de la société». Qu’en dites-vous de ces cannibales, de ces Cartouches littéraires?
Je t’embrasse, caro mio.
Sacha t’a écrit une longue lettre, mais je lui ai dit qu’il devait la transcrire parce qu’envoyer une lettre sale et chiffonnée, c’est la même chose que de faire une visite sans culotte. Et bien, je te l’enverrai demain — sans rien changer.
Tata te salue. Elle a vu un songe aujourd’hui qui l’a frappée, la mort de ma femme, et bien, je lui ai dit: «Mais voudrais-tu mourir à sa place?» — «Oh que non!»… — «Mais si on te donnait le choix?» — «Alors j’aurais choisi un chien». — Voilà la dernière anecdote de Tata.
Ton opinion sur l’article de Bamberger?
Ich glaube, daß man dem Züricher zahlen капп, nach dem man von Campe bekommen wird. Au reste, comme tu veux.
Моя мать и м-ль Эрн расскажут тебе новости о деле и о Париже; сам я мало что могу прибавить. Спасибо за письмо Фальмерайера. Грановский пишет мне, что события в России приняли ужасный оборот, что деспотизм, опьяненный своими успехами, потерял всякий стыд. Письмо к тебе о России очень
306
понравилось, но его находят слишком кратким и упрекают меня за упоминание о Головине (!!!). Он Грановский пишет, что появилась новая комедия, написанная молодым человеком, некиим Островским (если не ошибаюсь, он был в числе осужденных за участие в заговоре 49¬го года), его комедия — крик гнева и ненависти против русских нравов; он отзывается об этом произведении как о дьявольской удаче; пьеса была запрещена, название ее «Свои люди — сочтемся». Это семья, где три поколения взаимно обманывают друг друга: отец обманывает дочь, сын — отца и т. д., а всех их обманывает молоденькая 18-летняя девушка, существо еще более бессердечное и бездушное, чем все 3 поколения.
Здесь дела идут неплохо. Новые черты во всем. Париж неузнаваем, но ничего нельзя еще сказать. Подождем делать выводы.
Я написал бы тебе, может быть, и много больше, но вся комната у меня в страшном дыму. — Ах, до чего убийственны эти мелкие невзгоды! Жена опять больна, она тебе кланяется. Ужасный холод, камины дымят, а у меня нет норы, чтобы укрыться, идти же куда-нибудь в кафе не хочется.
Посылаю тебе для образца номер «L’Evènement». Верон говорит, что сделается социалистом, как только правительство предложит закон о печати. Прудон, по слухам, в ярости оттого, что вынужден молчать, — условия заключения у него прежние.
Я печален, прокопчен, как голландская селедка, и не могу даже письменно отчитать тебя.
А Фальмерайер — писатель меланхолический или не знаю какой еще «ический».
Кстати, «La Patrie» вчера заявила: «Мы благословляем меч, который истребит врагов общества». Что ты скажешь об этих каннибалах, об этих литературных Картушах?
Обнимаю тебя, саго mio.
Саша написал тебе длинное письмо, но я сказал, что его нужно переписать, ибо послать грязное, измятое письмо — все равно что явиться в гости без штанов. Итак, я пошлю тебе его завтра, ничего не исправляя.
Тата тебе кланяется. Сегодня ей приснился поразивший ее сон, будто моя жена умерла. Я спросил: — «Ну, а ты согласилась бы умереть вместо нее?» — «О, это уж нет». — «А если бы тебе пришлось выбирать?» — «Тогда я выбрала бы собаку». — Вот тебе последний Татин анекдот.
Какого ты мнения о статье Бамбергера?
Я считаю, что цюрихцу можно заплатить после получения от Кампе. Впрочем, как хочешь.
307
181. Г. ГЕРВЕГУ
19 (7) марта 1850 г. Париж.
19 März 1850. Paris.
Oh, ich unglückseliger Atlas, weiß der Teufel, was ich für einen Lärm machte, mit den Paar Zeilen, — jetzt ganz gewiß sehen wir uns bald wieder und das noch in der Schweiz. In Wahrheit wird mein Leben hier nicht mehr so unentbehrlich wie früher, der große und letzte Wurf ist gemacht. Rotschild klagt über den Lombard. Sollte man ihm doch abschlagen, so ist hier nichts zu machen, alles in Würtemberg; sollte man das Geld einkassieren — noch weniger…
In Zürich können wir uns besprechen, etwas ausruhen — und weiter pilgern.
Ich war stumm 2 1/2 Monate — da kam ein Brief von Granovsky und die großen Veränderungen hier, ich wollte nicht mehr im Mutisme beharren, und stelle dir vor, denselben Abend sprach ich schon alles. Denunziert von einem Abendblatt, warten wir auf einen Abiturientenschein. О fatum/ О fata morgana! Und wie wir alle treu unserer Natur bleiben. — Emma lacht aus vollem Halse und meine Frau aus einem geschwollenen.
Alles geht nicht ganz schlecht. Bei weitem nicht. Alle Fragen haben sich anders gestellt, sehr schade, daß du nicht hier bist.
Ich bin doch heute etwas aufgeregt251[251]. Расскажу многое при свидании. Я, впрочем, употреблю все старания, чтоб остаться здесь до ответа из Петербурга, который должен прийти около 10 — 12 апреля.
251[251] О я, злосчастный Атлас! Черт знает, какого шуму я наделал несколькими строками, — теперь-то мы, несомненно, скоро увидимся, и еще в
Прощай. On donne jeudi pour la première fois Charlotte
308
Corday, tragédie de Ponsard. Tourguéneff dit qu’il у a des scènes très belles.
