fait penser à bien des choses. Entre autres à notre avenir. Moi je ne peux être heureux que dans notre petit cercle, lorsqu’il sera harmonique. Moi je ne me sens plus libre là où commencent ces petits malheurs improvisés, malheurs de luxe, inutiles, ces tracasseries coquettes et peut-être maladives. Par le rapport qui s’élablit entre vous et Emma — il faut laisser de côté toute fantaisie d’aller dans une petite ville, dans un coin paisible. Restons à Paris. Paris me repousse — mais je vous propose d’y rester. C’est le seul moyen de nous sauver — de nous-mêmes.
Il y a presque un an je vous ai traduit une fois les Bohémiens de Pouchkine, où le vieux Bohémien dit à Aleko qu’il ne peut pas encore vivre en paix et liberté, qu’il y a trop du monde social en lui. — Nous sommes dans ce cas, et je ne peux me tromper. Nous ne pouvons commencer la nouvelle existence. Restons à Paris et préparons-nous.
J’ai pensé au sentiment lourd et triste que cette lettre doit produire sur vous. D’autant plus que cela vient d’un homme qui n’a rien à vous reprocher de pareil pour lui. Mais je l’enverrai. De ménagement en ménagement on peut s’éloigner l’un de l’autre de manière qu’on parviendra à un état de mensonge mutuel…
O Dieu des dieux, quelle responsabilité prenez-vous… ou quelle fatalité vous pousse de bercer ces misères dans votre âme si belle et si large? Est-ce par hasard, c’est sans plaisanter que vous aimez à répéter que la bosse de la conscience vous manque. Sacré Dieu, relevez donc votre corps — et entrons dans la vie réelle au lieu de se consumer dans des incidents tragico-nerveux — c’est la voix d’un homme qui vous aime jusqu’à être malheureux de vos défauts.
228
Письмо мое будет очень грустным, предупреждаю вас, дорогой Георг, чтобы вы могли либо не читать его вовсе, либо прочесть позднее; оно приведет вас в дурное настроение.
Надо мной тоже тяготеет некий рок — мне очень часто приходится превращаться как бы в палача своих друзей. Но я не могу молчать. И пусть я рискую заслужить не только ваши упреки, но и вызвать ваше отчуждение, я не стану молчать.
Ваше полное доверие, ваша дружба ко мне побуждают меня сказать, что в вашем характере есть одна сторона — там я вовсе не чувствую себя вашим близнецом, а чувствую себя задетым, возмущенным. Пройти мимо, обойти это молчанием было бы достаточной трусостью и изрядным предательством.
Вчера днем все шло сносно; вечером нам приносят ваши письма, вскрываю их и чувствую, что краснею; Эмма с величайшим нетерпением ждала нескольких слов, она спрашивает у меня, но там был всего только ее адрес. Вчера вы забыли написать несколько слов о Горасе; сегодня, озабоченный неполучением какого-то, черт его знает, письма, вы опять ничего не написали, — я не женщина, но я почувствовал содрогание, какое чувствую всякий раз, когда что-нибудь грубое коснется сердца. При всей ее преданности вам (которую я рассматриваю как болезнь) она была уничтожена. Мы долго говорили, я лгал, я вас обвинял, чтобы оправдать, — и, проклиная свою двусмысленную роль, бросился в постель около 3 часов, грустный, взволнованный. Я много передумал, — вот итоги.
Любить или не любить женщину, мужчину — в этом мы не вольны, и я никогда не посмел бы коснуться этих океанид человеческой души. Но не позволять себе капризной жестокости, не допускать даже мысли о ней — это другое дело. У человека, который думает, что достаточно его любить, чтобы выносить его гнет, невнимание, — в сердце есть изъян; возможно, что это следствие распущенности и расслабленности характера, столкнувшееся с прямо противоположными требованиями друзей. Тут я уже не могу признать вас за человека мне симпатичного. Вы скажете, что ничего не поделаешь, что так уж вы созданы, что такова ваша натура. Ну, а я не хочу оставлять вас в заблуждении — у меня натура совершенно другая в этом отношении, здесь она просто враждебна вашей. Я ни за кем не признаю права мучить — ни из любви, ни из ненависти.
Я уверен, что вам никогда не приходилось слышать таких необузданно откровенных слов. Я человек сильный и здоровый,
229
я не могу без чувства протеста видеть у своих друзей небрежение к ближним, граничащее с бесчеловечностью, тем более что вы подняли на высоту теории то, что должны была бы отбросить как недостойный вас элемент.
«Все это форма, я придираюсь к форме». — Ну, конечно, вежливость тоже форма, я реалист.
Этот случай заставил меня о многом подумать. Между прочим и о нашем будущем. Я лично могу чувствовать себя счастливым в нашем тесном кружке, только если в нем установится гармония. Я перестаю чувствовать себя непринужденно там, где начинаются мелкие, выдуманные горести, ненужнные горести от пресыщения, ссоры, порождаемые то ли кокетством, то ли болезненностью. При отношениях, сложившихся у вас с Эммой, нужно оставить всякую мечту о переезде в маленький город, в тихий уголок. Останемся в Париже. Париж мне противен, но я предлагаю остаться здесь. Это единственное средство для нас спастись — от самих себя.
