a déjà tellement, tellement longtemps que la bessonnière ne vous a pas écrit? Je n’écris plus autant qu’avant, parce que je suis impatiente de parler avec vous, et que j’espère de le faire bientôt. — J’ai oublié que c’est dimanche aujourd’hui et qu’il faut commencer plus tôt si l’on veut écrire davantage. Cela me fit de la peine que ce n’est pas au milieu de nous que vous avez passé le 10. — Demain je vous écrirai, je tâcherai d’écrire plus. J’y étais bien disposée tantôt — mais on m’a distraite, fâchée, et je suis devenue abominable, je ne veux pas me présenter telle devant vous, mon cher besson. — Donc adieu, jusqu’à un meilleur moment…

N.

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод 12 мая.

Не упрекай меня, дорогой Георг, за лаконизм моих писем — ни в материалах, ни в желании нет недостатка, но есть многое, что мешает. Не говоря уж об отвращении, которое я испытываю

47

к писанию писем, находясь в стране, где не уважается их тайна, у меня глубокое отвращение и ко всему, что вижу вокруг. Такое бесплодное возбуждение иссушает душу.

Через несколько дней я покину Париж… Итак, каков же результат этих 5 месяцев? Еще более глубокое презрение и к той и к другой стороне, надо научиться владеть даже самым этим чувством презрения — и я этого добьюсь. Одно все же глубоко меня задевает: завязавшаяся борьба необходима, но отвратительная, подлая, оскорбительная, грязная форма ее определяется не борьбой, а борющимися. Вот здесь-то я и вижу смерть, гниение. Принимать в этом участие невозможно, но еще менее возможно присутствовать, видеть, чувствовать и не быть возмущенным, оскорбленным. — Немножко бы спокойствия, немножко законности, и можно было бы по крайней мере существовать. «Но время-то сейчас военное». — Все это я слышал, конечно, сотни раз, но есть дуэль и кулачный бой, дуэль и убийство. Сам я могу драться только на дуэли, это единственный остаток аристократизма. Я желал бы, чтоб, нанося мне удары, соблюдали учтивость, я могу примириться с несчастьем, но не с пощечиной. А именно этого-то и не хватает враждующим сторонам. Они ведут себя не gentlemenlike46[46]; по правде говоря, я иной раз жалею о старом дворянстве с его глупыми предрассудками, но и его чувством собственного достоинства, которое чуждалось всего нечистоплотного; буржуазия принесла новые нравы, опирающиеся на расчет, — так вот, подобно тому, как вино разбавляют водой, чтобы его продать, точно так же доносят и унижаются из-за барыша. Уверяю тебя, что иной раз я просто заболеваю, читая «L’Assemblée N» и иже с нею, — не подстрекательства их приводят меня в содрогание, о нет, но этот цинизм низости, это торжество бесчестия. Так вот, это уж принадлежит нашим поколениям. Читал ли ты страницы из истории 1814 года, опубликованные B«V du P»? Там ты можешь полюбоваться на это торжество, о котором я говорю, на маршалов и К°, на Наполеона — этот образец коронованного буржуа, сумевшего воспитать поколение, которым мы любуемся и по сей день.

Если ты хочешь знать, что здесь творится, советую тебе, между прочим, читать корреспонденции «Indépendance Belge». Сам я решительно никого не вижу (и не хочу никого видеть), улаживаю свои дела и готовлюсь к поездке. Итак, в «Ind<épendance>» говорилось, что в случае мятежа решено перебраться в Версаль и, если дело примет серьезный оборот, — подвергнуть Париж бомбардировке с фортов. — Дай бог Луи- Филиппу сподобиться на старости лет еще и этого утешения — увидеть в

48

действии форты, воздвигнутые им, Тьером и «National». Ты видел в «Presse» сообщение о численности солдат, но дело не дойдет даже и до мятежа, по крайней мере без прямых провокаций.

Ты упорно не хочешь расстаться с ролью надувшейся любовницы, постоянство — дело хорошее, но жаль, что ты проявляешь его по отношению ко мне. Эмма спрашивала, что я писал моей матери против Ниццы, и говорит, будто ты за это сердит — сердит, вероятно, на Карлье, на императора Николая, на реакцию, и т. д., и т. д. Но с чего ты взял, что Ницца — самый свободный город на свете? Ехать туда очень просто, когда не изгоняют отсюда, но в нынешних обстоятельствах надо зондировать почву (чем я также занимаюсь), надо, кроме того, уладить вопрос с паспортом. Все делается, но все может и сорваться — как знать? Но не стоит об этом говорить, это слишком нервирует, я имею в виду всё.

Одной газетой распространяется инсинуация, будто все мы — русские агенты. Но до чего все-таки французы глупы! В той же газете — «Ligue des Peuples» — некий болван Карпантье печатает завещание Петра Великого. Посылаю тебе начало — вот так предвидение! — Я думаю, что обвинение было направлено против Сазонова. Должно быть, им нужна голова Бакунина, чтобы понять, как можно быть русским и свободным человеком, не будучи при этом шпионом. Негодяи!

