elle sera présente à ton esprit comme avviso, comme Warnung, et quoique tu sois bien loin encore de te donner à toi-même quelque tort, tu sens au fond de ton âme, j’en suis sûr, que la faute n’est pas tout à fait à tes amis et que ni Natalie, ni moi, nous n’avons jamais eu l’idée ni de nous éloigner, ni de mettre des limites à notre intimité, tu le sais bien; le véritable sens de la longue correspondance est très simple — avant de nous engager définitivement, irrévocablement à une vie communale, nous avons voulu t’avertir d’un élément hétérogène que tu apportais, au milieu d’une grande et d’une véritable sympathie qui nous unissait. On en parlait quelquefois, Natalie parlait même plus que moi, beaucoup avant les lettres, — une occasion réveille, augmente tout ce qui était comme demiexistant, tes réponses justifient complètement l’attaque, — et voilà comment tout cela s’est développé. Ne me parle pas de ton indulgence envers nous, envers moi; tu n’as pas eu l’occasion de la mettre en épreuve. En vérité, qu’as-tu à me reprocher (non pas envers toi, mais envers tout le monde), quel est l’élément gênant, destructeur de l’harmonie, dominateur, capricieux que j’importe, moi? Je n’enchaîne rien, j’ai la plus grande facilité des relations — tout bonnement parce que je suis humain. Tu as écrit dans une des premières lettres: «Non, nous ne sommes pas si extraordinaires que je l’ai pensés» — Moi, je connais notre valeur, mais je n’ai jamais pensé ni que nous sommes prodiges, ni que nous sommes monstres. Et à quoi bon, alors il fallait nous montrer comme la femme héliophobe.
Et bien, la clôture est décidée. — Ta main, et parlons de l’avenir, faisons des rêves.
Qui a dit que je veux aller à Londres? Peut-être j’irai même pour les affaires (concernant mon bien) passer une semaine entre
266
Golovine et la Tamise, mais qui a jamais parlé de rester à Londres? La seule chose que je connais est une chose négative, je ne veux pas rester ici, sous aucune condition, et je crois que cela serait une folie d’aller en Suisse. Oh que non, je ne m’étais pas trompé dans mon aversion contre Paris, je suis plus que justifié; dès que j’aurai terminé les affaires, je quitterai Paris c’est-à-dire, le terme le plus éloigné, c’est la fin du mois de mars. — Restent deux choses. D’aller au sud de la France, entre Cannes et Grasse, d’y louer deux petites maisonnettes, dans un même endroit, et de nous ensevelir pour une année, de ne nous occuper de politique que comme on s’occupe de tout, aus Wißbegierde, — ou de faire la même chose sur quelque littoral de l’Angleterre. Le choix ne dépend pas tout à fait de nous. Avec cela, si l’affaire du billet historique et les questions financières prennent tant soit peu un autre aspect — nous pourrions avec le temps entreprendre à deux des excursions magnifiques, même en Espagne. — Eh bien, après ce repos «panthéistique», comme disait Botkine? — quelquefois il me semble que je retournerai en Russie; dans une année, nous n’aurons pas de république là c’est sûr, mais l’empereur peut aussi crever, comme un autre chien et après) un laps de temps, on pourra vivre là. Lermontoff a dit: «La Russie est toute dans l’avenir»; des hommes qui ont le malheur de connaître si bien, que le monde qui les entoure s’en va, doivent tourner leur tête involontairement vers le pays qui n’a pas de passé — mais qui a un avenir immense. Là on peut au moins faire quelque chose, on peut se tromper. Ici pas moyen. — Oh, je suis fatigué, accablé, de tout ce que je vois. Les individus que je rencontre ici me font l’air d’être les frères cadets de Moritz Reichel. Il n’y avait qu’un homme — et celui-là appartiendra bientôt à l’histoire. Glauben Sie, daß diese ganze greuliche Geschichte hier Sensation gemacht hat? gar nicht, nicht im geringsten. Tout ce qui est généreux, noble, n’existe pas dans la conscience de cette génération — et je doute un peu des précédentes et des futures. Nous sommes à Pétersbourg, et quatre généraux sont envoyés régir et gouverner la France. Lis quelquefois les journaux de la réaction, pour connaître la situation. Du repos, de la tranquillité et pour cela de l’harmonie intérieure dans le petit cercle.
Envoyez donc ma brochure à Gampe, même en lui la donnant en commission. Cette brochure sera vieille dans le ventre de sa mère. Il faut mettre fin et faire la césarienne, je vous en prie, et les 25 exemplaires pour moi par Franck!
Tata te salue frénétiquement.
267
Я болен, как собака (а собаки почти никогда не болеют, но таков, видишь ли, человек — он все сваливает на животных, не замечая, например, того, что скотство вносится в природу человеком); не подумай, что я болен опасно, но я болен унизительным образом. Началось с бронхита, затем вздулась половина лица и заболело горло. Я не могу ничего есть. А из всех своих способностей я сохранил одну-единственную — сердиться 24 часа кряду.