Около года тому назад я как-то перевел вам «Цыган» Пушкина, где старый цыган говорит Алеко, что тот не может еще жить в мире и свободе, что в нем еще слишком много от социальной среды. — Мы в том же положении, и я не могу себя обманывать. Мы не можем начать нового существования. Останемся в Париже и будем готовиться.
Я подумал о тяжелом и грустном чувстве, которое должно вызвать у вас мое письмо. Тем более что сказанное исходит от человека, который не может упрекнуть вас в чем-либо подобном по отношению к себе. И все же я пошлю его. Ведь щадя раз, щадя два, можно так отдалиться друг от друга, что дойдешь до взаимного обмана…
Боже мой, какую ответственность возлагаете вы на себя… какой рок толкает вас лелеять в вашей столь прекрасной и щедрой душе все эти слабости? Видно, не случайно и не шутки ради вы любите повторять, что лишены шишки совести. Подтянитесь же, черт возьми, и давайте жить реальной жизнью, вместо того чтобы изнурять себя трагико-нервическими инцидентами. Это голос человека, который настолько вас любит, что страдает, видя ваши недостатки.
139. САШЕ ГЕРЦЕНУ
31 (19) декабря 1849 г. Париж.
31 декабря 1849. Париж.
Саша,
поздравляю тебя с Новым годом, будь здоров и умен и поцелуй Колю с Татой.
Папа.
9 janvier 1850. Paris.
Votre lettre m’a fait beaucoup de bien, un des fardeaux qui m’enfonçait le cœur, vous l’avez ôté. — Mais laissez-moi à ma critique, — j’ai une démangeaison (peut-être c’est de l’aliénation mentale) de scruter les derniers liens qui nous font quelque chose de l’existence. Un chaos passe par ma tête, tout fermente, les dernières bases craquent, les derniers refuges s’encombrent.
Episode malheureux, éveillé par sympathie amicale pour Emma et qui ne veut pas passer. Même je ne bois presque pas de vin, et je ne lis pas les journaux — symptôme dangereux.
И не пьется водочка По этой причине.
Mais élevons-nous dans une autre sphère, au moins, éloignons-nous des cas donnés. Je vous ai écrit et je vous le répète, nous tous nous portons une marque au front, nous tous nous avons des traces de l’esclavage égyptien. Il faut subir cela. Au fond de notre âme il у a un ess-bouquet de toutes les tendances corruptrices de la civilisation, un égoïsme cupide, un amour-propre implacable. Oh, ici ce n’est pas vous que j’inculpe — je n’inculpe ni ne vous excepte. Enfin cela n’est pas vous, ni moi — поп vitia hominis… La grande question est de savoir, peut-on se sauver de cette lèpre que la décadence nous a inoculée ou non. Je crois que oui, au moins l’épreuve n’est pas à dédaigner. Kant a dit qu’une action n’est pas morale si on ne peut la généraliser — on peut ajouter qu’une action qui n’est pas généralisée est un fait passé. Or moi je pense que vous êtes d’un degré plus malade que moi — parce que vous agissez tout-à-fait conformément à
231
une théorie psychologique que vous élevez pro domo sua et qui n’a aucune relation véritable avec votre point de vue — qui est en tout le mien. Comment êtes-vous parvenu à cette apothéose de
chaque velléité, de chaque caprice, à ce ménagement de vous-même — qui va jusqu’à ne pas vouloir lire des lettres qui contiennent des nouvelles qui ne vous plaisent pas, à cette préoccupation de votre repos et cet oubli de l’autrui? — Comment enfin vous êtes parvenu à avoir un entendement vaste et une dépendance complète des petites misères, des talents prodigieux — et aucune productivité? Vous n’êtes pas libre — vous êtes dans les choses privées plus insurgé qu’indépendant, vous avez même un élément conservateur — qui à lui seul pourrait prouver que j’ai raison.
C’est à vous de connaître la phénoménologie de ce développement. Moi j’ai besoin de vous dire qu’avec ces théories toute relation franche et libre s’empoisonne. On vous aimera — mais on ne sera pas heureux, on vivra avec vous — mais la vie sera lourde. On aura des instants de bonheur — et des journées d’ennui… Voilà la cause de mon invitation de venir à Paris que vous n’avez pas voulu comprendre, et dont l’exécution est à présent totalement impossible. A Paris il y a plus de distraction, on ne se regarde pas en face à chaque instant. A Paris on est entraîné, ahuri, autre chose à Vevey.
Il est bientôt 5 heures, donc la continuation à un autre №.
Pour finir, je vous dirai seulement la conclusion. Sentez-vous un besoin de changer votre biosophie et de faire l’épreuve d’une vie plus conforme à vous-même? Voulez-vous faire quelque effort pour sortir de l’état maladif où vous êtes — ou non?
На обороте: Georges Herwegh.
En cas de son départ, envoyez-lui la lettre.
9 января 1850 г. Париж.
Ваше письмо подействовало на меня очень благотворно, одной тяжестью меньше на сердце — вы ее сняли. Но не отнимайте у меня права критиковать — я чувствую непреодолимое влечение (может быть, это умопомешательство)
