тысяч лет работает, и ни одной мысли, ни одного теплого вздоха, все бури напрасны…

Пиши мне подробнее о Кетчере; несмотря на все, люблю этого человека, люблю от всей души и желала бы одного — чтоб воскресла его вера в нашу дружбу. Неужели он не опомнится? Почему ты не поговоришь с ним об нас? Мне иногда так хочется к нему написать, но ведь он не верит ничему, — что он и как он?

Может быть, скоро вы будете иметь об нас очень верные и подробные известия. Ты восхищаешься Грановским, Кетчером — я уж давно не разбираю тех, кого люблю, а люблю просто, т. е. разбираю, да это не действует на любовь.

Бедная Марья Ивановна все нездорова и грустна; признаться, нечему позавидовать в ее положении, мало утешительного и в Николае для нее. Обнимаю тебя всеми руками моего семейства и целую всеми устами.

Твоя Н. Г.

Из них, т. е. из рук всего семейства, две мои, и очень жаль, что одна из них — левая, но делать нечего, такая привычка. — Сергею Ивановичу было бы что посмотреть в Нормандии; туннели без конца, и работы по взморью в Гавре колоссальные, должно быть, хороши — я ничего не понял.

На обороте: Татьяне Алексеевне Астраковой.

40

20. Т. А. АСТРАКОВОЩ1]

21 (9) сентября 1847 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

19 сентября 1847. Париж.

Сейчас получила твое письмо, Таня, и сейчас же, прочитав его, бросилась писать тебе, мой друг, мне так стало тебя жаль, так стало досадно на себя и совестно перед тобой, что у меня слезы навернулись и я готова на коленях просить у тебя прощенья в том, что долго не писала, — но какая же польза от этого раскаянья? Оно не придет к тебе прежде двух недель. Так живо представилось твое одиночество и твоя капризность… так и полетела б тебя расцеловать и сказать тебе, что я люблю тебя, моя Таня, — о чем же ты горюешь? Это не ирония; а в самом деле я уверена, что сознание быть любимым мною как бы то ни было должно служить большим утешеньем.

Весть об удалении Никиты ужасно нас всех обрадовала, впрочем, я была твердо уверена, что наши восторжествуют, и меня это дело не тревожило слишком, ведь есть же предел нелепостям! Вот плохо- то то, что ты и все вы, наши милые друзья, нет-нет, да похвораете, вообще отрадного ни о ком ничего ты не сказала, что ж это жизнь, куда деваться, в каком этаже искать квартеры?.. Там холодно, погреби под полом, там кухней пахнет и нечисто, должно быть, люди живут.., бельэтаж дорог… под крышей жарко! — Нелепо и нелепо!!!..

Не могу тебя довольно возблагодарить, Таня, за твои письма, они для всех нас неоценимы тем, что ты обо всех пишешь, сию же минуту перенесешься к вам и будто видишь вас всех… Спасибо тебе, вот как спасибо! — Боткин Николай Петрович собирался ехать в Москву, нам жаль его было, и рада я была, что вы всё узнали бы о нас подробно и верно. Словам Елизаветы Ивановны верить нечего, потому что она, во-первых, не знает о нас ничего, а если б что и знала — так может передать неверно, потому не знает нас. Так-то то, Боткин хотел ехать, да получил письмо из Москвы, что это не нужно, и остался. Белинский на днях уезжает. Это путешествие, кажется, не принесло ему большой пользы. — Да, в Гавре мы были, и, кажется, я тебе писала о нашем путешествии; у Саши тоже ведь было что-то вроде холеры, он, бедняжка, до сих пор не может оправиться, вял, тих и худ, при малейшей неосторожности, т. е. пахнет ветер, или съест что-нибудь, сейчас возвращается, да только не в такой сильной степени. Коля в Швейцарии, карабкается по горам, мы скоро съедемся с ними где-нибудь, я думаю, в Париже не останемся зимовать, говорят, пренеприятная погода, ехать в Италию на зиму — тоже страшно, жилища, говорят, устроены еще хуже здешнего, полы каменные, печей и даже каминов нет, отсюда доктор советует ехать для меня и для Саши, ума не приложишь, я уже просила Александра решить это без меня; Боткин и Анненков проводят зиму здесь и там, пусть решат все вместе. А, видно, зима-то всего лучше наша, русская, весело вспомнить, как иногда катывались в санях по заветным улицам. Пока я беру ванны из бульона с солью да пью какую-то дрянь, я не больна, а силы мало прибавляются, мне пребольно видеть, что Саша одну участь терпит со мной, уж даже и ванны-то одинакие! А как бы хотелось, чтоб не во всем был похож. То ли дело Наташа: как соловей весела, распевает, какая сильная, крепкая… ну, да что будет, то будет. Без нас, т. е. пока мы были в Гавре, Наташа очень подружилась с Марьей Федоровной, я ужасно этому рада, это хорошо для них обеих.

Все эти дни сидела дома; ничего во имею сообщить нового. Обнимаю тебя, моя Таня. Благодарю Сергея Ивановича за намерение писать, жму ему крепко и прекрепко руку. Ну поклонись же ты всем, — да что, это

41

глупo — кланяться, вот кабы можно было тебе показать, как бы я желала, чтоб ты поцеловала их за меня… Прощай!

Твоя Н.

Я не поняла о Сатине, ты пишешь прежде, что он уехал в Петербург, потом — что Кетчер нанял с ним квартеру?