Au revoir, cher ami…252[252]
182. Г. ГЕРВЕГУ
20 (8) марта 1850 г. Париж.
Швейцарии. По правде сказать, мое пребывание здесь становится уж не столь необходимым, как раньше, ведь на карте уже последняя, самая крупная ставка. Ротшильд подал жалобу на ломбард. Если ему все же откажут, то здесь делать уж нечего — всё в Вюртемберге; если же деньги будут уплачены — тем более.
Мы можем в Цюрихе договориться, немного отдохнуть и отправиться дальше.
Я молчал 2 72 месяца, а тут письмо от Грановского и большие здешние перемены — я не хотел дольше хранить безмолвие и, представь себе, уже в тот же вечер все высказал. Один вечерний листок донес на меня, и мы ждем теперь абитуриентского свидетельства. О fatum! О fata morgana! И до чего все мы остаемся верны своей природе! — Эмма смеется во все горло, а жена в меру своего распухшего горла.
Все идет не так уж плохо. Далеко не так плохо. Все вопросы поставлены по- другому, очень жаль, что тебя здесь нет.
Я сегодня все же несколько взволнован (нем.). — Ред.
252[252] В четверг премьера «Шарлотты Кордэ», трагедии Понсара. Тургенев говорит, что там есть прекрасные сцены.
Tu t’impatientes en ne trouvant pas trop de clarté dans mes lettres. Mais la clarté ne vient qu’à présent. Etant, comme toujours, spectateur et non acteur de tout ce qui se fait dans ce bas monde, je crois voir assez bien la portée de tout ce que s’est accompli. Die Repression wird stärker, die Gewalt hält inne, um sich zu sammeln, und will sich verteidigen. Die Orleanisten und die Bankokraten handeln vollkommen einstimmig mit dem Präsidenten. Sie haben für sich die bureaukratische Zentralisation, die Intrigue, die Indifferenten, die Reichen, die Furchtsamen, die Offiziere und Generale, die europäische Diplomatie und die Regierungskabale. — Aber ihre Lage ist gar nicht mehr dieselbe. Ein tiefer Riß entzweite die Bourgeoisie, die Legitimisten bleiben mit der liberalen Bourgeoisie auf der roten Seite — die Soldaten idem; nie hat die Geschichte etwas Größeres gesehen als le vacuum horrendum de la place de l’Hôtel de Ville. Ein konservativer Repräsentant sagte ja: «Ce vide est plus terrible que le vote». Et c’est la modération d’une conviction mûre, et c’est le sentiment de la force et l’assurance que tôt ou tard la position sera prise. La majorité veut paralyser la presse et le suffrage universel, on veut chasser d’ici la moitié des ouvriers, 80 000 (ou 50), cautionnement, timbre, on est allé même jusqu’à parler d’une censure policière des journaux. On ira peut-être même jusqu’à des déportations, des fructidorisations — il faut lire les journaux de la réaction rouge; oui, tout cela peut arriver. Et avec tout cela la victoire emportée par la République a été immense, la démoralisation des démocrates, le désespoir s’est changé en sentiment de la force et en espérance. Figure-toi que le Siècle est plus rouge que le Peuple. Et la bourgeoisie furieuse des provocations et offenses du gouvernement. Figure-toi que Goudchaux, Spinelli, Guerlain etc., etc… tout cela se rapproche des socialistes, il n’y a que des caractères antiques à la Marast et à la Cavaignac qui sout fidèles à la majorité parlementaire. — Je te recommande encore une fois de lire les journaux réactionnaires.
309
Mais ce n’est pas una question qui pourrait se résoudre en une semaine, les journées calmes ont donné beaucoup d’espérances, die anderen handeln aber auch entschieden…
Concernant moi, je suis décidé d’aller te rejoindre à Zurich ou à Vevay et je ne changerai cette opinion qua dans le cas que tu pourrais venir ici. — Rotschild a écrit le 16 à Pétersbourg, le 10 avril réponse définitive, dès que je l’aurai, je partirai.
J’ai parlé avec beaucoup de monde de Nice — on dit qu’on y tracasse beaucoup les étrangers. — De là encore une pensée; si le billet est sauvé, nous aurons plus de moyens (moi ou toi, c’est enfin, je crois, la même chose); allons en Espagne. — Si le billet est retenu, restons à Vevey ou im Oberland, ou à Nice.
Le bruit dont je t’écrivais hier à ce qu’il paraît n’a pas de suite.
Emmanuel Kant et Emile Girardin commencé avant le 10 mars, ne va pas…
J’ai reçu une brochure très stupide de Sébastien Seiler — est-ce le même?
Addio.
Saluto fraterno.
De tous les cigares zuricoises les meilleurs sont les Panatellas Telescopio à 32 Kreuzer.
Рукой Н. А. Герцен:
Je suis tout à fait indigne de vous écrire.
Ягору Федоровичу.
20 марта 1850 г. Париж.
Ты раздражаешься, не находя достаточно ясности в моих письмах. Но ясность наступила только сейчас. Будучи, как всегда, не действующим лицом, а зрителем всего творящегося в дольнем мире, я достаточно хорошо, думается мне, понимаю значение всего совершившегося. Репрессии усиливаются, власть выжидает, чтобы собраться с силами, и намерена защищаться. Орлеанисты и банкократы действуют в полном единодушии с президентом. За них бюрократическая централизация, за них интрига, равнодушные, богатые, трусливые, за них офицеры, генералы, европейская дипломатия и правительственная клика. Но положение их далеко не прежнее. Глубокая трещина расколола надвое буржуазию. Легитимисты остались с либеральной буржуазией на красной стороне, солдаты тоже. История еще не видела ничего более величественного, чем vacuum horrendum площади Hôtel de