Я прочел речь Кинкеля. Найди-ка здесь подобный голос и присяжных, которые после всего этого выносят оправдательный приговор. Оправданный Кинкель и вторично осужденный Чернуски — вот тебе нынешняя Германия и нынешняя Франция. Спрашивается, из какого немецкого города могли бы меня выслать, — меня, который совершенно не вмешивается в современную политику, не связан ни с каким клубом? Ты спрашиваешь, почему я не потребовал объяснения причины высылки, не посмотрел досье, — я не хотел. У них свое дикарское право, и они им пользуются, а я хотел только еще немного задержаться, чтобы устроить свои дела. Я не желаю давать им повод для оправдания репрессивной меры.

Addio. — Здоровье моей жены гораздо лучше, числа около 25-го мы, может быть, тронемся в путь, если же не разрешат, то — 18-го. Тате лучше. Горас совершенно здоров.

Я не хочу продавать свой парижский дом. Наемщик уплатил мне все же по 1 января и обещает до моего отъезда внести еще за квартал. Ты над этим смеялся, а все же это не совсем плохое помещение денег, если не думать о бомбардировке, — оно дает 5%.

Государственный совет отменил решение о натурализации Эдмона.

49

Рукой Н. А. Герцен:

Разве уже так давно-давно я — ваш близнец — вам не писала? Сейчас я не пишу столько, сколько раньше, потому что мне не терпится поговорить с вами и я надеюсь, что это вскоре удастся. Совсем забыла, что сегодня воскресенье, и если хочешь написать побольше, то нужно начать пораньше. Меня огорчает, что вы провели 10 число не вместе с нами. — Завтра я вам напишу и постараюсь написать побольше. Я совсем уже настроилась давеча сделать это, но меня отвлекли, рассердили, и я стала противной, я не хочу показываться вам такой, мой дорогой близнец. Поэтому прощайте до более благоприятной минуты.

Н.

На обороте: Егору Васильевичу.

21. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) мая 1850 г. Париж.

Le 17 mai. Paris.

Après une semaine passée sur une palette de torture — un moment lucide. Ma femme t’a déjà écrit qu’enfin nous savons quelque chose sur la célèbre histoire d’Ogareff. Ils sont libres — de Natalie on n’écrit rien. Le gouvernement s’est fait excuser. Selivanoff a été aussi arrêté et mené à Pétersb dans la forteresse — et aussi mis en liberté. Gran qui nous écrit cela dit qu’il ne peut concevoir pourquoi Seliv a été arrêté — moi je crois que c’est parce qu’il ne se lave jamais, donc on l’a puni au nom des ablutions du corps et de la pureté charnelle.

Beaucoup plus tard.

Enfin, mon ami, je succombe aussi, c’est vraiment affreux, la santé de Tata va de mal en pis. Elise est couchée avec une hémorragie. Ta femme doit partir — personne, personne. Et tout le monde à commencer par Reichel et finir par Schomb me dit: «Partez, partez». Partir, laissant les autres dans cette position! — Ma femme enceinte et malade, Tata, et même sans bonne. Diable, est-ce le commencement de la fin?

— Eh bien, le fatum, la fatalité — mot qui n’a pas de sens, mais qui tue au besoin.

Adieu, cher ami, je ne sais rien ce que je ferai, on dit qu’on veut proclamer l’état de siège… je ne demande que 4 jours de tranquillité et de paix, je ne peux donc quitter toute ma famille. Et ensuite, sacré nom de Dieu, que me fait donc toute la politique de la France? Quand, où, en quoi ai-je pris part? — Eh bien, si ces cannibales veulent exterminer tous les hommes indépendants — quel moyen alors de se faire passer pour un esclave? Oui, je resterai ce que je suis, homme indépendant, indépendant même de partir…

Tout cela est bête. Mais je savais bien que le criterium du désir subjectif est insuffisant pour régler la vie avec cette souveraineté qui plaît a l’homme.

50

Emma aussi ne voulait pas partir encore. Et toute mon éloquence ne suffisait point à la décider (c’est toujours la pensée souveraine et adolescente de subordonner les faits aux sentiments), elle voulait attendre des lettres de toi, de l’argent de Berlin… Eh bien, elle part à présent bien prosaïquement d’après une injonction. C’est bien que l’affaire est terminée…

Adieu. Je suis profondément triste, — plus de malheurs ensemble ne sévirent jamais sur ma tête.

…Погоди немного —

Отдохнешь и ты.

Et qu’en savons-nous, peut-être le temps est venu.

Une seule chose pèse encore — ne pas avoir un seul être, —

Всюду встречи безотрадные,

А встречаешь трупы хладные Иль бессмысленных детей.

Pourquoi n’es-tu pas ici, саго mio.

J’expédie mardi Emma, et peut-être je partirai avant.

На обороте: Егору Федоровичу.

Перевод 17 мая. Париж.

После недели пытки — небольшой просвет. Моя жена уже писала тебе, что мы, наконец, кое-что знаем о знаменитой огаревской истории. Они на свободе — о Натали ничего не пишут. Правительство принесло извинения. Селиванов тоже был арестован и препровожден в Петербург, в крепость, — и тоже освобожден. Грановский, который нам об этом пишет, говорит, что не может взять в толк, почему был арестован Селиванов, — а я думаю, что это произошло потому, что он никогда не моется, ну его и наказали во имя омовения тела и чистоты плоти.

Много позднее.

Вот когда, мой друг, и я начинаю изнемогать, это поистине ужасно: здоровье Таты все хуже и хуже. Элиза лежит с кровотечением. Твоя жена должна уехать — никого, никого. И все, начиная с Рейхеля и кончая