мы постоянно возвращаемся к обвинениям; ответственность за это вы можете возложить на тон моих писем, а я — на содержание ваших. — Передо мной все ваши письма, и что же — ни в одном из них, с первого и до последнего, я не нахожу ни единого слова, которое свидетельствовало бы о том, что вы чувствуете хотя бы какую-то долю истины в наших суждениях о вас. Нет, вы любите, вы страдаете, вы, наконец, обвиняете нас, но в собственных глазах вы справедливейший человек, ваша слабость — всегда защищать себя, поэтому вы говорите нам то, что должны были бы говорить вам мы и что сразу теряет силу, будучи сказано о себе самом.
Подождите же, дорогой Георг, пока наши сердца не заговорят в вашу пользу, и не диктуйте им. Ваша душевная чистота (на которую вы ссылаетесь сегодня) должна была подсказать вам, что заранее готовить себе отпущение р1епапа217[217] грехов — двойное преступление. Это надобно было делать нам. И вот почему меня удивило в Берне то, каким образом вы разрешили занимавший нас вопрос. Не сердитесь; уверяю вас, я спокоен и уже предвижу
время, когда смолкнут последние отголоски наших споров; не примите же за обиду, а лучше посмейтесь над самим собой, если я процитирую вам как Warnungsbeispiel218[218] Робера Макера. Помните, как он говорил Бертрану: «Я был несправедлив к нему, но… но… я его простил». Есть вещи, есть чувства, самые нежные чувства, которые хороши лишь тогда, когда они звучат в нашей душе, но никогда не произносятся вслух.
Вы никогда не были несправедливы ко мне, никогда. Чего же я хотел?
Пробудить в вас человека с широкой, деятельной натурой, но который опустился, которого столько баловали, что он избаловался.
Напомнить вам, что вы мужчина, а не женщина.
Откровенно сказать вам, что никакая совместная жизнь невозможна без полной свободы и независимости личности; никакая дружба не устоит там, где один из друзей присвоит себе право морально угнетать и причинять огорчения своим окружающим только потому, что ему так угодно, где один из друзей станет мучить женщину своим небрежением (ибо, повторяю, в начале вашего пребывания в Женеве у вас была возможность поступать несколько иначе), — так долой же, черт возьми, капризы, и да будет жизнь легка, вы слишком часто останавливались и спотыкались о всякие мелочи, вы влачили свои дни, как гири на ногах, — разве Натали не говорила вам то же самое?
262
Итак, dixi219[219].
Но я не хочу, чтобы все оставалось как было.
Подумайте же хорошенько… а я не стану больше писать на эmy тему, вопрос исчерпан… это явилось бы повторением…
Я уже писал вам, что всегда готов предать забвению сказанное, более того, я казню себя за все, что говорил грубого, — ведь это только отпугивает; возможно, в этом tanto poco220[220] сказывается моя гиперборейская натура.
218[218] предостерегающий пример (нем.). — Ред. 219[219] я сказал (лат.).
Ваше письмо было у жены, и я стал писать ответ, прочитав только первую страницу, сейчас она принесла мне вторую часть. Конечно, я согласен перейти на ты, как предлагал тебе в первом письме из Парижа.
Вот мета и граница; с сегодняшнего дня мы меняем «вы» на «ты». Я полагаю, что это не противоречит заповеди «Не убий».
В следующем письме напишу подробно обо всем, что здесь делается. Кстати, Капп напечатал обо мне и моей книге статью (в «Westdеutsche 2ейи^»), чрезвычайно плохо написанную и компрометирующую меня; кроме того, в той же газете помещен отрывок из моих писем, переведенный на неведомый тевтонский язык, — но все это не столь важно.
На конверте: Георгию Федоровичу во швейцарском во городе Цирихе и в таковом же кантоне.
154. Г. ГЕРВЕГУ
9 февраля (28 января) 1850 г. Париж.
9 février 1850. Paris.
Je ne sais comment, mais j’ai reçu une lettre de toi, datée du 3, sur l’enveloppe du 4 — et je l’ai reçue seulement hier.
C’est une mauvaise lettre. Pour te donner une preuve que c’était mon sérieux d’en finir avec la correspondance disséquente — je te renvoie ta lettre; je ne voulais même rien répondre et je n’ajouterai qu’une petite observation.
— Oui, j’ai lu tes lettres à Natalie.
— Oui, elle a lu tes lettres à moi.
— Les réponses n’étaient pas lues ou rarement.
Jamais nous n’avons eu de scrupule sous ce rapport. Notre habitude de partager tout ce qui n’est pas un secret personnel de quelqu’un, de parler de tout — t’expliquera comment c’est arrivé. Notre initiation dans tes affaires, notre pensée de la confiance
263
complète que tu as pour nous deux, facilitait ces communications. Jamais je ne dirai à Natalie aucun fait qui ne doit pas être connu — mais je montrerai à Natalie à l’avenir comme par le passé une correspondance pathologique commencée et deroulée devant ses yeux. Moi j’ai pleine confiance, si j’écris à un véritable ami, concernant l’usage qu’il ferait de ma letter; un hom me digne d’amitié trouvera, j’en suis certain, assez de délicatesse et de tact pour savoir ce qu’il doit lire, ce qu’il doit montrer. Moi j’ai aussi pleine confiance en moi — et jugerai moi-même sans appel ce que je dois faire avec les lettres de mes amis.
