подвергать испытанию последние узы, благодаря которым мы еще дорожим жизнью. В мыслях у меня хаос, всё в брожении, распадаются последние основы, рушатся последние прибежища.
Злополучный эпизод, вызванный дружеской симпатией к Эмме, никак не забывается. Я даже почти не пью вина и не читаю газет — опасный симптом.
И не пьется водочка По этой причине.
Но поднимемся в иную сферу или хотя бы отойдем от данного случая. Я уже писал вам и повторяю: у всех нас клеймо на лбу, на всех нас следы египетского рабства. Это надо претерпеть. В глубине нашей души эсс-букет развращающих тенденции цивилизации, алчный эгоизм, неукротимое самолюбие. О, здесь я не обвиняю вас, — не обвиняю, но и не исключаю. Словом, я обвиняю не вас, не себя — non vitia hominis206[206]… Главный вопрос в том, можно ли спастись от этой проказы, привитой нам периодом упадка, или нет. Я думаю, что можно, по крайней мере не надо пренебрегать такой попыткой. Кант сказал, что поступок не является нравственным, если его нельзя обобщить, — можно добавить, что поступок необобщенный есть факт, отошедший в прошлое. И вот я думаю, что вы больны на градус серьезнее меня, потому что вы поступаете в полном соответствии с психологической теорией, которую создаете pro domo sua и которая не имеет никакой настоящей связи с вашей точкой зрения, полностью совпадающей с моей. Как дошли вы до такого апофеоза малейшего своего желания, малейшего каприза, до такого бережного отношения к самому себе, что оно доводит вас до нежелания читать письма, содержащие известия, неприятные вам, как дошли вы до такой озабоченности собственным покоем и до такого забвения своих окружающих? Как, наконец, дошли вы до того, что при всей широте своего кругозора находитесь в полнейшей зависимости от жалких мелочей, при необычайных талантах — остаетесь совершенно бесплодным. Вы не свободны, в своей частной жизни вы скорее бунтарь, чем независимый человек, в вас есть даже известный консерватизм, что уже само по себе могло бы служить доказательством моей правоты.
Кому как не вам знать феноменологию этого развития. С своей стороны, должен сказать, что подобными теориями будет отравлено всякое искреннее, свободное отношение. Вас будут любить, но счастливы не будут; с вами будут жить, но жизнь эта будет тяжела. Будут минуты счастья и дни тоски. — Вот причина, побудившая меня звать вас в Париж, — причина, которую вы не захотели понять. Теперь же все стало совершенно неосуществимым. В Париже больше развлечений, не приходится ежеминутно быть друг у друга на глазах. В Париже тебя всегда что-то увлекает, оглушает — иное дело в Веве.
Скоро 5 часов — итак, продолжение в другом №.
В заключение же скажу лишь как вывод: чувствуете ли вы потребность изменить свою биософию и попытаться жить другою жизнью, более вам соответствующей? Хотите ли сделать некоторое усилие, чтобы выйти из того болезненного состояния, в котором вы находитесь,или нет?
На обороте: Георгу Гервегу.
В случае же его отъезда перешлите ему письмо.
141. САШЕ ГЕРЦЕНУ
16 (4) января 1850 г. Париж.
16 января 1850. Париж.
Любезный Саша, может быть, я тебя скоро увижу, если мама тебя возьмет с собою. Здесь снег по колено, — что же у вас.
Я стареюсь без вас.
Расцелуй Колю и Тату. Когда-то я увижу вас всех.
Кланяйся Элизе.
142. Г. ГЕРВЕГУ
17 (5) января 1850 г. Париж.
Cher Georges, je me proposais de vous écrire une longue lettre, et je n’ai que le temps de vous serrer la main, votre lettre que j’ai reçue hier a anéanti le mauvais effet de la seconde. Laissons donc cela — et s’il nous semble que tout croule — attachons-nous, et diable, en avant, sauvons-nons, sauvons les individualités. — Ecoutez, mon amitié peu tolérante s’est peut-être exprimée comme la haine — passons outre. Dans le principe j’avais raison et puissiez vous me traiter encore cent fois de frivole, vous ne le sentez pas. Et pourquoi vous ne voulez jamais vous replier sur vous-même, pourquoi lorsqu’on vous inculpe, censure, vous commencez tout de suite l’inculpation de l’autre. Vous parlez de la conduite d’Emma envers vous; ah, justice, justice, ne l’avez-vous pas provoquée par votre laisser-aller? Ce ne sont pas des homélies — mais des vérités, vous donniez trop à vous et rien aux autres. Cela m’insurgeait contre vous, et cela me révolte. Et vous pouvez me taxer de doctrinaire comme vous voulez, mais je sais qu’il existe une catégorie de la mesure, laquelle dépassée, on est hors de la réalité. Cet état — hors de la réalité — est apprécié comme un état supérieur, poétique, cataleptique — tout cela n’a pas le sens commun. Oui,
234
mon opinion est superficielle, parce que la substance de la chose est à sa superficie.
Comment pouvez-vous penser que moi je voudrais vous chercher chicane de ce que vous vouliez rester libre quelques mois? Mais je vous cherche chicane parce que vous n’avez rien fait de ce que la simple humanité exigeait. Vous pensez qu’on peut dire à une femme: «Attends un an, je te repermettrai de m’aimer», mais c’est de la tyrannie. Au lieu de cela dites-lui aue vous voulez rester seul, vous concentrer, cela se comprend.
