днем все больше удивляет, как это вы, ничем к тому не принуждаемый, всеми силами рветесь в Париж. Уж не слабость ли к хорошенькой квартирке на улице Cirque сему причиной? С тех пор как я покинул Петербург, я еще не чувствовал себя в столь нездоровой и душной атмосфере, — о, как бы я был счастлив находиться далеко, очень далеко отсюда! Вероятно, я еще долго останусь здесь, я подчиняюсь необходимости и мирюсь с условиями, которые навязывает мне жизнь. Наряду с денежным вопросом возникает естественный вопрос: куда же ехать? Решить это очень трудно, но, по ходу событий, думаю, что только в Англию. Последние дни ясно показали, куда все идет. Только чудо может спасти эту часть света от крайностей установленного порядка… Настойчиво советую вам покинуть Швейцарию. Поедемте в Корнваллис или на Джерси… Вы запротестуете: «Опять новые предложения»! Но, боже мой, ведь не я же их выдумываю, я только пишу под диктовку суровой и неумолимой необходимости. Нет, жизнь — это не развлечение, и человек — хозяин только своего внутреннего мира. Я хочу лишь спокойствия на год или на два, чтобы сосредоточиться, собраться с силами и начать другое существование. Но первое условие для моего спокойствия — это независимость.

Я перевел мой небольшой эпилог и перешлю его вам. С книгой можно не торопиться, так или иначе ответ придет, и не забывайте, что Капп уже издал письма, стало быть, впечатление произведено. Немецкой литературой здесь никто не занимается. Капп живет в Кёльне на Krebsgasse, 24. За второе издание «С того берега» он предлагает 25 луидоров — поступайте как найдете нужным. Я написал Каппу, что в денежном вопросе полагаюсь на него. Прудон — во всей своей красе, собственное бессилие приводит его в бешенство, и он хочет кончить жизнь подобно лебедю, испустив напоследок крик отчаяния. Если говорить об активности — это ваш самый яркий антипод: он трудится, создает, он в состоянии творческого возбуждения — я думаю, все завершится поэмой, которая будет его «мане, текел».

Что касается субъективных вопросов, то я был несколько отвлечен от них рядом обязательств, распространяться о которых не хочу. Поступайте так, как подсказывает вам сердце, но усвойте ту манеру обращения, которую я вам дружески предлагаю. Манера обращения — это великое дело, это не внешность, не лицемерие — это форма, это красота, изящество,

254

это человечность. Будь вы мудры как змий, добры как ангел, но если у вас нет внутреннего чутья, такта, деликатности, которые останавливают, предостерегают вас всякий раз, когда вы готовы обидеть или оскорбить человека, если у вас нет сил, чтобы побороть даже слабое побуждение к этому, я не перестану повторять, что в вашей душе есть какая-то черствость, а это рано или поздно приведет вас к полному одиночеству.

Я считаю ужасным несчастьем, что время семейного разлада совпало у вас и с крайне тяжелым временем в денежном отношении. Таким образом, Эмме горько вдвойне. Вчера унесли большую часть мебели. Я, как вы знаете, очень далек от того, чтобы сожалеть о ней, пышность этой мебели была ошибкой, простительной раньше и непростительной теперь. Я ненавижу демократический кальвинизм и нарочитую неопрятность, но я не люблю также и роскошь генеральных откупщиков; существует ведь мужество mezzo termine215[215]. Вечно это проклятое чувство меры. Очень возможно, что я говорю вздор…

Напишу вам завтра или послезавтра. Мои жена написала вам, но ее нет дома — а теперь уже пятый час…

Прощайте же, от всего сердца жму вашу руку.

На обороте: Егору Федоровичу.

Vous êtes atrabilaire et courroucé jusqu’à l’injustice — eh bien, que le bon Dieu vous pardonne les mots «traître», «infamie»… Vous me traitez comme l’empereur Nicolas traite les insurgés, vous n’aimez pas l’opposition — je l’ai remarqué longtemps déjà. J’ai tant parlé que j’ai cru que nous sommes plus loin — retournons, ma conscience est si pure, toute ma conduite est tellement au grand jour — qu’il fallait vraiment tomber tanto poco dans l’hypochondrie, pour parler de la fuite, d’une rupture…

Vous m’écrivez que vous êtes quelquefois cheval sauvage — moi je suis toujours un cheval qu’on ne peut dompter. Savez-vous entre autre chose ce qui vous a étonné en nous, lorsque nous nous rapprochâmes — c’est l’indépendante franchise de notre amitié; savez-vous que l’étonnement se peignait sur vos traits chaque fois que vous entendiez une critique personnelle; vous n’étiez pas habitué à cela. — Les petites observations que se permettait peut-être Emma étaient si complètement noyées dans son amour

