тебе писали о наших впечатлениях и пр., т. е. именно о том, о чем я не напишу, да, между прочим, все это очень легко догадаться, гораздо легче, нежели о твоих впечатлениях и о твоем житье-бытье хозяино-помещичьем. Для того, впрочем, чтоб сколько- нибудь удовлетворить, я пошлю в «Современник» письма три или четыре. Там по крайней мере смешная сторона впечатлений.

Московскими я всеми недоволен: есть предел всему, и если их молчание не просто холодное невнимание, то по крайней мере уродство. Распущенность и распущенность (в которой нас так усердно обвиняли), т. е. то самое свойство, которое заставило или, лучше, не остановило Грановского снова сыграть патетическую сцену с Шевыревым и Хомяковым, что, хотя было и в мае месяце, но я теперь только что услышал.

Прощай. Из последнего письма я вижу, что ты глубже и вернее понял Алексея Алексеевича, я жду его и буду рад, хотя тоже смотрю как на… как на Бельтова в своем роде, сломившегося, и оправдываю вполне, — и все же должен это неразвитие принять за факт — за факт, который ставит навеки преграду.

36

Будь здоров.

Огарев, что бы тебе завести переписку и даже выписать к себе на время Астракова, он отличный агроном и, сверх того, агроном-прогрессист, он мог бы много сделать пользы — даже и заводу, ибо механик велий; подумай об этом.

Рукой Н. А. Герцен:

Твои письма имеют такое действие, как будто, сидя долго в душной мрачной комнате, вдруг отворишь окно — светло, чистый воздух, живо, да, живо в самом деле, а не так, как плелося в мыслях, пока лежал в креслах, в лени, в полудремоте; выглянув в окно — хочется умыться, одеться и идти — куда не знаю, только идти! идти!.. и верится, что будет хорошо, больше чем хорошо, что будешь делать — и силы расправляются, как крылья у птицы, когда она хочет лететь. Да, друг, нам жить тяжело. И хорошо жить нам, друг! Я бы тебе написала многое, что я чувствую и думаю, если б это не было написано в твоем письме ко мне, мне смешно иногда читать, как можно до такой степени сходно понимать и ощущать иное. Я уж, кажется, раз просила тебя не обижаться этим, — надеюсь, ты исполнишь мою просьбу?

В хозяйстве твоем я ничего не понимаю, а верю, что должно быть хорошо. А что же, школа будет у тебя в деревне? Тогда мы привезем наших детей туда учить, и учителей, и я сама буду учить чему умею, и Марью Федоровну привезем, потому что, верно, и Федя будет в этой школе? — Саша учится здесь гимнастике, а тогда уж не надо будет — возле лес и река есть? Заводи же поскорей школу, а я здесь научуся поскорей, да мы выпишем туда и Грановского преподавать историю, твоего и нашего состояния вместе достанет, чтоб учредить все и содержать всех хорошо, только вина не будем выписывать много, да вино и заниматься будет мешать. Составь выбор книг, мы запасемся здесь чем нужно… и вырастет юное поколенье, и будет жить, мы состаримся, умрем и будем жить в них. А похоронят нас в твоей деревне. Большие люди — как дети, которые заиграются до того куклой, что воображают ее живою, а она из тряпочек; да только моя кукла не из тряпочек, а не жива она оттого, что холодно.

Рукой М. Ф. Корш:

Благодарю, благодарю и благодарю, и скоро напишу; а покуда жму крепко вашу руку.

М. К.

16. Л. И. ГААГ и М. К. ЭРН

Первая половина августа 1847 г. Париж.

Ich schicke jetzt Ihren Wechsel und werde diese Tage, liebe Mutter, Ihre Sachen abschicken. Jetzt bleibt noch vom allen Gelde 2500 fr.; aber ich werde Grigorii Iwanowitsch schreiben, daß er zum neuen Jahre nach Rom uns Geld schickt.

Sascha ist viel besser. Zum 15 glauben wir die Möglichkeit zu haben, ganz fertig zur Reise zu sein.

Ich warte auf Ihre Antwort32[32].

Мария Каспаровна, расприпоцелуйте Колю.

37

17. Т. А. АСТРАКОВОЙ

20 (8) августа 1847 г. Гавр.

Я хочу для того с вами поздороваться — чтоб проститься, — сижу, с позволенья сказать, на берегу морском в Гавре и нахожу, что море недурно — и что я все-таки вас и люблю и кланяюсь вам и Сергею Ивановичу. — Я, кажется, писал ему, что книга, которую он хотел, III том Лакруа, отдельно нет, а вместе 100 франков.

На обороте: Татьяне Алексеевне Астраковой.

18. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

26 (14) августа 1847 г. Гавр де Грас.

32[32] Я посылаю теперь ваш вексель и на днях, милая маменька, отошлю ваши вещи. Теперь осталось всех денег 2500 фр.; но я напишу Григорию Ивановичу, чтобы он прислал вам к Новому году денег в Рим.

Саше много лучше. Мы надеемся к 15-му быть вполне готовыми к отъезду.

Гавр де Грас. 26 август 1847.

Давно я не писал к вам, почтеннейший Григорий Иванович, и давно не имел вестей от вас прямо, хотя имел косвенную от Астракова. Усердно благодарю за исполнение моей просьбы.

