une différence individuelle, mais je voyais là-dessous un élément de sûreté égoïstique — qui me faisait monter le sang à la tête. Peut-être j’exagérais quelquefois — mais j’en souffrais d’autant plus — que j’avais déjà rencontré le même élément (sous une forme moins anguleuse et peut-être moins irritante, — mais plus implacable) — dans Natalie. De vous trios — ne m’en voulez point — c’est le seul Ogareff qui ne m’a jamais froissé.

Lorsque j’ai vu que cet élément prenait le dernier temps chez vous de plus en plus racine, lorsque j’ai vu que Natalie commençait à partager même la théorie — atroce (passez-moi le mot), sophistique en faveur de sa propre personne, je sentis qu’il fallait parler. Nous avons parlé à Berne. Vous m’avez confondu par les sentiments; mais d’après vos lettres je vois que vous vous échappez vous-même, vous vous sauvez de la critique, du regard dans votre poitrine — par les sentiments. — Vous appelez ma manière de raisonner frivole — je ne le crois pas. Regardez les résultats. Vous inculpez à présent Emma — ce n’est pas à vous de le faire. Elle a fait des imprudences, elle a outrepassé peut-être la mesure dans quelques observations etc… mais dites, de grâce, pourquoi ne lui avez-vous pas écrit que vous cherchiez à présent de rester quelque temps seul pour vous recueilir, — elle aurait tout fait, tout souffert… Mais ce qui la rendit irritée et malheureuse c’est l’attente

perpétuelle. C’est que vous n’avez donné pas une seule solution sérieuse à ses questions, — non, ce n’est pas frivolité lorsque je dis qu’une amie a au moins droit à l’attention, — et vous le sentiez aussi, mais vous ne vouliez pas vous forcer. «Ces victoires ne vous font pas de plaisir», — m’avez-vous dit è Berne.

237

Cher Herwegh, encore une fois, ne vous fâchez pas — mais le résultat de ce principe est tout net — il faut donc rester seul ou prendre les amis quelquefois pour quelque chose d’offensable. Vous ne m’avez jamais en rien offensé personnellement, au contraire, je voyais dans chaque mot, dans chaque geste effusion, amour. Mais je ne pouvais vous pardonner votre laisser-aller mutin avec les autres (c’est tout le contraire de la jalousie) et encore plus envers Emma. Mon Dieu, mon Dieu, comment cela s’est fait que je sois là entre vous deux, cela s’est fait d’une manière tellement naturelle, que je n’ai pas même eu de doute en vous écrivant ma première letter — si j’en avais le droit ou non.

Voilà un côté. De l’autre, je vous donnais la complète absolution — pensant que vous, comme nous tous, nous soyons des êtres empoisonnés par le milieu pestiféré; moi-même je sentais que moi, en parlant, je succombais à des accès de rage qui feraient honneur à un chacal.

Ce temps était dur, il l’est encore. Il était inutile — que voulez-vous faire.

Je ne suis pas encore ni tranquille, ni bien portant, j’ai une telle excitation nerveuse, que je crains à chaque instant quelque chose, que je flaire malheur à droite et à gauche. Croyez-vous que je ne sors pas, que je ne fais rien. Cela passera. — Voulez-vous continuer, dites-moi quelques mots. — Ecrivez une lettre sympathique à Emma, oubliez les rancunes — votre mémoire est moins chargée. Et donnez votre main…

Je vous envoie la lettre de Kapp — expédiez donc la brochure sans avant-propos qui restera pour la IIe édition.

Dites un mot à Kapp des autres éditions, je consens à tout — tout cela pour le moment est de la plus haute indifférence.

Перевод

18 января 1850 г. Париж.

Вы думаете, дорогой Георг, а вернее, вы этого не думаете, но только пишете: «Ну, что за удовольствие можно находить в подобных вивисекциях?» Да разве вы не видите, что мой скальпель обоюдоострый, и он вонзается столько же в мою, сколько и в вашу грудь.

Ах, как я был несчастен все это время; во втором письме вы сказали нечто вроде того, что нехорошо щеголять своими чувствами. Да кто же меньше меня говорил о чувствах? Я очень сдержан и даже очень простосердечен в этом отношении. И воздерживаюсь даже теперь.

Это была буря, пронесшаяся в моей душе, это был кризис, но теперь, после всех столкновений, мы можем начать иное существование, основанное, быть может, на еще более широкой

238

симпатии. Разве вы не замечали, как всякий раз, когда нам с вами случалось вечера напролет проговорить о политике договариваясь до каламбуров, мы были до такой степени единодушны, что, даже споря, каждый развивал мысль другого? И напротив, стоило нам перейти к вопросам психологическим, личным, как между нами непременно возникали столкновения. У меня всегда брали верх спокойный реализм, благожелательная гуманность, у вас — нет. В этом опять-таки можно было видеть индивидуальное различие, я же угадывал за этим элемент эгоистического самоограждения, отчего кровь бросалась мне в голову. Иногда я, быть может, и преувеличивал, но страдал от этого тем сильнее, что уже наталкивался на тот же элемент (в менее резкой и, быть может, в менее раздражающей, зато и в более непримиримой форме) у Натали. Из вас троих, не сердитесь, в одном только Огареве ничто никогда меня не оскорбляло.

