Ville. Один консервативный депутат сказал даже: «Эта пустота страшнее голосования». В такой сдержанности сказывается зрелое убеждение, сказывается чувство силы и уверенность, что рано или поздно позиция
310
будет завоевана. Большинство хочет парализовать печать и всеобщее избирательное право, хотят удалить отсюда половину рабочих, 80 000 (или 50), залоги, гербовые сборы, договорились даже до полицейской цензуры газет. Дойдут, возможно, и до депортации, и до фруктидоризации — надо читать газеты красной реакции. Да, все это может случиться. И тем не менее победа, одержанная Республикой, была огромна. Растерянность демократов, отчаяние сменились ощущением силы и надеждой. Представь себе, что «Ье Siëdе» краснее, чем
«Le Peuple». И буржуазия приведена в бешенство провокациями и оскорблениями правительства. Представь себе, что Гудшо, Спинелли, Герлен и т. д., и т. п. — все они сближаются с социалистами. Только люди с античными характерами в духе Марраста или Каваньяка остаются верными парламентскому большинству. — Еще раз советую тебе читать реакционные газеты.
Но это не из тех вопросов, которые разрешаются в недельный срок. Дни спокойствия принесли много надежд, die аndern handeln aber auch entschieden… 253[253]
Что до меня, то я намерен приехать к тебе в Цюрих или в Веве и изменю это намерение лишь в том случае, если ты сможешь приехать сюда. Ротшильд написал 16-го в Петербург. 10 апреля должен быть окончательный ответ; как только получу его, я выеду.
Я расспрашивал многих о Ницце — говорят, что там очень придираются к иностранцам. Отсюда возникла и такая мысль: если билет удастся спасти, у нас будет больше средств (у тебя ли, у меня ли — я думаю, в конце концов, это одно и то же), — тогда поедем в Испанию. Если билет будет задержан, останемся в Веве, или в Оберланде, или в Ницце.
Шум, о котором я тебе вчера писал, по-видимому, не имел никаких последствий. «Иммануил Кант и Эмиль Жирарден», начатые до 10 марта, не клеятся.
Я получил очень глупую брошюру Себастьяна Зейлера. Тот ли это самый?
Addio.
Saluto fraternо254[254].
Из всех цюрихских сигар лучшие «Pantellas Telescopo» по 32 крейцера.
Рукой Н. А. Герцен:
Я совершенно недостойна писать вам.
311
183. Г. ГЕРВЕГУ
253[253] Однако и другие тоже действуют решительно (нем.). 254[254] Прощай. Братский привет (итал.). — Ред.
J’ai commencé hier une longue lettre pour toi, je ne la trouve plus et je ne trouve ni désir, ni courage de la continuer. — Oh que je voudrais à présent t’avoir, cher Georges, près de moi je suis tellement inquiet, tellement agité… J’ai reçu un tout petit billet d’Ogareff — il m’écrit chemin faisant — il est déporté, c’est évident, il va «de cloître en cloître», donc on le mène. Il dit que le jeune frère est entré en service — donc Satine est fait soldat, ou… qui? — Sa lettre est résignée, il ajoute: «Adieu pour de longues années» et «Je trouverai moyen de t’avertir lorsque nous serons an Ort und Stelle»…
Tout cela, Georges, est terrible, affreux. C’est cette femme, je n’en doute pas, qui a fait quelque dénonciation. Je ne t’ai pas écrit que Granovsky me disait que son chargé d’affaires (de m-me Ogareff) menaçait le mien pour avoir gardé des lettres de change d’un homme dont les biens sont confisqués.
Je te demande dans toute l’échelle des animaux jusqu’aux punaises et puces, trouve-moi quelque chose de pareil à un homme… Et la punaise artistique Worobioff pleure peut-être von Rührung et laisse faire sa fortune par des assassinats.
Pauvre Ogarelf — sans fortune en exil, et quel exil, est-ce forteresse, Sibérie, Caucase? Et pense bien que Natalie ne peut aller avec lui sans être femme légitime. Il me semble que même Toutchkoff a été frappé par le gouvernement «pour avoir vendu sa fille». Granovsky disait qu’on tramait quelque chose dans ce genre à Pétersbourg. Déshonorer un vieux conspirateur élu 4 fois par la noblesse comme maréchal — mais c’est une des occasions les plus magnifiques pour les bourreaux de Nicolas. On a fait, il me semble, une enquête!
Sois persuadé que dès la première possibilité je quitte Paris et j’irai te rejoindre… je suis brisé, je m’oublie quelquefois, je m’entraîne — mais au fond que les hommes mangent entre eux la belle olla podrida qu’ils ont préparée. Imbéciles, esclaves, traîtres, sots — et fous (cathégorie à laquelle nous appartenons)…
Ici ça va bien et mal. Dans un mois — Byzance ou Atlantique, la république est forte, l’antirépublique — riche et se sert de la centralisation. Au reste, tu as lu probablement les projets russes contre la presse, les élections, et bien qu’on fasse des lois — si les hommes les supportent — alors ils en sont dignes…
Adieu. Je t’embrasse, mais je ne veux plus écrire.
Al.
En relisant la lettre d’Ogareff je vois une chose terrible, c’est que ce n’est pas Satine, mais la pauvre Natalie qui est emprisonnée…
23 марта 1850 г. Париж.