Рукой Саши Герцена:

Целую тебя, Таня, что вы точите, Владимир Иванович.

21 сентября.

Сообщаю вам выписку из протокола, который ждала Наташа. После первого октября мы садимся в дилижанс и едем в Шалон, там садимся на пароход и едем в Марсель, там пересаживаемся в перепароход и едем в Геную — Ливорно — Флоренцию, где примемся думать о зимних квартерах; до приказа от меня пишите все так же, как писали, к Турнейсену. Николай Петрович с нами.

Засим прощайте, кланяйтесь всем, кроме Елизаветы Ивановны — сплетня, старая розга, невзначай попавшаяся в брачный букет.

Разные приложения от Марии Федоровны.

Желал бы еще знать никитские подробности. Скажите Грановскому, что, узнав сие, я того же дня, числа, месяца, года, столетия отправился в Palais Royal в ресторацию Corazzo и заказал

Soupe en tortue

Filet de Bœuf sauté au madère Sole à la Normande Poulet à la Marengo

etc., etc.33[33]

33[33] Суп из черепах и чуть не сгубил Белинского ядовитым обедом в честь двух приятных новостей, из которых одна — неприятность Крылову.

Кавелина целую, — а если позволите, и вас, а Сергей Ивановича и без позволенья. Я здесь рассказывал, к великой радости французов, проект о луне и машине туда ездить.

[Получил ли Грановский письмо из Гавра?] получил

Да и к Кавелину писал, кажется, 2 сентября.

Сейчас читал письмо от Василия Петровича к Анненкову, подробности о крыловской истории и прочее. Тем не менее прощайте. Скажите, что в «Révue» глупости пишет какая-то ракалья и дурак — предосадно.

42

21. Т. А. АСТРАКОВОЙ

15 (З) октября 1847 г. Париж.

Октябрей пятнадцатых.

Я не слыхивал, да и вряд ли после потопу был пример таких чудовищных писем, а если до потопа писали — так именно за то несчастие и посетило такой мокротой земной шар. Поэтому, Татьяна Алексеевна, я не хочу усугублять дело и ничего не пишу. Посылаю вам два портрета — маленько почище Горбунова; один Астракову, другой вам. — Лакруа так дорог, оттого что вышел. — Право, не могу писать, ночь не спал всю, Николая Петровича провожал — на дворе такая жара, как в июне, а мы сдуру едем в Италию, где еще теплее.

Можете писать и на Турнейсена, даже это лучше до получения от меня письма, — он перешлет, а впрочем, до 15 декабря можете писать и так: à Nice (Italie) 1 нрзб ^nfiée aux soins de Messieurs Avigdor l’ainé et fils, а с декабря: à Rome (Italie), Confiée aux soins de Mr Torlonia.

Говяжье филе в мадере Камбалу по-нормандски Цыпленка а ля Маренго и пр. и пр. (франц.). — Ред.

Из этого вы можете заключить, что Турнейсен по-итальянски значит Торлониа, но заключение будет ложное.

Целую вас — Сергей Иванович и Константин Митрич.

Поклоны справьте всем и всем, впрочем, я на днях писал к Тимофею Николаевичу.

22. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

15—16 (3—4) октября 1847 г. Париж.

15 октября 1847. Париж.

Письмо ваше от 11 сентября, почтеннейший Григорий Иванович, я получил давно, благодарю вас за него и поздравляю от души с орденом, тем более поздравляю, что глубоко уверен в истинной и благородной пользе, которую вы приносите вашими занятиями, — и это не фраза.

Я совершенно готов к отъезду в Италию. Доктора никак не советовали ни Наталье Александровне, ни Саше, который был очень болен в Гавре, — я просто уверен, что у него была холера, — долее здесь оставаться. Мы едем сначала в Ниццу, потом в Рим — так как по этой дороге дилижансы скверные, то я купил коляску подержанную, но со всеми дорожными принадлежностями, и у кого же — у испанского министра Нарваеза, — смешное столкновение одного с севера, другого с юга придает коляске интерес.

Вы пипшите, что у вас собралось денег до 6400 руб.; если вы еще не распорядились с ними, то их можно положить на имя

43

маменьки в Опекунский совет; вы знаете, что она дала свои деньги для перевода Ценкеру, — если положено на мое, и то не беда. Уезжая в Италию, я боялся остаться там без денег и без знакомых банкиров; а потому отдал Турнейсену билет Московской сохранной казны в 5000 руб. и взял за него кредитив на имя Торлониа в Рим — стало быть, посылать денег теперь не нужно; у меня остается от прежних тысячи две серебр., а потому до лета будет довольно, жизнь же в Италии дешевле.

Сегодня едет отсюда почтенный и преблагородный негоциант наш Николай Петрович Боткин, я просил его свезти вам два портрета — из коих один позвольте поднести вам, а другой попрошу вас вручить Егору Ивановичу, — это не чета прежнему портрету, который бросьте в печку. Если вам угодно будет заехать за ними, то он остановится в собственном доме на Маросейке, через двадцать дней от нынешнего числа он приедет. Сверх того, он вручит вам 1500 франков, взятые им у меня, — вы их примите труд приобщить к прочим. Я очень благодарен Дмитрию Павловичу за уплату; вероятно, и проценты по прежним векселям он присылает вам с той истинно удивительной точностью, с которой мне присылал. Кажется, еще и за Егором Ивановичем была недоимочка.