Когда я увидел, как за последнее время все больше и больше укореняется в вас этот элемент, когда я увидел, что Натали начинает даже применять к себе самой эту (простите) жестокую софистическую теорию, я почувствовал, что надо говорить. Мы говорили в Берне. Вы обезоружили меня чувствами, но по вашим письмам я вижу, что, прячась за чувства, вы бежите от самого себя, от критики, боитесь заглянуть в собственное сердце. Вы называете мои рассуждения легкомысленными — я этого не думаю. Посмотрите, что получилось. Теперь вы обвиняете Эмму, а вам ли обвинять ее? Она была неосмотрительна, может быть, слишком далеко зашла в некоторых своих замечаниях и т. д. … Но, скажите, пожалуйста, почему вы не написали ей, что вам хотелось бы теперь побыть некоторое время одному и собраться с мыслями, она бы все выполнила, все снесла… Но вечное ожидание — вот что сделает ее раздражительной и несчастной. Ведь вы не разрешили серьезно ни одного из поставленных ею вопросов. Нет, это не легкомыслие, когда я говорю, что подруга по крайней мере имеет право на внимание. Вы тоже сознавали это, но не хотели принуждать себя. «Такого рода победы над собой не доставляют вам удовольствия», — сказали вы мне в Берне.

Дорогой Гервег, еще раз повторяю, не сердитесь, но вывод из подобного принципа совершенно ясен: надо либо оставаться в одиночестве, либо признать, что и друзья все-таки способны иной раз оскорбляться. Меня лично вы никогда ничем не оскорбили, напротив, я видел в каждом слове, в каждом движении порыв, любовь. Но я не мог вам простить (что совершенно противоположно ревности) капризной небрежности по отношению к другим, а в особенности к Эмме. Боже мой, боже, как это случилось, что я оказался между вами? Все получалось как-то так естественно, что у меня и сомнений не возникло, имею ли я на то право или нет, когда я писал вам свое первое письмо.

Такова одна сторона вопроса. С другой стороны, я готов дать вам полное отпущение, памятуя, что вы, как и все мы, люди, отравленные зачумленной средой; я и сам чувствовал, как, говоря с вами, поддавался приступам ярости, которые сделали бы честь шакалу.

Тяжелое это было время. Да оно и сейчас еще не прошло. Ненужное время. Но что поделаешь?

Я еще не успокоился и не поправился, я в таком нервном возбуждении, что поминутно чего- то опасаюсь, жду несчастья и справа и слева. Поверите ли, я совсем не выхожу и ничего не делаю. Это пройдет. — Если хотите продолжить разговор, черкните мне несколько слов. — Напишите ласковое письмо Эмме, забудьте обиды — ваша память ими меньше обременена. И дайте руку.

Посылаю вам письмо Каппа. Отправьте же брошюру без предисловия, оно останется для второго издания.

Черкните словечко Каппу о других изданиях. Я на все огласен — все это теперь для меня совершенно безразлично.

144. Г. ГЕРВЕГУ

22 (10) января 1850 г. Париж.

22 janvier 1850. Paris.

Je vous embrasse de tout mon cœur pour votre lettre, cher Georges; je l’ai lue, relue, oui, oui, nous restons, nous resterons ce que nous sommes — amis… bessons. — Je le jure!

Rien n’est décidé par moi, rien n’est rompu entre nous… une maladie terrible a traversé nos cœurs, nous avons beaucoup souffert, mais les forces reviennent, mais il fait plus clair… A bas la maladie, et vive la santé!

Une seule chose doit vous paraître étrange — je m’eu veux vous l’expliquer — et prenez cela pour le plus grand témoignage de mon amour pour vous, parce que ordinairement j’aime beaucoup mieux me taire que de parler de pareil sujet. — Votre seconde lettre m’a beaucoup chagriné, il y avait une telle injustice dans l’ironie même, que j’en étais blessé. En même temps que je voyais à vue d’œil la désolation, le désespoir d’Emma (vous avez parfaitement tort en disant qu’elle m’a influencé, et quelle autre influence pourrait-elle avoir, que l’influence d’un fait, qu’on voit et qu’on accepte parce qu’il est vrai) — par lequel je vous voyais emporté comme par je ne sais quel «bufera infernale» — à vous détruire au nom de l’amour. En même temps toute la correspondance de ma femme avait un caractère d’aigreur,

240

qui me faisait tressaillir au commencement et répondre avec aigreur aussi.

Cela devait prendre une fin — je proposal à Natalie de venir à Paris, elle seule — c’était nécessaire pour moi. Enfin, sacré Dieu, croyez le moi, puisque je vous le dis. — Au lieu de cela elle vient avec les enfants; je n’ai pas voulu m’opposer à cela; d’autant plus que je suis amoureux de Tata. Mais cela a extrêmement compliqué l’affaire.

Restons jusqu’au mois de mars ou même d’avril séparés (si rien de bon ne nous ramène au № 9).

Cher Georges, ne vous trompez pas sur mon compte; non, vous n’avez pas mal placé votre sympathie, — mais