доме, надо устроить так, чтобы найти квартиру поблизости». А ты считаешь, что тебя бросили и не знаю что еще, ты хочешь остаться в Цюрихе, поехать в Женеву, не знаю еще куда. Ничего этого ты не сделаешь, я больше доверяю тебе самому, чем твоим словам, но к чему бить тревогу? А Эмма уже привыкла к этому, и вы мучаете

себя нервозной сверхэкзальтацией — я даже начинаю подозревать, что все это — и взрывы отчаяния, и жестокие слова, и решения, которые никогда не будут выполнены, — доставляет вам удовольствие. Но верх несправедливости — это обвинение, брошенное мне.

Только я один с первого же дня — по 13 июля — был того мнения, что надобно снять дом сообща… Не говоря уже о том, что при наших отношениях, находясь в чужом городе, нам, совершенно очевидно, нужно быть вместе, — я считал безумием держать два дома, если можно держать один. Когда я был в доме Сю в первый раз, я осмотрел оба этажа. Primo, третий этаж Эмме не понравился (я всем сердцем ее понимаю), она еще не привыкла довольствоваться 2000 талеров. Я с глубоким огорчением видел, что ее поиски ни к чему не приводят, но не мне же было говорить: «Вы ищете квартиры слишком для вас дорогие» —

116

она сама должна была об этом подумать. Бесово. —Ты великий психолог, но это нисколько не мешает тебе высказывать самые невероятные суждения. Где, в чем ты усмотрел, что Эмма хотела поселиться в том же доме? Я этого не думаю. В ней живет дух исключительности, вообще говоря очень понятный, — дух исключительности, питаемый не только любовью к тебе, но и самолюбием, чуть-чуть наполеоновским. Она нас любит, я в этом так уверен, так убежден, что если б она когда-нибудь сказала мне обратное, я б этому не поверил. Но для нее жить с нами под одной или под разными крышами — вопрос второстепенный. Теперь она, как истая и послушная правоверная, этого уже хочет. Почему ты не подумал об этом, прежде чем метать ватиканские стрелы из своего Верхнекрасногорья? Я не сержусь на тебя за твои сомнения, я знаю, сколько дружбы кроется даже в сомнении. Но давай покончим со сценами, приличествующими молоденьким девушкам, которые ссорятся для того, чтобы мириться. В жизни я страстно люблю ясность, здесь я мог бы сослаться на подлинную, иначе говоря, действительную гармонию, существующую между мной и Натали, — большие вопросы личного порядка между нами решены, у нас воцарился покой — покой, основанный на доверии, и те мелкие разногласия, которые могут возникать в повседневной жизни, уже не в силах нарушить это доверие. Мы могли бы чудесным образом провести в Ницце нынешний год — кто будет виноват, если мы этого не сделаем? — Довести себя до той степени душевной возбудимости, когда при малейшем испуге начинаешь кричать «пожар», значит взвалить на себя огромное бремя: разве у нас мало несчастий, чтобы их еще придумывать?

Почему надо снимать дом на 10 месяцев? Ответ: потому что тот, кто пожелает снять в Ницце дом не посезонно, а помесячно, заплатит вдвое, тот же, кто снимет на зиму, платит за оставшиеся месяцы совсем немного. А так как обычно временное пребывание обходится дороже, я посоветовал снять не только на 10 месяцев, но на год, что и было сделано. — Бумага кончилась. Прощай.

59. Г. ГЕРВЕГУ

15 (3) июля 1850 г. Ницца.

L’ultima lettera a Zurigo.

Cher Georges, Ende gut alles gut — viens ici et laisse à Zurich toutes les Grübelei. Tu as voulu un étage dans la même maison — tu l’as, tu as voulu un jardin commun, tu en as un comme deux. Tu as même plus ce que tu as voulu — la rue Anglaise que tu n’as pas voulue; eh bien, va prendre une place dans la diligence. Moi je refuse complètement, sans intervention de force

117

majeure (comme incendie, guerre, peste, démosocie…) d’écrire à Zurich.

Ma femme m’a lu ta dernière lettre — elle devait le faire, cela serait presque une trahison de ne pas me faire part de tes doutes étranges sur mon compte. J’en étais profondément chagriné. — Mais qu’as-tu donc, caro mio, tu prends mes reparties, mes intolérances, enfin mes impatiences pour une preuve que moi j’ai quelque rancune contre toi. Tu es dans l’erreur la plus profonde. Tout ce que j’avais sur le cœur, je l’ai écrit, je l’ai écrit le même jour — mais je n’avais pas de rancune. Et pourquoi — suis-je fou? Quelle dose de dureté ingrate tu devais me supposer — non, non, tu n’y crois non plus.

Vous avez un mauvais laps de chemin à passer, j’ai cru qu’il ne fallait pas augmenter par des maux fantastiques des maux véritables. — Depuis mon arrivée à Paris, je répétais la même chose. — Laissons cela — à quoi bon ce rôle d’ami perroquet, d’ami aumônier — quelque chose restera, tu y penseras quelquefois. Quand je regarde cette agitation, que ta correspondance soutient entre Emma et toi — faut-il te le dire, un sourire me vient sur les lèvres, en pensant qu’au commencement de l’hiver j’en étais aussi agité. — En attendant, ni toi, ni elle ne pensent, en vérité, à une nécessité très prosaïque de fixer votre manière de vivre, le peu d’argent s’en va dans ce trouble, dans cette agitation stérile. Comment palper à chaque instant, mettre en question à chaque lettre toutes les bases de votre existence?

