— cela dépend de moi, et je le fais en m’y donnant entièrement.
Quant aux articles sur la Russie, dès que j’aurai quelque chose — je vous l’enverrai. Je signe à présent tous mes articles de mon pseudonyme russe ïscander — j’ai un long article sur la Russie, mais je l’ai déjà promis pour le journal de Kolatchek qui devient un organe très avancé de l’Allemagne.
En Allem
Quant à la Russie, les nouvelles sont tristes. On se résigne, on désespère, la tyrannie est atroce, on a arrêté des individus soupçonnés d’avoir été en correspondance avec moi, on fait des perquisitions domiciliaires. Le mécontentement pourtant est
141
grand, les paysans et plus encore les schismatiques, murmurent; je ne crois en Russie à aucune autre révolution qu’à une guerre de paysans. Celui qui saura réunir les paysans schismatiques comme Pougatcheff a réuni les cosaques de l’Oural — frappera à mort le despotisme glacial de Pétersbourg.
Vous me pardonnerez et la franchise et la longueur d’une franchise; vous ne cesserez pas de m’aimer, de me compter parmi les hommes qui vous sont dévoués, mais qui sont aussi dévoués à leurs convictions.
Je me trouve bien dans ma solitude — l’isolement le plus complet, une manière de vivre de Mont Athos et une nature admirable, — je me purifie. Loin des hommes on se concentre, on comprend mieux, on devient plus soi-même.
Ma femme remercie pour votre salut par le sien. Le climat est très bon pour elle, je pense rester ici encore une dizaine de mois.
Salut, sympathies, amitiés et respect sans bornes.
Перевод 13 сентября 1850. Ницца.
Ваше письмо подействовало на меня очень благотворно: в нем так много сочувственных, дружественных выражений, а их так отрадно слышать от человека, которого любишь и уважаешь. Да, я вас уважаю всем сердцем и нисколько не боюсь откровенно высказать вам мое мнение относительно прокламаций, о которых вы говорите в своем письме. Вы меня выслушаете снисходительно — не правда ли?
Вы — единственный политический деятель последнего времени, имя которого осталось окружено уважением, славою и сочувствием. Можно не соглашаться с вами, но не уважать вас нельзя. Ваше прошедшее, Рим 1849 года — обязывают вас гордо нести великое вдовство, пока грядущие события вновь не призовут бойца.
Потому-то мне было больно видеть ваше имя вместе с именами людей неспособных, скомпрометировавших превосходную ситуацию, — с именами, которые нам только напоминают бедствия, ими на нас навлеченные.
Это не организация — это одно смешение. Ни вам, ни истории эти люди больше не нужны; все, что для них можно сделать, — это отпустить им их прегрешения. Вы их хотите покрыть вашим именем, вы хотите разделить с ними ваше влияние, ваше прошедшее — они разделят с вами свою непопулярность и свое прошедшее.
Посмотрите на результат. Что за благую весть принес нам «Le Proscrit» и прокламация? Где следы грозных и мучительных уроков, которые дали нам страшные события, последовавшие за
142
24 февраля? Это — продолжение старого либерализма, а не начало новой свободы, это эпилоги, а не прологи. Почему эти люди не могут организоваться так, как вы желаете? Потому что нельзя организоваться на основании неопределенных симпатий: необходима глубокая и активная мысль — но где же она? Где прогресс со времен Горы 92 года? Эти люди — бурбоны революции: они ничему не научились.
C другой стороны, первая публикация должна была бы быть исполнена великой искренности. Но кто же может прочесть без иронической улыбки имя Арнольда Руге (я хорошо его знаю и уважаю) под прокламацией, говорящей во имя бога и божественного провидения, — того самого Руге, который с 1838 года проповедовал атеизм в «Hallische Jahrbücher», для которого идея провидения (если он логичен) должна представлять в зародыше всю реакцию.
Эта уступка — это дипломатия, политика, это — оружие наших врагов. К несчастью, такой компромисс был совершенно лишним; богословская часть прокламации — чистая роскошь: она ничего не прибавляет ни к популярности, ни к разумению дела. Народы имеют положительную религию, церковь. Деизм — религия рационалистов, это конституционная система в богословии — религия, окруженная атеистическими учреждениями.
Вы перелистали обе мои брошюры, перелистайте также и довольно длинную статью, появившуюся в журнале Колачека под заглавием: «Omnia mea mecum porto». Вы увидите, что говорить с вами иначе я не мог. Я требую, я проповедую полный разрыв с неполными революционерами: от них на двести шагов несет реакцией. Нагромоздив ошибку на ошибку, они все еще стараются оправдать их, — лучшее доказательство, что они их повторят. Возьмите «Nouveau Monde» — что за vacuum horrendum116[116], что за
116[11б] ужасающая пустота (лат.)<. - Ред .> печальное пережевывание пищи, и зеленой и сухой — и которая все-таки остается плохо переваренной.
Не думайте, что с моей стороны это предлог отклониться от дела. Я не сижу сложа руки, у меня еще слишком много крови в жилах и энергии в сердце, чтобы удовлетвориться ролью страдательного зрителя. С 13 до 38 лет я служил одной идее, был под одним знаменем: война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной независимости лица. Я буду продолжать эту маленькую партизанскую войну, как настоящий казак, «аМ eigene Faust»117[117], как говорят немцы, связанный с великой революционной армией, но не вступая в правильные кадры ее, пока она совсем не преобразуется, т. е. не станет вполне революционною.
