dessein fermer les yeux, mais il ne faut rien voir les yeux ouverts. Convenez, cher Herwegh, que cela serait parfaitement allemand de se faire une théorie de la non-analyse de ses amis. Tout cela ce sont des
249
faits et d’une chose reconnue je ne sais comment — vous ne ferez pas une chose qui n’existe pas.
Et pour vous citer un exemple. Hier s’est répété une petite scène, que j’ai subi le premier jour après mon arrivée. Emma apportant votre quatrième lettre, sans réponse, sans un mot pour elle. Mais, Dieu des dieux, suffit de prier mademoiselle Ern d’écrire l’adresse ou d’adresser la lettre à l’hôtel Mirabeau — mais pour cela il faut avoir des nerfs non seulement subjectivement sensibles, mais objectivement? Comme ma femme vous écrit de cela — cela suffit.
Passons aux généralités. La vie est insipide, flétrissante ici, on ne peut s’imaginer jusqu’où va la réaction. Proudhon même a penché sa tête. Point de lueur, point d’espérance. On va à un despotisme militaire… Il faut renoncer à la Suisse — le séjour sera trop dangereux, il n’y a que le midi de la France et le Cornwallis. Pensez-y — si vous n’allez pas vous pacifier à l’Océan pacifique. Concernant votre entrevue avec Emma — et ses projets, je ne peux rien dire, elle s’abuse en pensant que tout va mieux que cela ne va. — Elle a été trop longtemps sans rien voir parce qu’elle aimait — le résultat n’est pas trop favorable pour vos théories.
На обороте: Милостивому государю Егору Федоровичу Гервег. На Высококрасногорье, в птичьем доме, на квартире Лизаветы Ивановны Гаак.
1 февраля 1850 г. Париж.
Поистине ужасная головная боль помешала мне написать вам, я был болен целых три дня подряд, сегодня же снова жив и здоров, но если это возобновится, я сойду с ума…
Судя по последним сведениям, я начинаю думать, что дело моей матери так или иначе будет выиграно; все это представляется мне теперь лишь вопросом времени. С другой стороны, смерть Голохвастова — новый очень тяжелый удар по финансам. Но что поделаешь…
Меня очень радуют ваши письма. Должен сказать все же, что в них недостает одной малости, а эта малость могла бы положить конец всем мучительным спорам — недостает желания задуматься над собой. Там, где вы не чувствуете уже под собой твердой почвы, вы ссылаетесь на судьбу. Я же считаю, что мы немного больше хозяева и творцы своей жизни, чем это кажется; и я глубоко убежден, что сила воли все-таки существует там, где есть самосознание, страсть и энергия, и это заставляет меня по крайней мере бороться с судьбою.
250
У меня нет теперь ни капли горечи, ни даже неудовольствия по отношению к вам, и я чисто по-дружески повторяю: единственное, что вас портит в настоящее время и убьет вас (если вы сами ее не убьете), — это ваша вялость, расслабленность вашей воли. Вы слишком избалованы и потому протестуете против всякой критики, вполне естественной между столь близкими людьми. Именно поэтому даже в вашем последнем письме вы пресекаете все дальнейшие разговоры, давая вместо ответа заверения в глубокой любви и обезоруживая этим холодного человека, друга, который присвоил себе право критиковать. Это однако несправедливо.
Вы пишете моей жене, что чувствуете себя способным начать ту новую жизнь, о которой мы мечтали. Вы говорите о всепрощающей дружбе, которую проповедовали мне. Но будьте же откровенны, разве всепрощение (как и прочие христианские добродетели) не становится нам в тягость? Там, где мой внутренний мир не оскорбляют странности, привычки, страсти моего друга, которых я не разделяю, нет нужды во всепрощении — всепрощение начинается тогда, когда тебя оскорбили… Да, я знаю, чувствую, что при небольшом усилии вы могли бы жить
гармонической жизнью в обществе двух-трех друзей, но не браните меня, вы этого усилия не сделали. Когда я цитировал вам пушкинских «Цыган», я с болью подумал, что мы сами дети Египта, а не земли обетованной. Возможно, что духовная жизнь заставляет вас пренебрегать практической стороной существования, но вы всегда присваиваете себе львиную долю, и, повторяю, ваша привязанность тиранична и капризна, капризна по-женски. Знаете ли вы, как это страшно в совместной жизни?
Я отлично понимаю (если бы я не понял этого сердцем, то мог бы понять разумом), какими йасЬ214[214] представляются мои доводы рядом с вашими рассуждениями о той дружбе, которая все оправдывает, ничего не видит, а только любит, любит и радуется, уверенная в чувстве симпатии. Но, чтобы это чувство оставалось чистосердечным и естественным, не нужно намеренно закрывать глаза, но и не нужно на все смотреть открытыми глазами. Согласитесь, дорогой Гервег, что это было бы чисто по-немецки — создать себе теорию непозволительности анализировать друзей. Все это факты, а то, что так или иначе существует, вы не можете превратить в несуществующее.