Je ne m’approche pas trop légèrement des hommes, mais une fois lié avec eux, je tiens cela pour un fait, le jeux de Gretchen — «liebt mich, liebt mich nicht» — n’était possible qu’au commencement — chez vous cela continue.

Subjectivement j’étais souvent froissé par ce que j’ai appelé dans une de mes dernières lettres l’intempérance du style. Je trouve qu’il y a quelque chose de leste de traiter tout de suite son ami en goujat. Comprends-tu que c’est la même chose que de flétrir l’amour d’une femme en lui reprochant l’infidélité — à tort et à travers. On peut dire que c’est de l’amour outré… Mais… mais… j’aime avec fanatisme l’indépendance, même dans les affections.

Donc. Prends une place dans la diligence. — Aujourd’hui c’est le 15. Le 1 août nous serons installés dans la maison Sue — je te donne cette quinzaine, pas plus.

Ordre du jour donné 

Merci pour les renseignements. Rotsch m’a proposé encore à Paris l’emprunt piémontais — je n’ai pas voulu. Je

Sous les Alpes Maritimes

118

prendrai, au reste, des notes. Il ne vous donnera jamais les 3%. Mais à quoi bon se presser, à présent cette affaire a perdu tout l’intérêt; l’argent est sauvé, de manière ou d’autre on pourra le placer. — Bamberger qui a pris des renseign à Londres ne conseille que l’Amérique. — Nous verrons.

L’article de Fallmer m’intéresse. La lettre à toi est attaquable parce qu’elle est peu développée. Mais je suis prêt à défendre la pensée dirigeante avec acharnement et respect pour un homme comme Fall. — J’ai lu moi-même dans la Gazette d’Augsbourg l’infamie concernant Bakounine et voilà comment. «Prague. Des bruits sans fondement disent que B sera livré à la Russie, et s’étonnent que l’Autriche a pris sur elle le rôle d’exécuteur de hautes œuvres — tout cela est une invention grossière. B a été amené à Prague pour être confronté avec d’autres accusés politi. — La nécessité de cette démarche est complètement justifiée, déjà il y a une vingtaine d’arrestations faites sur les dépositions de B…» Je réponds pour le sens, j’ai lu cela ici vers le 1 juillet, on peut donc retrouver…

Pour que tu ne fasses point d’illusion, je dois t’avertir les larmes au yeux et le cœur fendu de douleur, qu’on ne peut plus boire du vin de Bourgogne (quoiqu’il soit très bon) — ni cognac, ni bourgogne, cela échauffe tellement, qu’on craint l’apoplexie. Mais il y en a de très bon bordeau, et, chose étrange, le climat pousse l’homme (das Ebenbild Gottes) — au bordeau ici…

Enfin — est-ce que l’arrivée de Vogt est sûre? Si Löwe venait avant lui, il pourrait aussi donner des leçons.

Adieu.

J’ai lu avec vénération pour notre sympathie que la mort de Sir R. Peel nous a fait tout de suite penser à Adèle de Genève. — Mais je crois que James le Territorial peut à présent la consoler — au moins avec du gravier.

Перевод 15 июля.

L’ultima lettera a Zurigo92[92].

92[92] Последнее письмо в Цюрих (итал.)<. - Ред .>

Дорогой Георг, Ende gut alles gut93[93] — приезжай сюда и оставь в Цюрихе все свои Grübelei94[94]. Тебе хотелось снять этаж в том же доме — этаж в твоем распоряжении, тебе хотелось, чтоб у нас был общий сад — в твоем распоряжении сад, равный по величине двум. Ты получил даже больше того, чего желал, — Английскую улицу, которой не желал, так садись же поскорее в дилижанс. Что до меня, то я категорически отказываюсь, если только не случится какое-либо чрезвычайное происшествие (вроде пожара, войны, чумы, демосоци…), писать в Цюрих.

119

Моя жена прочла мне твое последнее письмо — она должна была это сделать: не сообщить мне о твоих странных сомнениях на мой счет было бы почти предательством. Они меня глубоко огорчили. — Но что с тобой, саго mio, ты принимаешь мои возражения, мою нетерпимость, наконец, мое нетерпение за доказательство того, что я затаил какую-то обиду на тебя. Ты глубоко ошибаешься. Обо всем, что у меня на сердце, я написал, — написал в тот же день, но никакой обиды я не затаил. Да чего ради, разве я сумасшедший? Сколько же черствой неблагодарности ты должен был предполагать во мне — нет, нет, ты сам этому больше не веришь.

Впереди у вас трудные времена, я полагал, что не надобно прибавлять к действительным неприятностям несуществующие. С самого моего приезда в Париж я повторял одно и то же. Оставим это, к чему играть роль друга-попугая, друга-исповедника, — кое-что в памяти сохранится, и ты нет-нет да и задумаешься над этим. Должен признаться, что, видя возбужденное состояние, в котором твоя переписка с