel Bauer, затребуйте их. Да где же вы, в конце концов? Я не знаю, как вам писать — в Берн или в Цюрих?
Мюллер-Стрюбинг похищен Ж. Санд и живет у нее.
Сегодня день рождения Гораса. Вы про это забыли — очень дурно с вашей стороны.
2 часа.
Я только что вернулся от Ротшильда — дела нехороши, хотя и не совсем безнадежны. Во- первых, теперь мы знаем, как все произошло. Ротшильд показал мне письмо Гаскеля, в котором тот его извещает, что петербургский министр полиции хотел наложить вето на выплату по моему билету, но было уже слишком поздно. Факт его передачи, очевидно, привлек внимание, отсюда и запрет. Ротшильд считает дело г-жи Гааг осуществимым, по мнению же Гаскеля, об уплате нечего и думать. Он Ротшильд хочет послать его билет и предпринять необходимые шаги, чтобы добиться инкассации, но не берет на себя ответственности за результат. Что касается имения, то он думает, что это совершенно безнадежное дело, однако предложил написать Гаскелю и предложить ему заняться им.
225
По зрелом размышлении я решил передать билет на условиях, что либо получу его обратно в неприкосновенном виде, либо эквивалентную сумму. — Я должен дождаться здесь первого ответного письма Гаскеля — очень возможно, что моя мать уедет отсюда одна.
Я был у Бармана, он сильно сомневается в успехе вашего дела.
Я получил от г-жи Гервег 300 фр., подлежащие уплате по предъявлении сего в Цюрихе (наш банкирский стиль, сударь) г-жой Герцен. Она собиралась послать их вам, но, мне думается, так гораздо проще, о чем я и написал моей госпоже/жене/супруге.
Ада — совершенство красоты и «^Бтуо1Шга»203[203]. Горас вступает в возраст Саши, — возраст, в котором уже нет прелести Таты, но еще нет и прелести Леонтины.
Жму вашу руку.
Жить в Париже невыносимо, мрачная печаль распростерлась над городом, никто ничего не ждет, все живут изо дня в день, все прозябают. Праздничные дни миновали для Сены. Я твердо стою на том, что после краткого пребывания здесь надо продать мебель и уехать — ни вашими коврами, ни вашими курульными креслами нельзя будет оправдать комфортабельного образа жизни посреди такого позора. Кантон Во — упрощение привычек. Evviva 1’тЬерепЬе^а!204[204]
Постарайтесь найти письмо, которое Эмма мне написала, — она говорит, что для нее это очень важно.
Не забудьте о штутгартских письмах.
Что слышно с l/introduzione?205[205]
137. САШЕ ГЕРЦЕНУ
29 (17) декабря 1849 г. Париж.
29 декабря 1849. Париж.
203[203] «непринужденности» (итал.).
204[204] Да здравствует независимость! (итал.). 205[205] введением? (итал.). — Ред.
Саша, записочку твою получил и очень рад, что ты занимаешься лучше; не обещай много, но старайся по мере возможности исправляться. — Сегодня рождение Гораса; я ему подарил обезьяну с пружиной — вертит глазами, головой, губами и играет на скрипке. Кстати, тут же я купил Коле ящик зверей, вырезанных из картона, и для Таты — Лафонтеновы басни с лото; ты им это расскажи подробно. Тебе еще не сыскал ничего, а думаю, что привезу вырезанные виды Парижа,
а впрочем, если тебе лучше что-нибудь другое, то (только укладистое) напиши. Тате — кус }
}и грус.
Коле — данке }
Прощайте.
138. Г. ГЕРВЕГУ
31 (19) декабря 1849 г. Париж.
Le 31 décembre 1849. Paris.
Ma lettre sera très triste, je vous en préviens, cher Georges, pour que vous puissiez ne pas la lire, ou la lire après; elle vous mettra en mauvaise humeur.
J’ai ma fatalité aussi, c’est d’être très souvent quelque chose dans le genre d’un bourreau de mes amis. Mais il m’est impossible de me taire. Et devrais-je encourir, non seulement un reproche, mais un éloignement de votre part, jo ne me tairai pas.
Votre pleine confiance, votre amitié pour moi me force de vous dire qu’il y a un côté dans votre caractère — où moi, loin de me sentir votre besson, je me sens froissé, indigné. Passer outre, ne pas en parler — serait assez lâche et passablement traître.
Hier la journée passait assez bien, le soir on nous apporte vos lettres, j’ouvre et je sens que je rougis, Emma attendait avec le plus grand empressement un mot, me demande — il n’y avait que son adresse. Hier vous avez oublié d’écrire un mot à propos de Horace, aujourd’hui préoccupé du non recevoir de diable sait quelle lettre — vous n’avez rien écrit — je ne suis pas une femme, mais j’ai senti un frisson, que je sens toujours lorsque quelque chose de dur touche mon cœur. Elle, dévouée comme elle est (ce que je prends pour une maladie), elle était anéantie. Nous parlâmes longtemps, je mentais, je vous inculpais, pour vous justifier — et maudissant ce rôle louche, je me jetai vers 3 heuressur le lit. Triste, ému, j’ai beaucoup pensé, voilà, les résultats.
Aimer, ne pas aimer une femme, un homme — c’est involontaire et je n’oserai jamais toucher à ces océanides de l’ame humaine. Mais no pas so permettre, ne pas désirer même d’en avoir de la cruauté capricieuse — est autre chose. L’homme qui pense qu’il suffit de l’aimer pour supporter l’oppression, le manque d’égard, a un défaut dans le cœur; peut-être c’est un résultat de l’abandon et du relâchement de caractère, amalgamé avec les exigences tout contraires de ses amis. Là, je ne reconnais plus en vous l’homme sympathique. Vous me direz
que vous êtes une fois comme cela, que c’est votre nature. Eh bien — je ne veux pas vous laisser en erreur, ma nature est parfaitement le contraire, sous ce rapport, ici elle est tout-à-fait antipathique à la vôtre. Je ne donne à personne le droit de torturer par amour ni par haine.
Je suis sûr que vous n’avez jamais entendu des paroles d’une franchise si sauvage. Moi je suis un être fort et sain, je ne peux voir dans mes amis sans protester un laisser-aller qui touche à l’inhumanité, d’autant plus que vous avez élevé à la hauteur d’une théorie ce que vous deviez rejeter comme un élément indigne de vous.
«Ce sont des formes, je m’arrête aux formes». — Et oui, certainement, la grâce est aussi formelle, je suis réaliste.
Cet incident m’a
