результат моих писем; результат не оправдал надежды. Вы твердите одно и то же, и я вынужден без конца повторять вам одно и то же. Мне это очень тяжело, все же… я снесу и это. Я вас очень люблю, но я вас и жалею, и вам не удастся заставить меня (как Эмму) примириться с вашими женскими капризами. Будем же мужчинами, будем же смело смотреть в глаза действительности — и да здравствует свободная дружба!
152. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ
6 февраля (26 января) 1850 г. Париж.
6 февраля 1850. Париж.
На днях я был поражен новостью, которую никак не ожидал. «Северная пчела» говорит о кончине Дмитрия Павловича. Все уходит и уходит преждевременно, сколько здоровья и сил было в нем в начале 1847. Что Надежда Владимировна, и, наконец, вообще сообщите мне несколько подробностей о его кончине и о его детях. — Я сам начинаю сильно хворать и теперь приехал месяца на два сюда, чтоб полечиться у Андраля, ничтожная сначала болезнь в почках приняла вдруг такие размеры и к тому же с нервными болями, что я испугался, — теперь, кажется, получше, но все эти болезни убийственны продолжительностью. Маменьку я оставил здоровой, она беспокоится об своих делах, между прочим, и о векселе Дмитрия Павловича. Напишите ей строчку, сделайте одолжение, да, кстати, будьте так добры и справьтесь у Данила Даниловича, посланы ли деньги от них по требованию Ротшильда и Гассера, и если нет, то за чем дело. Письмо послано еще в конце декабря, — и деньги
Ротшильдом отданы вперед. Если же нет, то что нужно сделать. Вообще она, да и мы все, теперь не при больших деньгах, ждем кое-какие присылки из Чухломы, от Павлова, от Дмиттрия Павловича и очень были бы рады их видеть поскорее — а то придется должать; Ценкер или Колли могут прямо перенести на Ротшильда (на его имя можно и писать), у меня с ним разные счеты по торговым делам.
Одну приятную новость я могу вам сообщить, Коля начинает говорить и очень явственно, хотя слуху нет и следа, он меня обрадовал до слез при свиданье.
Засим прощайте. Будьте добры ко мне, как всегда; наконец нас, старых знакомых, становится так мало, так мало, что надобно беречь те дружеские связи, которые проводили через всю жизнь. Если подумать о всех потерях с кончины Льва Алексеевича — то становится жутко.
258
Жена моя дружески кланяется нам. Пожалуйста, Григорий Иванович, не медлите очень с ответом. Кстати, что огаревское дело?
Маменька с своей стороны, я думаю, сделала бы много уступок Надежде Владимировне, если бы можпо было воротить капитал, — поговорите с нею.
Еще раз прощайте. Что Егор Иванович? Он тоже собирался прислать 200 руб. за картину Айвазовского, если она продана.
Пишите к маменьке или к Ротшильду, он перешлет, если я и уеду.
153. Г. ГЕРВЕГУ
7 февраля (26 января) 1850 г. Париж.
Le 7 février. Paris.
Votre lettre du 4, cher Georges, efface la précédente, et je von assure que je ne cherche rien qu’à faire arrêter non seulement la correspondance «entredévorante», mais d’oublier les mots, d’extirper les souvenirs. — Je sais très bien mes défauts, je suis très peu tolérant et peut-être trop brusque dans la manière de m’exprimer — mais la source n’est jamais ni un caprice, ni une irascibilité subjective. Ne vous ai-je pas écrit encore avant l’arrivée de Natalie — que je ne demande que de brûler les lettres? Et pour-tant je sens au fond de mon âme que cette avalanche devait se développer — le fardeau était pénible à porter, à rouler de Paris à Zurich, de Zurich à Paris — mais soyez profond et consciencieux, tout cela avait un sens.
Je n’ai jamais désespéré de vous, mais j’étais mécontent de vous, et je vous accablais de reproches. Il y a deux jours j’en parlais avec Natalie et pour me faire clairement comprendre, je lui ai dit que je me trouvais envers vous dans la même position qu’envers la France. Pourquoi je ne frémis pas de rage en lisant la gazette de Berlin, de Londres — et chaque indignité à Paris m’offense, me fait désespérer du genre humain et sévir contre toute la nation?
Ensuite je prends votre état actuel pour une maladie, peut-être nécessaire — combien de fois j’ai dit à Emma: «Mais de grâce, donnez-lui donc un peu de temps, un peu de solitude», — demandez-la.
L’amitié n’a pas seulement une justice pour les amis, mais elle est aussi injuste, elle a des ménagements, elle a l’indulgence — tout ce que vous voulez. Comment revenons-noue donc toujours aux accusations — vous pouvez inculper de cela le ton de mes lettres — et moi le fond des vôtres. — Je tiens toutes vos lettres, eh bien, de la première jusqu’à la dernière — je ne trouve pas un mot qui me serve de preuve que vous sentiez au moins qu’il
259
y a quelque chose de vrai dans ce que nous disons vous concernant. Non, vous aimez, vous souffrez, vous nous accusez enfin, mais vous êtes justissime à vos yeux — vous avez un tel faible pour vous défendre, que vous nous dites les choses, que nous devons dire pour vous — et qui s’évanouissent tout de suite, lorsque la personne elle-même les prononce.
