Шомб<ургом>, твердят мне: «Уезжайте, уезжайте». Уехать, оставив всех в таком положении! Беременную и больную жену, Тату, притом без служанки. Черт возьми, да не начало ли это конца?
Итак, фатум, фатальность — слово, лишенное смысла, однако при случае убивающее.
51
Прощай, дорогой друг, я совершенно не знаю, что буду делать; говорят, будто собираются объявить осадное положение, — я прошу только о четырех днях спокойствия и мира, не могу же я бросить на произвол семью. А потом, какое мне дело до всей этой политики Франции, будь она проклята? Когда и в чем принимал я участие? А ежели этим каннибалам угодно истребить всех независимых людей, то каким же образом сойти за раба? — Нет, я останусь каков я есть, останусь человеком независимым, ведь даже отъезд от меня не зависит.
Все это глупо. Но я прекрасно знал, что субъективное желание — критерий недостаточный для того, чтобы распоряжаться жизнью так полновластно, как то угодно было бы человеку.
Эмме также еще не хотелось уезжать. И всего моего красноречия не хватало, чтобы уговорить ее (это все то же главенствующее над всем юношеское стремление подчинять факты чувствам), она хотела дождаться от тебя писем, денег из Берлина… И вот теперь она весьма прозаическим образом уезжает согласно предписанию. Хорошо, что дело закончено.
Прощай. Мне очень грустно. Никогда еще сразу столько несчастий не обрушивалось на мою голову.
…Погоди немного —
Отдохнешь и ты.
Как знать, быть может, час уже пробил.
Одно только тяготит — ни живой души рядом, —
Всюду встречи безотрадные,
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные Иль бессмысленных детей.
Почему тебя нет здесь, саго mio?
Я отправляю Эмму во вторник, а может быть, сам уеду раньше.
На обороте: Егору Федоровичу.
22. Г. ГЕРВЕГУ
18 (6) мая 1850 г. Париж.
18. Samedi.
Une journée tant soit peu plus tranquille qu’hier. Tata va mieux. Mais Elise très mal, elle a une fièvre typhoïde. — Emma part le 21, les places sont déjà arrêtées. Je voudrais bien partir le 22 — mais cela ne dépend pas de moi — et je reste comme sentinelle ou comme chien fidèle gardant (sans aider en rien) ma famille. — Je suis enchanté du départ d’Emma, enfin ça ira, et
52
ensuite la prudence n’appartient pas aux vertus distinctives de m
Cette fatigue assoupissante et profonde qu’on ressent après un orage, en attendant un plus grand, m’enfonce et me rend stupide. — Hier j’étais vraiment noir comme un charbon, aujourd’hui vide comme une bouteille de bourgogne chez nous.
Tu n’écris pas — probablement cela ne sont que des représailles, dans ce cas c’est bête — et si je me trompe, c’est aussi bête, mais vice versa.
Je t’embrasse…
На обороте: Егору Васильевичу.
18. Суббота.
Сегодня чуть-чуть спокойнее, чем вчера. Тате лучше. Но Элизе очень плохо, у нее тифоидная горячка. Эмма едет 21-го, места уже заказаны. Я хотел бы отправиться 22-го, но это от меня не зависит, и я остаюсь, охраняя (без всякой пользы), как часовой на посту или как верный пес, свою семью. — Я очень рад, что Эмма едет, наконец-то все наладится; кроме того, осторожность не принадлежит к числу добродетелей, присущих этой даме, — она рисковала здесь вновь испить море оскорблений.
Эта расслабляющая, глубокая усталость, которую ощущаешь после бури, в ожидании другой, еще более ужасной, гнетет меня и отупляет. — Вчера я был черен, прямо как уголь, сегодня — пуст, как бутылка из-под бургундского на нашем столе.
Ты мне не пишешь — очевидно, это только мера воздействия, в таком случае это глупо; а если я ошибаюсь — то это также глупо, но vice versa47[47].
Обнимаю тебя.
На обороте: Егору Васильевичу.
23. Г. ГЕРВЕГУ
19 (7) мая 1850 г. Париж.
Le 19 mai.
Les nuages qui s’amoncelèrent sur notre tête, les maladies et les tracasseries commencent à se disperser avec le beau temps. Tata va bien, Elise pas mal — mais elle ne peut encore se mettre en route. D’un autre côté les affaires commencent à prendre une autre tournure et il n’y a rien à craindre avant la fin de la semaine.
Nous partons le 25 — peut-être avant. Ma femme et Tata exigent beaucoup de ménagements, nous irons jusqu’à Chalon et là elles se reposeront 24 heur
Gasser a écrit qu’il aurait la réponse complète positivement et immanquablement le 13. 13+8=21 ou le 22 mai nous saurons s’il y a nécessité pour toi d’aller à Stuttg
Notre médecin donne aux malades, dès qu’ils vont mieux après la fièvre, — du champagne — il a permis de donner à Tata la quantité qu’elle voudrait prendre. — C’est en vérité un bien brave vieillard — c’est lui qui a obtenu les papiers d’Emma — mais il parle, il parle, il parle — plus que Jean-Baptiste.
Рукой H. A. Герцен:
Allez, allez, allez à Nice!..