Et où est donc le critérium qui te fait apprécier où doit s’arrêter notre confiance à nous deux, entre moi et Natalie? Entre ces deux personnes qui, sorties ensemble dans la vie, pleines d’amour et de sympathie, traversèrent toutes les vicissitudes d’une existence de 15 ans dans une harmonie et confiance, troublées par des riens passagers, mais dont le fond n’a jamais changé, harmonie qui est pour la première fois traitée à l’allemand comme ménage ridicule dans ta lettre (que j’oublie de tout mon cœur), et qui a été au fond parfaitement libre? — Mais n’est-ce pas là notre vieil ennemi, l’exclusivisme tyrannique que tu nommes l’indépendance et tant soit peu de cette dureté — que tu pardonnes le lendemain.
Nous t’acceptons sincèrement comme ami, comme frère — mais cela ne change absolument rien à notre unité. Et cela serait un malheur si cela pouvait changer.
As-tu jamais aimé une femme de toutes les amours? — Je commence à en douter.
A présent je me tais jusqu’à ta réponse sur ma grande lettre. Et je serre ta main — sans arrière- pensée aucune, parce que j’ai dit tout.
Natalie a été indignée de ta lettre et ne veut pas répondre.
9 февраля 1850 г. Париж.
Не знаю почему, но твое письмо, датированное 3-м числом, а на конверте 4-м, я получил только вчера.
Скверное письмо. Чтобы доказать тебе, что я действительно хочу покончить с этой перепиской-анатомированием, я отсылаю тебе твое письмо обратно; я и вовсе не хотел отвечать и ограничусь лишь краткими замечаниями.
— Да, я читал твои письма к Натали.
— Да, она читала твои письма ко мне.
— Ответы не читались или читались редко.
У нас никогда не возникало сомнений по этому поводу. Привычка делиться всем, что не является чужой тайной, и говорить
264
обо всем объяснит тебе, почему так случилось. Осведомленность в твоих делах, уверенность в том, что ты питаешь полное доверие к нам обоим, располагала к подобной откровенности. Никогда бы я не сообщил Натали ничего такого, чего она не должна была знать, — и в дальнейшем я по-прежнему буду показывать Натали эту патологическую переписку, которая завязалась и развертывалась на ее глазах. Когда я пишу истинному другу, я вполне ему доверяю в отношении того, как он поступит с моими письмами. Я убежден, что человек, достойный дружбы, найдет в себе довольно чуткости и такта и поймет, что можно читать, что можно показывать. Я вполне доверяю и самому себе и берусь сам, без посторонней помощи, судить о том, что я должен делать с письмами своих друзей.
И где тот критерий, с помощью которого ты определяешь предел доверия между нами обоими, между мною и Натали — между двумя людьми, которые вместе вступили в жизнь и, полные любви и сочувствия друг к другу, прошли через все превратности, прожив 15 лет в гармонии и взаимном доверии, омрачавшихся лишь мимолетными недоразумениями, что никогда однако не нарушало тех гармонических отношений, которые впервые в твоем письме (я от всей души хочу его забыть) трактуются чисто по-немецки как смешное супружество и которые, по сути, всегда были совершенно свободными. — Но не здесь ли наш исконный враг: в этом тираническом духе исключительности, который ты именуешь независимостью, и немного в той черствости, которую ты охотно себе прощаешь назавтра.
Мы искренно готовы признать тебя своим другом, братом, но это ровно ничего не меняет в нашем союзе. И было бы несчастьем, если бы это могло что-то изменить.
Любил ли ты когда-нибудь женщину настоящей любовью? Я начинаю сомневаться в этом.
Теперь я буду молчать, пока не получу ответа на свое длинное письмо. Жму твою руку, и без всякой задней мысли, потому что я все высказал.
Натали была возмущена твоим письмом и не хочет отвечать.
Je suis malade comme mi chien (et les chiens ne sont presque jamais maledes, vois-tu tel est l’homme, il rejette tout sur les animaux, sans s’apercevoir que par exemple la bestialité entre par l’homme dans la nature); ne pense pas que je sois dangereusement
14 (2) $eepaA% 1850 г. napuw.
265
malade, mais d’une manière dégradante. Au commencement une bronchite, ensuite la moitié du visage enflée et mal à la gorge. Je ne peux rien manger. Et de toutes mes facultés, il ne me reste qu’une seule, c’est la possibilité de me fâcher 24 heures de suite.
Ne pense pas que j’aie l’intention de continuer nos débats fratriphages — non, l’affaire est terminée, la séance levée, ces débats ont fait leur temps; moi je pense fortement qu’ils étaient nécessaires, mais ils n’ont aucun droit à une existence éternelle. J’ai dit tout, cela ne nuit pas, et c’est profondément conforme à mon caractère. Tout dire est mon faible, j’ai été en exil — pour le tout dire, et pour le tout dire je cours les chances à présent do ne rien avoir. Les choses qu’on ne dit pas, s’envéniment, et tôt ou tard se font jour — mais d’une manière tellement convulsive que le résultat devient presque indépendant de la volonté. Dites tout ce que vous voulez — cette correspondance nous profitera; beaucoup de fois