Я начал вчера длинное письмо к тебе и никак его не найду, да и не нахожу уже ни охоты, ни решимости продолжать его. О, как бы мне хотелось, чтобы ты был сейчас подле меня, дорогой Георг, я так встревожен, так взволнован… Я получил крохотную записку от Огарева. Он пишет мне с дороги — он выслан, это совершенно очевидно, он переходит «из кельи в келью» — значит, его везут по этапу. Он говорит, что младший брат поступил на службу — значит, Сатин отдан в солдаты. Или… еще кто? — Письмо его безропотно, он добавляет: «Прощай на долгие годы» и «Я найду способ известить тебя, когда мы прибудем an Ort und Stelk».
Все это, Георг, ужасно, страшно. Я не сомневаюсь, что тут какой-то донос этой женщины. Я не писал тебе об этом, но Грановский сообщил мне, что ее (г-жи Огаревой) поверенный в делах угрожал моему за то, что тот хранил векселя человека, имущество которого конфисковано.
Я спрашиваю тебя, найдется ли во всем животном мире, до клопов и блох включительно, нечто подобное человеку? И артистический клоп Воробьев, быть может, плачет von Rührung255[255] и прокладывает себе путь к благополучию убийствами.
Бедный Огарев — без средств, в ссылке. И что это за ссылка — крепость ли, Сибирь, Кавказ? И подумай только, ведь Натали, не будучи его законной женой, не может поехать с ним. Мне думается, что и Тучков подвергся преследованиям со стороны правительства «за то, что продал дочь». Грановский рассказывал, что нечто в этом роде затевалось в Петербурге. Опозорить старого заговорщика, четырежды избиравшегося дворянством в предводители, — да это, исключительная удача для николаевских палачей. Мне думается, что производилось дознание!
Верь мне, что при первой же возможности я покину Париж и приеду к тебе. Я измучен, временами я забываюсь, увлекаюсь, но, в сущности, пусть люди сами расхлебывают кашу, которую они заварили. Тупицы, рабы, изменники, дураки — и безумцы (категория, к которой принадлежим мы).
Здесь дела идут и хорошо, и плохо. Через месяц — либо Византия, либо Атлантика. Республика сильна, антиреспублика богата и опирается на централизованный аппарат. Впрочем, ты,
вероятно, читал русские проекты против печати и выборов, ну что ж, пусть издают законы: если люди их терпят, значит, они достойны их.
Прощай, обнимаю тебя, но писать больше не хочется.
Ал.
Перечитывая письмо Огарева, я открыл страшную вещь, а именно, что в тюрьме не Сатин, а бедная Натали.
184. Г. ГЕРВЕГУ
24 (12) марта 1850 г. Париж.
Рукой Н. А. Герцен:
24.
Не знаю, что в свете вернее того, что все люди безумные; животные — нет, а люди — да256[256], все, и больше всех мы! Мучась целый день, мучась целую ночь, я просыпаюсь сегодня утром совсем измученная… тюрьма, монастырь, цепи… мне становилось до того страшно, что я не смела пошевелиться от мысли о цепях — рука не поднималась… Поздно, беру, наконец, опять письмо Огарева и вскакиваю на постели, кричу: «Тата, Тата! беги скажи папе, что Огарев едет сюда». — Александр приходит, читает… «Едет, в самом деле едет!». Тут приносят ваше письмо — и все вместе мы радуемся, веселимся, как дети. Александр бросается писать к вам о приезде Огарева, но дорогой перечитывает опять письмо Огарева, и мы видим опять, видим ясно, что он сослан… не страшно ли? Т. е. безумие это наше? Впрочем, все-таки мне кажется столько же, что они все бежали, как что их сослали.
Симпатия не должна доходить до флюса и насморка!
J’ai souffert tellement, que pendant qu’Alexandre était allé chez Carlier pour le prier dene pas le faire déporter (toujours à cause de ma maladie) — j’ai envoyé chercher un assassin, le premier venu, qui est venu et
qui m’a soulagée. Et vous, cher besson, pourquoi enrhumassez-vous? laissez-moi faire cette besogne pour tous…
Donc, vous ne voulez pas de répetitions… réfléchissez donc là-dessus et en attendant que les affaires qui nous clouent ici seront terminées et nous irons tout droit, tous, nous jeter dans la mer! — O, et toute la famille déportée viendra nous rejoindre… pensez un peu, cher besson, que ce serait beau!..
Ce n’est qu’après le retour d’Ogareff de l’exil que j’ai bien lu et savouré les vers reçus hier — merci!
Adieu, il faut absolument que je ferme la lettre pour pouvoir l’expédier aujourd’hui. — Je n’ai le temps que pour vous embrasser bien, bien du cœur.
N257[257].
314
Après avoir relu encore une dizaine de fois la lettre hiérogly phique d’Ogareff nous sommes parvenus à ne rien comprendre, pas même le sens de l’allégorie. Au reste, hier, ahuri, stupéfait, je t’ai écrit comme j’en étais convaincu. — Aujourd’hui je t’engage à lire avec m-selle Ern la copie du fragment…
257[257] Я так мучилась, что, пока Александр ходил к Карлье просить, чтобы его не высылали (и опять из-за моей болезни), я велела привести первого попавшегося душегуба, и тот пришел и помог мне. А что же это вы, дорогой близнец, вздумали простужаться? Предоставьте мне выполнять эту обязанность за всех.
Итак, вы не хотите повторений… подумайте же над этим, пока дела, которые держат нас здесь прикованными, не будут закончены и мы, все вместе, не отправимся прямо к морю! — А если и все ссыльное семейство приедет и присоединится к нам… подумайте только, дорогой близнец, как это было бы чудесно!..
Только по возвращении Огарева из ссылки я как следует прочла и насладилась присланными вчера стихами — спасибо!
Прощайте, необходимо