Приведу вам пример. Вчера повторилась сценка, которую я выдержал в день моего приезда. Эмма принесла ваше четвертое письмо, без ответа, без единого слова для нее! Господи боже
251
мой, да ведь достаточно было бы попросить мадемуазель Эрн написать адрес или адресовать письмо в отель Мирабо! — Но для этого нужно иметь нервы не только субъективно, но и объективно чувствительные. Моя жена пишет вам об этом, и потому — довольно.
Перейдем к общим вопросам. Жизнь здесь пошлая, разлагающая, невозможно себе представить, до чего доходит реакция. Даже Прудон повесил голову — ни просвета, ни надежды. Дело идет к военному деспотизму. Надо отказаться от Швейцарии, жить там станет слишком опасно. Остается только юг Франции и Корнваллис. Подумайте об этом, если не собираетесь утихомириться у Тихого океана. Относительно вашей встречи с Эммой и ее проектов — ничего не могу сказать; она заблуждается, думая, что все обстоит лучше, чем на самом деле. Слишком долго она ничего не видела, потому что любила, — результат не совсем благоприятный для ваших теорий.
На обороте: Милостивому государю Егору Федоровичу Гервег.
На Высококрасногорье, в птичьем доме, на квартире Лизаветы Ивановны Гаак.
Vous vous étonnez, cher Georges, toujours que moi, après avoir tant parlé de Paris, que moi j’y reste. Et moi je m’étonne tous les jours de plus comment, sans être forcé, vous vouliez à toute force aller à Paris. C’était une petite faiblesse pour la jolie demeure de la rue du Cirque, je crois. Depuis que j’ai quitté Pétersbourg, je ne me sentais jamais dans une atmosphère tellement malsaine et lourde — oh que je serais heureux d’être loin, très loin d’ici. Je resterai peut-être longtemps, j’accepte les nécessités, je subis les conditions que la vie impose. Après l’affaire d’argent vient la simple question où aller? C’est une chose pénible, mais comme tout marche, je ne vois que l’Angleterre. Les derniers jours ont nettement caractérisé où l’on va. Ce n’est qu’un miracle qui puisse sauver cette partie de la terre des dernières conséquences du système adopté… Je vous conseille fortement de quitter la Suisse. Allons au Cornwallis, à Jersey… Vous vous récrierez: «Encore de nouvelles propositions!» — mais, mon Dieu, ce n’est pas moi qui les invente, moi je ne fais qu’écrire sous la dictée d’une nécessité dure, inflexible. Non, la vie n’est pas un plaisir et l’homme n’est maître que dans son intérieur — je ne veux rien que la tranquillité pour une année
252
ou deux, pour me recueillir, pour me remettre, pour commencer une autre existence. — Mais pour être tranquille, la première chose pour moi est mon indépendance…
J’ai traduit le petit épilogue — et je vous l’enverrai. — Goncernant le livre, on peut ne pas se presser, la réponse viendra en tout cas, et n’oubliez pas que Kapp a déjà imprimé les lettres — donc l’effet est produit. Ici personne ne s’occupe de la littérature allemande. Kapp demeure Krebsgasse 24 à Cologne — il propose 25 louis d’or pour la seconde édition Vom andern Ufer — faites tout ce qui vous semblera bon. J’ai écrit à Kapp que concernant l’argent je me rapporte à lui. — Proudhon est dans toute sa beauté, il est furieux de l’impuissance et veut finir en cygne, donnant pour la bonne bouche un cri de désespoir, c’est votre antipode le plus complet sous le rapport de l’activité, il travaille, il produit, il est dans un état d’excitation créatrice — je crois qu’il finira par un poème qui sera le «mané, takel».
Concernant les questions subjectives, j’en étais un peu distrait par beaucoup de circonstances — que je ne veux pas vous écrire au long. Faites comme votre cœur vous dicte, mais acceptez la manière que mon amitié vous propose. La manière est une grande chose, ce n’est ni la superficie, ni l’hypocrisie — c’est la forme, c’est la beaute, c’est la grâce, c’est l’humanité. Soyez sage comme un serpent, bon comme un ange — mais si vous n’avez pas le sens intime, le tact de délicatesse qui vous dit, vous avertit d’avance chaque fois lorsque vous froissez ou blessez un homme — ni la force de refouler même la velléité, — et je dirai toujours que vous avez dans votre âme un élément dux qui tôt ou tard vous forcera à rester dans une solitude complète.
Je tiens pour un malheur extraordinaire que ce temps de rupture coïncide avec le temps le plus lourd par rapport aux finances. De manière que l’amertume vient pour Emma de deux côtés. Hier on a transporté la majeure partie des meubles. Moi, comme vous savez, je suis très loin de les plaindre, leur richesse était une faute pardonnable alors — impardonnable à présent. Je déteste le calvinisme démocratique, la saleté étudiée — mais je n’aime pas non plus le luxe des receveurs généraux, il y a un mezzo termine mâle. Toujours ce diable de mesure. Très possible que je radotte…
Je vous écrirai demain ou après demain. Ma femme vous a écrit, mais elle n’est pas à la maison — et quatre heures sont passées…
Adieu donc, je vous serre la main de tout mon cœur…
На обороте: Егору Федоровичу.
253
4 февраля 1850 г. Париж.
Вы всё удивляетесь, дорогой Георг, что я, столько наговорив о Париже, остаюсь здесь. Меня же с каждым