143
В ожидании этого я пишу; может, это ожидание продолжится дольше, чем мы думаем, — может быть — но не от меня зависит изменение капризного людского развития. Но говорить, обращать зависит от меня, и я это делаю, всецело отдаваясь этому.
Что касается статей о России, я вам пришлю, как только у меня что-нибудь будет. Я подписываю теперь все статьи своим русским псевдонимом «Искандер». У меня есть большая статья о России, но я ее уже обещал для журнала Колачека, который делается весьма передовым органом Германии.
В Германии, и именно в Австрии, пропаганда развивается с невероятной быстротой; теперешний министр — из политических соображений и из оппозиции отвратительному прусскому режиму — обнаруживает гораздо более терпимости к свободе печати. Он думает, что когда настанет время, всегда можно будет заткнуть рот печати, — но ведь то, что будет сказано, будет сказано.
Что касается России, вести оттуда печальны. Одна покорность судьбе, одно отчаяние и ужасная тирания; несколько человек, заподозренных в переписке со мною, были арестованы; производятся домашние обыски. Однако недовольство велико: крестьяне и особенно раскольники ропщут. Я не верю ни в какую революцию в России, кроме крестьянской. Тот, кто сумеет объединить раскольников и крестьян, как Пугачев уральских казаков, поразит насмерть ледяной петербургский деспотизм.
Простите мне и мою откровенность, и длину этой откровенности и не переставайте ни любить меня, ни считать среди преданных вам людей, но преданных также и своим убеждениям.
117[117] на свой собственный риск (нем.). — Ред.
Я чувствую себя хорошо в своем уединении — полная изолированность, образ жизни как на Афоне и дивная природа, — я очищаюсь. Вдали от людей углубляешься в себя, лучше все понимаешь, больше становишься самим собою.
Моя жена благодарит вас за поклон и с своей стороны кланяется вам. Климат здесь очень для нее хорош, и я думаю остаться тут еще месяцев десять.
Привет, сочувствие, дружба и безграничное уважение.
71. А. Ф. ОРЛОВУ
23 (11) сентября 1850 г. Ницца.
Ваше сиятельство,
граф Алексей Федорович,
императорский консул в Ницце сообщил мне высочайшую волю о моем возвращении в Россию. При всем желании я нахожусь в невозможности исполнить оную, не приведя в ясность моего положения.
144
Прежде всякого вызова, более года тому назад, наложено было запрещение на мое имение, отобраны деловые бумаги, находившиеся в частных руках, наконец захвачены деньги, высланные мне из Москвы. Такие строгие и чрезвычайные меры против меня показывают мне, что я не только в чем-то обвиняем, но что прежде всякого вопроса и всякого суда — признан виновным и наказан — лишением части средств моих.
Я не могу надеяться, чтоб одно возвращение мое могло меня спасти от печальных последствий политического процесса. Мне легко объяснить каждое из моих действий, но в процессах этого рода судят мнения, теории, — и на них основывают приговоры. Могу ли я, должен ли я подвергать себя и все мое семейство такому процессу?
Ваше сиятельство оцените простоту и откровенность моего ответа и повергнете на высочайшее рассмотрение причины, заставляющие меня остаться в чужих краях, несмотря на мое искреннее и глубокое желание возвратиться на родину.
С чувством искренней преданности и глубочайшего почтения честь имею пребыть
вашего сиятельства покорнейшим слугою.
Александр Г ер ц е н.
Ницца 1850. Сентября 23.
На обороте: Его сиятельству графу Алексею Федоровичу Орлову.
Monsieur le Comte,
Le Consul Impérial de Nice m’a communiqué [la volonté] l’ordre de S. M. de rentrer en Russie. Indépendemment de [mon désir] ma volonté je me trouve dans l’impossibilité d’obtempérer à l’ordre de S. M.
Bien avant la [communication] sommation faite par M. le Consul de Nice, mes biens ont été séquestrés, des fonds qui m’étaient destinés ont été retenus, tout cela non seulement sans jugement, sans sommation et sans les formalités, prescrites par la loi, mais sans que j’ai eu connaissance de [quoi on m’accusait] ce qu’on m’inculpait. Ces mesures extraordinaires [ne pouvaient être que le résultat de quelque inculpation vague] montraient avec évidence [non seulement] que j’étais non seulement accusé [de quelque chose], mais [même] déjà condamné à la perte [sans avoir été] d’une partie considérable de mes biens — [quoique je n’étais ni inculpé, ni jugé] sans avoir été jugé.
Il m’est impossible de présumer que je ferai tomber une accusation politique par mon seul retour, quoique il m’est bien facile d’expliquer tous mes actes, mais dans les procès [politiques] de ce genre on inculpe ordinairement non les faits, mais les
145
opinions et les théories. Dois-je, monsieur le Comte [faire courir] soumettre le sort de toute ma famille aux chances douteuses d’un procès politique.
Vous apprécierez, monsieur le Comte, la simplicité et la sincérité de ma réponse et soumettrez à S. M. Imp. les causes qui me forcent à rester [dans les pays
