Je n’ai rien de mieux à dire ni pour vous, ni pour moi!.. Je salue de tout, de tout, de tout mon cœur Genève, Rhône et notre bessonnière ci-devant etc.

Перевод 6 августа.

Я скажу, как виконт д’Арленкур: «Так угодно богу» — да, богу угодно, чтобы вы с Эммой мучились над самыми простыми вещами и ты должен был прилагать неслыханные усилия, чтобы поднять соломинку. — Думаю, что в конце концов ты меня возненавидишь за мой язык, — а другого у меня нет. — Вчера Эмма обратилась ко мне с просьбой придумать

вместе какой-нибудь способ, чтобы ты мог приехать сюда один. Но если тебе этого

хотелось, почему же ты оставался в Цюрихе? — И чего проще сказать теперь, что ты получил какие-то письма, что желаешь сделать сюрприз и т. п. В конце концов, я понимаю, что гораздо приятнее приехать одному, но не из чего приходить в отчаяние, если приедешь и не один; оставаться из-за этого несколько дней в Турине — ведь это смешно.

Ты ставишь мне в вину то, что я пригласил мою мать приехать сюда и что miei dolci sospiri114[114] взволновали м-зель Э<рн>. Ну, уж это неправда, жена моя читала все письма. Знаешь, ведь ты в своем ригоризме или в своей наивности доходишь до того, что принимаешь за священные обязательства фразы, которые обычно ставятся в конце письма. Они писали мне в каждом письме о своем желании приехать; 20 августа или 10 сентября — это не имеет для меня значения, и скажу даже больше: я сохраняю и сохранял всегда за

собой такую независимость, что им трудно в чем бы то ни было изменить наш образ

жизни. Я весьма скуп на уверения в любви и симпатии, но здесь, как всегда, я подхожу очень по-человечески к посторонним людям. Тем более что мои отношения, ex gr с м-зель Э<рн> всегда были самыми доброжелательными, но без какой бы то ни было близости. Я написал Бернацкому: «Покиньте же ваш зачумленный Париж, имейте мужество оставить ваши газеты и приезжайте купаться в Средиземном море». Что же, если бы Бернацкий (как он сам предполагал) приехал назавтра сюда — значит, можно было бы сказать, что я этому причиной? Впрочем — довольно.

Ты мне уже изложил однажды теорию нервной сверхвозбудимости; я с ней не согласен, и ты можешь издеваться как угодно над тем, что я проповедую мужество в жизни и соблюдение меры. Проповедовать — я сам это чувствую — не то слово, но я говорю дорогим мне людям: зачем же вам страдать больше, чем следует? Вы браните детей, которые поднимают крик, когда падают, так не кричите же сами, даже внутренно. Бывает, что выходишь из себя, злишься, но не останавливаешься на этом. Эмма настолько привыкла к такому состоянию, т. е. к отчаянию, что оно возникает у нее периодически, без всякой причины и проходит без всякого утешения. — Брани меня как хочешь, но я не могуviii[h] сочувствовать ничему подобному, и я с грустью гляжу на это, — словом, гляжу как на болезнь, которую можно вылечить.

Я написал то, что от меня требовали, — вернее, Натали написала моей матери по желанию Эммы.

До свидания.

Рукой Н. А. Герцен:

Что опять случилось, мой дорогой близнец, этому нет названия! Остаться в Турине?.. Я просто не верю. Мы вас ждем, ждем, ждем даже pantalon уже вас ожидает. А<лександр> это устроил. По- моему, мы обосновались как нельзя лучше. Сад, дом, повар — все хотя и не роскошно, но чудесно. А если вы еще приложите свою руку мастера…

Приезжайте же, приезжайте, приезжайте — ничего лучшего ни для вас, ни для себя не могу сказать!.. Кланяюсь от всего сердца Женеве, Роне и нашему бывшему гнезду близнецов и т. д.

68. Г. ГЕРВЕГУ

11 августа (30 июля) 1850 г. Ницца.

11 août.

Vieni, sposa da Libano.

J’ai écrit cela avant votre arrivée à Genève, eh bien je bisse…

Les lettres de la Russie sont plus ou moins, non, moins ou plus dégoûtantes. — Mon rôle de bourreau des amis wird wieder in Anspruch genommen. Venez donc, nous attendons — tout est suspendu,

И не пьется водочка По этой причине.

Comment feras-tu ici sans vin, il est impossible d’en boire. Au reste, j’ai trouvé du bordeaux très bon (Léoville). Vous devez arriver le 20 d’après nos comptes.

Salut et devoir.

Перевод 11 августа.

Vieni, sposa da Libano.

Я написал это перед вашим приездом в Женеву. Ну что ж, бисирую…

Письма из России более или менее, нет, менее или более противны. От меня wird wieder in Anspruch genommen115[115] исполнение роли палача своих друзей. Приезжайте же, мы ждем — все приостановлено,

И не пьется водочка По этой причине.

Как ты будешь тут обходиться без вина, здешнее пить невозможно. Впрочем, я нашел очень хорошее бордо (Леовиль). По нашим расчетам, вы должны приехать 20-го.

Поклон и почтение.

69. Г. ГЕРВЕГУ

15 (3 августа) 1850 г. Ницца.

Le 15 août.

Oui, саго mio, ce n’est donc pas en vain que je répétais et rerépétais à Genève que nous en souviendrions encore maintes fois de ce temps tranquille — à présent c’est toi qui le dis, — mieux tard que jamais.