Vous avez tant soit peu joué avec les individualités — avec votre amour sincère, grand — vous donniez l’air d’un égoïsme insupportable.
Je me révoltais contre cela maintes fois. Pensez-vous que les petites choses m’échappent? Je voyais avec tristesse, prévoyant des malheurs, comme vous et en partie Natalie (si réelle au fond) développiez ces théories d’un idéalisme, d’un romantisme sui generis, et qui m’offensaient encore plus, parce que je ne voyais, moi, rien de ces choses excentriques dans votre caractère…
Et bien, je n’ai pas même le temps de relire ma lettre, je vous dis encore une fois, oui, j’ai mérité la sympathie que vous m’aviez donnée, oui, je vous tends la main à une plus ample explication — et je prends un engagement solennel de venir en tout cas et où vous vous trouviez, pour en reparler si vous le désirez. Dans ma vie j’ai eu deux rencontres peut-être plus profondes que la vôtre — celle d’Ogareff et de Natalie — pensez-vous que je sois assez frivole pour pouvoir vous abandonner?..
Дорогой Георг, я собирался писать вам длинное письмо, но времени у меня хватает только на то, чтобы пожать вам руку. Ваше письмо, полученное мною вчера, сгладило дурное впечатление от второго из ваших писем. Итак, оставим это, а если уж мы думаем, что все кругом рушится, сплотимся, и вперед, черт возьми, давайте спасать себя, спасать отдельных людей. Послушайте, возможно, что моя дружба, далекая от терпимости, говорила языком ненависти, — забудем это. По существу же я был прав, и называйте меня хоть сто раз вздорным, вы сами этому не верите. И почему вы никогда не хотите оглянуться на себя самого, почему, когда вас обвиняют, критикуют, вы тотчас принимаетесь бросать обвинения другим? Вы говорите о поведении Эммы по отношению к вам; ах, будем же справедливы, будем же справедливы — не вы ли толкнули ее на это своим небрежением? Это не нравоучение,
235
а истинная правда, вы слишком много брали, ничего не давая другим. Все это меня возмущало и восстанавливает против вас. И вы можете сколько вам угодно обвинять меня в доктринерстве, я знаю, что существует мера вещей, переступив которую оказываешься вне реальной действительности. Такое состояние — вне действительности — расценивается вами как состояние высшее, поэтическое, каталепсическое, — а все это лишено здравого смысла. Да, моя точка зрения поверхностна, ибо самая субстанция предмета — на его поверхности.
Как могли вы подумать, что я стану придираться к вам за желание пожить несколько месяцев на свободе? Я потому придираюсь к вам, что вы не удовлетворили ни единого требования простой человечности. Вы думаете, что можно сказать женщине: «Пережди годик, и я опять разрешу тебе любить меня» — но ведь это тирания. Скажите вместо этого, что вам хочется побыть одному, сосредоточиться, — это понятно.
Вы немножко кокетничали кой перед кем своей искренней большой любовью, а создавалось впечатление нестерпимого эгоизма.
Я не раз возмущался этим. Не думайте, что я не замечаю мелочей. С грустью смотрел я, предвидя несчастья, как вы и отчасти Натали (человек, в сущности, очень реального мышления) развивали все эти БШ generis207[207] идеалистические, романтические теории, тем более меня возмущавшие, что я ничего такого особенно эксцентричного в вашем характере не замечал…
У меня нет даже времени перечитать письмо; так вот, еще раз повторяю: да, я заслуживаю вашего расположения; да, я протягиваю вам руку до более обстоятельного объяснения и даю торжественное обязательство во всяком случае приехать туда, где вы будете, и возобновить, если угодно, наш разговор. В моей жизни были, быть может, только две более значительные встречи, чем встреча с вами, — это с Огаревым и Натали, — неужели же вы думаете, что у меня хватит легкомыслия расстаться с вами?…
Vous pensez, cher Georges, ou plutôt vous ne le pensez pas, mais vous l’écrivez: «Eh quel plaisir trouvez-vous à ces vivisections», — mais est-ce que vous ne voyez pas que mon scalpel est à double tranchant et qu’il s’enfonce autant dans ma poitrine que dans la vôtre.
18 (6) amapa 1850 z. napux.
236
Oh, que j’étais malheureux tout ce temps, vous m’avez dit dans la 2e lettre quelque chose dans le genre qu’il n’est pas beau de faire parade de ses sentiments. Qui au monde a parlé le moins de sentiment? Je suis très sobre, je suis même très candide sous ce rapport. — Et je m’abstiens, même à présent.
C’était un orage qui passa par ma poitrine — une crise, mais nous pouvons à présent, après nous avoir heurtés, commencer une seconde existence, qui, peut-être, sera basée sur une sympathie encore plus large. N’avez-vous donc jamais remarqué que chaque fois lorsque nous passâmes des soirées entières avec vous en parlant de la politique, jusqu’aux calembours — nous étions tellement d’accord, même en disputant — que chacun développait la pensée de l’autre? Et tout le contraire, lorsque les questions devenaient psychologiques, individuelles, ici nous nous heurtions toujours, — chez moi un réalisme serein, un humanisme sympathique l’emportait toujours, — chez vous non. Cela serait. encore