Mais, cher Georges, attendez donc que notre cœur parle pour vous et ne lui dictez pas. Votre candeur (que vous citez aujourd’ hui) devait vous dire que c’est un forfait double, si on prépare d’avance une indulgence plenaria pour soi-même. C’est notre affaire. Et voilà pourquoi, j’en étais étonné à Berne de la manière comme vous avez résolu la question qui nous occupait. Ne vous fâchez pas, je vous assure que je suis serein et que j’entrevois le temps où les dernières traces de ces discussions s’envoleront, eh bien, ne prenez pas en mauvaise part, mais plutôt riez un peu de vous- même si je vous citais pour Warnungsbeispiel Robert Macaire. Vous vous rappelez comme il dit à Bertrand: «J’avais tort envers lui… mais… mais je le lui ai pardonné». Il y a de ces choses et de ces sentiments, les sentiments les plus tendres, qui ne sont beaux que lorsqu’ils vibrent dans notre âme et ne passent jamais par nos oreilles.
Vous n’avez jamais eu tort envers moi — jamais. Que voulais je donc?
Réveiller la nature énergique et large — qui se laissait aller, qui à force d’être gâtée s’est gâtée.
De vous rappeler que vous êtes homme et non femme.
De vous dire franchement qu’il n’y a pas de vie communale possible sans la complète liberté et autonomie des personnes — toute l’amitié ne suffirait pas dans un séjour où un des amis s’arrogerait le droit de plonger les autres dans une gêne morale, dans la tristesse, parce que tel est son bon plaisir. Qui appliquera la torture à une femme par nonchalance (car je vous le répète, au commencement de votre séjour à Genève vous avez eu la possibilité de faire un peu autrement), — enfin, sacré Dieu, à bas les, caprices et vive la facilité de l’existence, vous vous arrêtiez si souvent et bronchiez aux petites misères — vous avez traîné les heures comme des boulets aux pieds — est-ce que Natalie ne vous a pas dit la même chose?
Et bien, dixi.
Mais je ne veux pas qu’il en soit ainsi.
Pensez bien… moi je n’écrirai plus sur ce sujet, il est épuisé, cela deviendra répétition…
Je suis comme toujours, comme je vous l’ai écrit, tout prêt à passer une éponge sur les mots — je m’exécute même de tout ce que j’ai dit durement, cela effarouche seulement, peut-être c’est tanto poco la nature hyperboréenne.
260
Votre lettre était chez ma femme et j’ai commencé à écrire la réponse après avoir lu la première feuille, elle m’apporte à l’instant la seconde partie. Certainement, j’accepte le Tu que je te proposai dans la première lettre de Paris.
Eh bien, voilà la marque et la frontière, d’aujourd’hui nous changeons le Vous en Tu. — Je crois que ce n’est pas contre le commandement «ne tue pas».
La lettre suivante sera toute de détails — concernant les choses qui se font ici. A propos, Kapp a fait insérer un article me concernant et mon livre (West-Deutsche Zeitung) — extrêmement mal fait, compromettant et ensuite il y a dans le même journal un extrait de mes lettres traduit dans une langue teutonique inconnue, — mais cela n’a rien de grave.
На конверте: Георгию Федоровичу во швейцарском во городе Цирихе и в таковом же кантоне.
Ваше письмо от 4-го, дорогой Георг, искупает предыдущее, и уверяю вас, я хочу не только прекратить «взаимоистребительную» переписку, но забыть слова, вырвать с корнем воспоминания. — Я очень хорошо знаю свои недостатки, я не отличаюсь терпимостью и, возможно, слишком резок в выражениях, но источником этого никогда не бывает ни каприз, ни личное раздражение. Не писал ли я вам еще до приезда Натали, что хочу лишь одного: сжечь письма? И все же в глубине души я сознаю, что эта лавина должна была обрушиться — груз оказался слишком тяжел, чтобы его нести и перевозить из Парижа в Цюрих, из Цюриха в Париж; но загляните же поглубже и спросите свою совесть — ведь все это имело смысл.
Я никогда не терял веру в вас, но я был вами недоволен и осыпал вас упреками. Два дня назад я говорил об этом с Натали и, желая быть понятым до конца, сказал, что по отношению к вам занимаю ту же позицию, что и по отношению к Франции. Почему я не содрогаюсь от ярости, читая берлинскую или лондонскую газету, а каждая гнусность, имевшая место в Париже, оскорбляет меня, заставляет терять веру в род человеческий и ожесточает против всей нации?
Затем, я смотрю на ваше нынешнее состояние как на болезнь и, быть может, необходимую — сколько раз я говорил Эмме: «Да не торопите вы его, пожалуйста, дайте ему побыть в одиночестве», — спросите ее сами.
Дружба не только воздает справедливость друзьям, но бывает и несправедлива: допускает поблажки, снисходительность —
261
все, что хотите. Почему же