Je ne veux rien écrire, comment peut-on écrire quelques jours avant l’arrivée.

Distribue de ma part tout ce qu’il faut en compliments.

Рукой H. A. Герцен:

J’écrirai la fois prochaine, на сей раз только привет с embrassements.

Перевод 15 августа.

Да, саго шю, значит я не напрасно повторял и повторял в Женеве, что мы еще не раз вспомним об этом спокойном времени. Теперь и ты говоришь это — лучше поздно, чем никогда.

Я ничего не буду писать; как можно писать за несколько дней до приезда?

Передай от моего имени все положенные приветы.

Рукой Н. А. Герцен:

Напишу в следующий раз, на сей раз только привет с объятиями.

139

70. Д. МАЦЦИНИ

13 (1) сентября 1850 г. Ницца.

13 sept 1850. Nice.

Votre lettre m’a fait beaucoup de bien, il y a tant d’expressions sympathiques, amicales, et on est si heureux de les entendre d’une personne qu’on aime et qu’on estime. Oui, je vous estime de tout mon cœur et je n’ai aucune crainte de vous dire franchement ma pensée concernant les publications dont vous me parlez dans votre lettre. Vous m’écouterez avec indulgence, n’est-ce pas?

Vous êtes le seul acteur politique du dernier temps dont le nom est resté entouré de respect, de gloire, de sympathie; on peut être en désaccord avec vous, il est impossible de ne pas vous estimer. Votre passé, Rome de 1849 vous obligent à porter haut le grand veuvage — jusqu’à ce qu’un nouvel avenir viendra inviter le combattant.

Eh bien, c’était triste pour moi de voir ce nom ensemble avec les noms de ces hommes incapables qui ont compromis une position admirable, qui ne nous rapellent rien que les désastres amenés par eux.

Ce n’est pas une organisation — c’est la confusion. Ni vous, ni l’histoire n’ont plus besoin d’eux, tout ce qu’on peut faire pour eux — c’est de les amnistier. Vous voulez les couvrir de votre nom, vous voulez partager avec eux votre influence, votre passé, — ils partageront avec vous leur impopularité et leur passé.

Regardez le résultat. Quelle est la bonne nouvelle qui nous est apportée par le Proscrit et par la proclamation? Où est l’enseignement grave et douloureux qui nous a été imposé par les terribles événements depuis la journée du 24 février? C’est la continuation du vieux libéralisme et non le commencement de la nouvelle liberté, ce sont des épilogues, et non des prologues. Pourquoi ces

hommes ne peuvent s’organiser comme vous le désirez — parce qu’on s’organise non sur la base d’une sympathie vague, mais d’une pensée profonde, active — où est-elle? Où est le progrès depuis la Montagne de 92? Ces hommes sont les bourbons de la révolution, ils n’ont rien appris.

D’un autre côté, la première pièce devrait avoir un grand caractère de sincérité; eh bien, qui pourra lire sans un sourire ironique le nom d’Arnold Rouge (que je connais beaucoup et que j’estime) sous une proclamation qui parle au nom du Dieu et de la providence — de Rouge, qui a prêché depuis 1838 dans les Hallische Jahrbücher l’athéisme, pour lequel l’idée de la providence (s’il est logique) doit être toute la réaction en germe.

Cette concession, c’est de la diplomatie, de la politique — moyens de nos ennemis. Malheureusement cette concession était inutile; la partie théologique de la proclamation est du

140

luxe, elle n’ajoute rien ni à la popularité, ni à l’entendement. Les peuples ont une religion positive, une église. Le déisme n’appartient qu’aux rationalistes, c’est le régime constitutionnel dans la Théologie, c’est une religion entourée d’institutions athées.

Vous avez jeté un coup d’œil sur mes deux brochures, faites en autant pour un assez long article qui a paru dans le journal de Kolatchek sous le titre Omnia mea mecum porto. Vous verrez qu’il m’était impossible de vous parler un autre langage. Ce que je demande, ce que je prêche, c’est la rupture complète avec les révolutionnaires incomplets, — ils sentent la réaction à deux cents pas. Après avoir accumulé faute sur faute, ils tâchent encore de les justifier, — meilleure preuve qu’ils les feront encore une fois. Prenez le Nouveau Monde — quel vacuum horrendum, quelle triste rumination des aliments verts et secs — et qui restent toujours mal digérés.

Ne pensez pas que c’est une manière de dire pour ne pas travailler. Je ne reste pas les bras croisés, j’ai encore trop de sang dans les veines et trop d’énergie dans le cœur pour me complaire dans le rôle de spectateur passif. Depuis l’âge de 13 ans jusqu’à 38 j’étais au service d’une seule idée, j’avais un seul drapeau: guerre à toute autorité, à tout esclavage au nom de l’indépendance absolue de l’individu. Je continuerai cette petite guerre de partisan en véritable cosaque, «auf eigene Faust» — comme disent les Allemands, — attaché à la grande armée révolutionnaire, mais sans me mettre dans les cadres réguliers — jusqu’à ce qu’elle ne soit complètement réorganisée,c’est à dire révolutionnée.

En attendant j’écris; peut-être cette attente durera plus longtemps, que nous ne le pensons, — peut-être, mais cela ne dépend pas de moi de changer le développement capricieux de l’espèce humaine. Mais parler, convertir