Не подумай, что я намерен продолжать наши братоубийственные дебаты, — нет, дело закончено, заседание закрыто, время этих дебатов истекло; я твердо убежден, что они были необходимы, но у них нет никакого права на вечное существование. Я высказал все, это вреда не приносит, и это глубоко соответствует моей натуре. Говорить все до конца — моя слабость. Я был выслан за то, что говорил все, а теперь за то, что сказал все, рискую не иметь ничего. Невысказанное, само себя разъедая, рано или поздно выходит наружу, но тогда уж таким судорожным образом, что последствия почти не зависят от нашей воли. Что там ни говори, но переписка эта пойдет нам на пользу; она не раз будет воскресать в твоей памяти как avviso221[221], как Warnung222[222]. И хотя ты еще очень далек от того, чтобы признать за собой какую-либо вину, в глубине души, я уверен, ты чувствуешь, что вина лежит не только на твоих друзьях, что ни у Натали, ни у меня никогда не было мысли отдалиться или установить границы для нашей близости, ты это прекрасно знаешь; истинный смысл всей длинной переписки очень прост — прежде чем окончательно и бесповоротно решиться на совместную жизнь, мы хотели предостеречь тебя от того чуждого нам духа, который ты вносил в большое и подлинное чувство симпатии, нас объединявшее. Разговоры об этом уже бывали, и Натали говорила даже гораздо больше, чем я, и задолго до писем; случай пробуждает, усиливает все то, что как бы полусуществовало, а твои ответы полностью оправдывают наше нападение. Так- то все и развилось. Не говори мне о своей снисходительности по отношению к нам, по отношению ко мне — у тебя не было случая применить ее. На самом деле, в чем ты можешь упрекнуть меня (не только по отношению к тебе, но и вообще по отношению к людям), что вношу я стесняющего, нарушающего гармонию, властолюбивого, капризного? Я ничем не связываю, со мной чрезвычайно легко поддерживать отношения — просто потому, что я человечен. В одном из первых своих писем ты писал; «Нет, мы совсем не так
268
необыкновенны, как я думал». — А вот я, хотя и знаю нам цену, никогда не думал ни того, что мы какое-то чудо, ни того, что мы уроды. Да и к чему это? Ведь тогда нас нужно было бы показывать как женщину-гелиофоба.
Итак, решено, прения закрыты. — Дай руку и поговорим о будущем, помечтаем.
221[221] предупреждение (итал.). 222[222] предостережение (нем.). — Ред.
Кто сказал, что я хочу уехать в Лондон? Возможно, что я и поеду по делам (своего имения), провести неделю между Головиным и Темзой, но кто же когда-либо говорил о том, чтобы остаться в Лондоне? Единственное, что я знаю, — это нечто отрицательное, — я He хочу оставаться здесь ни под каким видом и думаю, что было бы безумием ехать в Швейцарию. О нет, я нисколько не ошибся в своем отвращении к Парижу — я оказался более чем прав и покину Париж, как только закончу свои дела, т. е. самое позднее — в конце марта. Остается одно из двух: ехать на юг Франции, куда-нибудь между Каннами и Грассом, нанять там, и в одном и том же месте, два домика, похоронить себя на год и заниматься политикой не больше, чем всем остальным, только из Wißhegirde223[223], или проделать то же где-нибудь на английском побережье. Выбор зависит не только от нас. При всем том, если дело с пресловутым билетом и финансовые вопросы примут несколько иной оборот, мы могли бы со временем предпринять вдвоем чудесные путешествия, даже в Испанию. Ну, а после такого, как говорил Боткин, «пантеистического» отдых — иногда мне кажется, что я вернусь в Россию; через год у нас там еще не будет республики, это несомненно, но император, как и всякая собака, может околеть, и тогда, спустя некоторое время, там можно будет жить. Лермонтов сказал: «Россия вся в будущем»; люди, имеющие несчастье так хорошо сознавать, что окружающий их мир умирает, должны невольно оборотиться к стране, у которой нет прошедшего, зато есть огромное будущее. Там по крайней мере можно что-то делать, можно обольщаться. Здесь же это невозможно. — Ах, как же я утомлен, удручен всем, что вижу. Личности, с которыми я здесь встречаюсь, кажутся мне младшими братишками Морица Рейхеля. Выл только один-единственный человек, да и тот скоро станет достоянием истории. Glauben Sie, dass diese ganze greuliche Geschichte hier Sensation gemacht hat? Gar nicht, nicht im geringsten224[224].
223[223] любознательности (нем.).
224[224] Вы думаете, что вся эта отвратительная история вызвала здесь сенсацию? Нисколько, ни малейшей (нем.). — Ред.
У нынешнего поколения нет за душой ничего великодушного, благородного, да и прошедшие и будущие вызывают у меня некоторые сомнения. Мы словно в Петербурге, и
четыре генерала посланы вершить судьбу и править Францией. Читай изредка
269
реакционные газеты, чтобы знать обстановку. Нам нужен отдых, покой, а для этого нужна внутренняя гармония в нашем маленьком кружке.
Пошлите же мою