Мы теперь все в рассыпной. Маменька, Марья Каспаровна и Коля в Берне, Наташа маленькая в Париже, жена, я и Саша на берегу моря. Здоровье Саши заставило меня отложить прежде предположенные поездки, жене моей советовали морские ванны, действительно ей здесь было удалось, — но как назло Саша занемог сначала лихорадкой, потом она заменилась воспалением в кишках, и мы наше пребывание на чрезвычайно живописных берегах Нормандии провели самым печальным образом, — теперь Саше гораздо лучше, и я полагаю, что в конце недели или к 1 сентябрю уедем отсюда. Сюда мы приехали на том самом пароходе («Норманди»), на котором везли от Гавра до Руана Наполеоново тело. — Из писем Огарева я вижу, что он сильно и действительно принялся за хозяйство — с чем от души его поздравляю, он часто беспокоит и вас, позвольте и мне с своей стороны поблагодарить вас за одолжения ему, могу вас уверить, что это человек благороднейший и заслуживающий истинного уважения. — «Я ему писал, что он мне задолжал тысячи около четыре асс., и напоминал о долге Софье Федоровне Каппель, если она требует уплаты, то потрудитесь сообщить мне, я готов перевести вексель на себя и сбавить в пользу Огарева 2 процента. Марье

38

Каспаровне я здесь отдал проценты; что, ее билет все еще в залоге? Если у вас к Новому году не будет большой суммы, то я все же попрошу перевести тогда всю на дом Турнейсена, мне до февраля (здешнего), вероятно, хватит, но маменьке будет нужно, может быть. Впрочем, мелкие билеты, тысяч в пять я могу через здешнего банкира в случае нужды разменять.

Что касается до меня, я, как всегда, здоров, больше занимаюсь глазами, т. е. смотрю, однако иногда занимаюсь и пером. Полагаю, что в октябрьской книжке «Современника» вы прочтете письма отсюда.

Передайте усердное почтение Дмитрию Павловичу и Надежде Владимировне.

От Егора Ивановича я тоже давно не получал — передайте ему дружеский поклон. Он, кажется, пишет к нам только тогда, когда в дурном расположении духа.

Что делается в доме под бдительным глазом Карла Ивановича? Прасковье Андреевне кланяюсь. Здесь носились слухи о том, что Елена Ал., отданная Алек. Ал., очень дурно содержана и что даже Вера Артамоновна не пользуется всеми удобствами, которые она, без сомнения, заслужила. Я вполовину верю только — но тем не менее счел нужным сообщить вам об этом. Вере Артамоновне поклон.

Желаю от всей души, чтоб письмо это вас застало и всех ваших близких здоровыми, и в заключение, как всегда, дружески благодарю за все хлопоты и безмерные одолжения.

А. Герцен.

Наталья Александровна кланяется вам и Саша.

Григорий Иванович, сделайте одолжение, записывайте в расход цену за письма, ибо я их никогда не франкирую из удобства отсылки, но не хочу никого вводить в траты. Также и ко мне не франкируйте.

Р. Б. Я сейчас, прогуливаясь по Гавру, нашел в лавке чашки и миски деревянные, раскрашенные; спрашиваю, откуда, купец мне говорит, что это отличная посуда «архангельская», самая маленькая стоит 50 сантимов. Вот вам и редкость здесь. А зато мы едим здесь удивительные устрицы по 40 сантимов дюжина, в Москве таких вовсе нет, а если б были, то, верно, стоили 4 р. сер. — Если б не болезнь Саши, было бы очень хорошо здесь, перед глазами Ла Манш, сотни кораблей и пароходов, отсюда теперь отправляются пароходы в 12 дней до Нью-Йорка. Железная дорога оживила край — только очень страшные туннели, минуты четыре несешься в полнейшем мраке — под горой или даже под городом, именно под Руаном. — Так думать страшно, а едешь — ничего. Удобства удивительные, везде отели отличные, и, словом, при не очень

39

больших деньгах — можно не заметить, что в дороге. Лето было очень переменчивое, но вообще до сих пор погода мягкая, я купаюсь в море всякий день.

19. Т. А. АСТРАКОВОЙ

1 сентября (20 августа) 1847 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

1 сентября 1847, Париж.

Третьего дня воротились мы из Гавра и получили твое письмо, неизменное копье! Саше гораздо лучше, еду сегодня в деревню. Да, ты права, Таня, величайшее счастие дети! И оно растет с каждым днем… Что такое Наташа — да, впрочем, все — каждый в своем роде. Саша менее интересен с первого взгляда, его надо узнать (кому-нибудь другому побоялась бы написать, станут смеяться), один недостаток — слишком нежен и душой как телом, но я надеюсь — со временем окрепнет, а может, нет, потому что много зависит от организации, с каждым днем развиваются, в Саше уж много человеческого, он становятся мне другом. Наташа — Александр в малом виде, Коля истинно необыкновенный ребенок, при этом недостатке — столько прелести в нем. Пожалуйста, не рассказывай этого никому, я хочу делиться с тобой моим счастьем, а не профанировать его. — Зачем ты все придумываешь разные беды, что все рассеемся и пр., да еще ты, может, приедешь навестить нас, может, мы приедем за тобой и ты прогуляешься на чистом воздухе так же, как Марья Федоровна, которая тебя благодарит за обещание портрета; она поручила тебе сказать, что от тебя ей приятнее это будет, чем от кого другого, потому что это по твоей части. Не описываю тебе моря, его уж столько описывали — мне хорошо было, когда я сидела там на берегу одна-одинехонька, а оно-то колыхается, бьется о берега и пенится — а как долго смотришь в серую погоду, жаль его становится и тяжело на груди — мученик, сколько