C’est tout ce que je peux écrire, le reste je veux vous dire, cher besson. — Je suis fatiguée à un tel point que je n’ai pas enfin une seule pensée.
На обороте: Егору Федоровичуу^].
Перевод 19 мая.
С наступлением погожих дней тучи, сгустившиеся над нашей головой, — болезни и неприятности, — начинают рассеиваться. Тата чувствует себя хорошо, Элиза тоже неплохо, но пуститься в путь она еще не в силах. С другой стороны дела принимают другой оборот, и до конца недели можно ничего не опасаться. Мы выезжаем 25-го, — быть может, и раньше. Жена и Тата требуют очень бережного отношения. Мы поедем до Шалона, там они отдохнут сутки, а дальше — на пароходе по Соне и Роне…
Taccep написал, что 13-го — это уже совершенно точно и определенно — он получит исчерпывающий ответ. 13+8=21—22-го мая мы будем знать, нужно ли тебе ехать в Штутгарт или нет. Надеюсь, что нет, а тогда sia il benvenuto48[48], и мы затянем наше «Vieni, sposa da Libano». Докажи теперь, что ты самый легкий на подъем, самый быстрый и, главное, самый решительный из всех нас. Addio. Письма мои — просто бюллетени.
Как только больным становится лучше после приступа лихорадки, наш доктор дает им шампанского; Тате он разрешил
дать сколько она захочет. — Он в самом деле очень славный старик; это он выхлопотал Эмме документы, но он говорит, говорит, говорит, — больше чем Жан-Батист.
Рукой Н. А. Герцен:
Поезжайте, поезжайте, поезжайте в Ниццу!
Это все, что я могу написать, об остальном я хочу вам рассказать, дорогой близнец. Я так утомлена, что у меня нет в голове ни одной мысли.
На обороте: Егор Федоровичуvi[f].
24. Г. ГЕРВЕГУ
21 (9) мая 1850 г. Париж.
21 mai.
Tu es, George, d’une injustice terrible, tu ne veux donc jamais entrer dans les positions dans lesquelles tes amis peuvent se trouver. Tu me parles de ce que je n’ai presque pas écrit — mais quoique je n’aie pas la prétention d’être ultra-nerveux, pourtant je ne suis non plus une machine. Tracassé comme une bête fauve qu’on chasse par force, de tout côté, empêché dans chaque pas, et par-dessus le marché ne pouvant ni tout écrire, ni rien faire. — Il ne faut non plus oublier les circonstances inouïes dans lesquelles nous sommes, où l’homme le plus clairvoyant ne peut prévoir ce qui arrivera dans une heure. Crainte, agitation, attente convulsive — et prostration, apathie enfin. C’est un des temps les plus noirs que j’aie vécus, — et tu penses qu’on puisse avoir assez de sérénité, de concentration pour écrire de longues lettres?..
Emma part dans une heure. C’est très bien, c’est le premier pas, nous avons du temps jusqu’au 25 m
Je reviens à l’instant même après avoir reconduit Emma jusqu’à la diligence. Rien de nouveau, tout est très tranquille, et personne ne comprend rien.
На обороте: Егору Васильевичу.
Перевод 21 мая.
Ты ужасно несправедлив, Георг, ты никогда не хочешь войти в положение, в котором могут оказаться твои друзья. Ты говоришь, что я почти ничего не писал тебе, но пусть я не притязаю быть чересчур нервным, однако я все же не машина. Я мечусь, как затравленный дикий зверь, на каждом шагу наталкиваясь на препятствия, и в довершение всего не могу обо всем писать и не могу ничего делать. — Не следует также забывать чрезвычайные обстоятельства, в которых мы находимся, когда даже самый прозорливый человек не может предвидеть того, что произойдет через час. Боязнь, беспокойство, судорожное ожидание — и затем прострация, апатия. Это, пожалуй, одно из самых мрачных времен, какие мне пришлось пережить. — И ты думаешь, что можно еще сохранить достаточно душевного спокойствия и сосредоточенности, чтобы писать длинные письма?..
Эмма уезжает через час. Это очень хорошо, это первый шаг, у нас есть время до 25 мая. Сегодня характер дебатов выяснится, и мы будем знать, нужно ли нам торопиться или нет, чтобы не допустить неосторожности. Шомбург тоже советует нам остаться до оплаты билета, чтобы уладить вопрос о расходах, но все это задержит отъезд не больше, чем на один-два дня.
Только что вернулся, проводив Эмму до дилижанса. Ничего нового, очень спокойно, и никто ничего не понимает.
На обороте: Егору Васильевичу.
25. Г. ГЕРВЕГУ
23 (11) мая 1850 г. Париж.
23 mai.
Eh bien, George le muet, George le taciturne, George le sans mot… eh bien, voilà deux jours qu’Emma roule et elle fait bigrement bien qu’elle roule et Rule, Britannia. A présent je m’en veux te prouver qu’elle le fait bien qu’elle roule. La Chambre de mise en accusation a décidé qu’elle est accusable, pendable et Nouka-Hivable. Elle sera donc pendue en effigie comme Bem… et toi, tu dis dans ta lettre à elle: «On t’a intimidée». Timeo Baroches et justitia ferentes. — Il n’y a ni preuve, ni évidence