255

un peu fétichiste qu’elles ne pouvaient pas vous habituer à souffrir le langage d’un ami indépendant. — Je n’ai pourtant pas mesuré jusqu’où va le «поп me tangere» de votre amour-propre. A présent je le sais. Eh bien, après un mois et demie de correspondance, je vois que vous avez tout fait, tout accusé, tout analysé, à l’exception d’un retour sur vous-même, à l’exception de tomber sur ипе penséе très naturelle: «Je n’ai que 3 personnes au monde dont l’amour, l’amitié pour moi est au- dessus de doute, ces 3 personnes trouvent quelque chose en moi qui leur déplaît, les froisse — pourquoi donc elles se trompent… — et est-ce qu’elles se trompent?» — Au lieu de cette pensée si naturelle — vous avez dit: «Mes amis sont mécontents — donc ils ne m’aiment pas, donc ils m’ont trahi…» Pourquoi trouvez-vous plus facile d’accuser en tout vos amis qu’en quelque chose vous- même? Eh bien, voilà la source de tout… Vous qui craignez la critique, vous ne craignez pas même de soupçonner vos amis, vous vous obstinez à ne pas les comprendre — pour rester pur et les écraser sous le poids de votre amitié sans bornes. Je trouve que cela est parfaitement injuste, ou au moins que cela n’est pas votre sérieux, mais un entraînement passager. Comment, par exemple, ne pas comprendre le sens de mon invitation de venir à Paris, — mais c’était un blâme, mais c’était amertume et vous l’avez pris au pied de la lettre et vous répétez la même chose — après un mois.

Comment suis-je resté à Paris? — Comment dois-je rester à Paris jusqu’à la fin de l’affaire? — Mais quand donc avez-vous vu que moi, je ne subordonne pas mes désirs aux nécessités? Je trouve que vous faites très mal en ne le faisant pas. On ne peut pas vivre sérieusement en enfants. Est-ce que vous ignorez que dès que je suis arrivé à Paris, j’ai trouvé toute l’affaire sous un autre point de vue; il

fallait attendre la réponse du banquier de Pétersbourg et voilà la réponse, ma mère vous le dira — eh bien, devais-je donc retourner pour 4 jours après notre correspondance, après toutes les questions… non, j’attendais l’effet de mes lettres; l’effet ne correspond pas à l’attente. Vous répétez les mêmes choses, — je suis forcé de vous rerépéter les mêmes. Cela m’est très pénible, mais enfin… je subis aussi cela. Je vous aime beaucoup — mais je vous plains aussi, et vous ne parviendrez pas à me faire accepter (comme à Emma) vos caprices de femme. Soyons hommes, ayons le courage de la réalité — et vive l’amitié libre!

Перевод

6 февраля 1850. Париж.

В своей желчности и раздражении вы доходите до несправедливости. Да простит вам бог слова «предатель», «низость…» — Вы обращаетесь со мной как император Николай с мятежниками,

256

вы не любите, чтобы вам противоречили, я это давно заметил. Столько раз говорив об втом, я думал, что мы продвинулись уже далеко вперед; вернемся же назад, совесть моя до такой степени чиста, все мои поступки так открыты, что нужно действительно tanto росо216[216] впасть в ипохондрию, чтобы говорить о бегстве, о разрыве…

Вы писали, будто уподобляетесь иногда дикому коню, я же — конь, которого всегда можно укротить. Знаете ли, что, между прочим, удивляло вас в наших отношениях, когда мы с вами сблизились? — независимая прямота вашей дружбы. Знаете ли вы, что ваше лицо выражало удивление всякий раз, когда вам приходилось выслушивать критические суждения на свой счет? Вы не привыкли к этому. — Мелкие замечания, которые, возможно, и позволяла себе Эмма, настолько тонули в ее любви, даже слегка идолопоклоннической, что они не могли приучить вас относиться терпимо к словам независимого друга. — Однако я и не подозревал, до чего доходит поп me tangere вашего самолюбия. Теперь я это знаю. И вот после полутора месяцев переписки я вижу, что вы всё сделали, всё осудили, всё проанализировали, только себя не проверили, только не додумались до такой весьма естественной мысли: «На свете у меня есть лишь три человека, любовь и дружба которых для меня вне всякого сомнения, кое- что во мне им не нравится и задевает их, — почему бы им ошибаться… и ошибаются ли они?» Вместо этой столь естественной мысли вы сказали себе: «Мои друзья недовольны — значит, они меня не любят, значит, они меня предали…» Почему вам кажется, что легче обвинить во всем своих друзей, нежели хоть в чем-либо себя самого? Так вот, это и есть источник всех бед. — Вы боитесь критики, а сами не боитесь подозревать своих друзей, вы упорно

отказываетесь их понимать, чтобы самому остаться чистым, а их подавить всем бременем своей безграничной дружбы. Я нахожу, что это крайне несправедливо или по меньшей мере несерьезно, что это у вас мимолетная вспышка. Как, например, было не понять смысл моего приглашения приехать в Париж? Тут был упрек, была горечь, а вы поняли все буквально и повторяете то же самое месяц спустя.

Почему я остался в Париже? — Почему я должен оставаться в Париже до конца дела? — Но когда же вы видели, чтобы я не подчинял своих желаний необходимости? По-моему, вы очень дурно делаете, что не поступаете так же. Нельзя жить всерьез, играя в детей. Разве вы не знаете, что стоило мне приехать в Париж, как все дело предстало совсем в другом свете; нужно было ждать ответа от петербургского банкира, и вот ответ пришел, моя мать познакомит вас с ним. Так вот, нужно ли было

257

мне возвращаться на четыре дня, после всей нашей переписки, после того как все вопросы были обсуждены? Нет, я ждал, какой будет