brochure — arrangez-vous comme cela vous paraîtra mieux et dites-moi un mot après.

Il y a une faute très grave dans le 1 art page 17 dernière ligne: au lieu de «Beschränkung» — lisez «Unbeschränktheit» — il faudrait insérer cela dans la livraison qui va paraître.

J’ai lu avec beaucoup d’attention l’article plein de verve et de talent où on me maltraite avec tant d’esprit que j’en suis enchanté. Mais il y a une grande erreur dans la manière d’envisager mes articles de ce point de vue. Non, je n’ai pas prêché un égoisme aristocratique, il y a peut-être plus d’amour que d’orgueil dans «l’admonition», mais d’un amour outragé, brisé. L’auteur n’a pas voulu voir le côté tragique, fatal, lyrique, si vous le voulez, de la chose.

Ce ne sas des essais logiques, ce sont des aspirations vers une autre activité, c’est l’articulation de la douleur, et de la nécessité de s’émanciper de l’activité passée.

L’auteur pense qu’il reste avec le peuple, qu’il va au peuple. Mais de grâce, regardez la France, le peuple par instinct a anticipé les hommes politiques, il ne s’occupe pas le moindre du monde de la montagne, de la dotation, de Changarnier — a mes yeux dest un progrès immense et pourtant c’est la mort de l’état existant, et de la démocratie telle qu’elle existe. Eh bien qui de nous deux, s’il vous plaît, est plus près du peuple, moi, disant qu’il n’y a rien à faire avec les

politiciens, criant à l’émancipation de l’individu, montrant les bouts de galon dans tout ce qu’on appelle libre ou l’auteur?

162

Je suis convaincu que dans les voies révolutionnaires dans lesquelles on marchait jusqu’à present on ne peut qu’accélérer le triomphe complet du despotisme. Je ne vois pas d’hommes libres, je crie donc, halte là — commençons par nous émanciper nous-mêmes, ne donnons pas toutes nos forces à cette rumination des hauts-faits du Parlement ou de la Chambre, occupons- nous de quelque autre chose que de ces querelles entre les morts (qui peuvent très bien enterrer les uns les autres comme dit l’écriture). —

Pourquoi j’ai parlé? — Parcequ’il mblait121[121] que j’avais quelque chose à dire, j’avais des Erlebnisse, des doutes, des larmes — et je parlais. Je m’éloignais emportant une tristesse profonde — je me détournais avec dévouement. L’auteur ne m’a pas tenu gré de cela.

Au reste je vous demanderai la permission de répondre après. Les quelques lignes écrites à la hâte ne sont pas dirigées pour les lecteurs de votre journal, mais seulement pour vous.

Schreiben Sie mir deutsch, ich habe die französische Sprache nur aus Koketterie gewählt, um meine Unbeholfenheit in der deutschen zu verbergen.

Grüßen Sie Herrn Löwe et recevez les salutations les plus sympathiques.

A. Herzen.

J’irai pour deux-trois mois en Espagne, mais comme ma maison reste à Nice, adressez ici tout ce que vous désirez.

Si on ne pouvait insérer la dédication à Bak faîtes imprimer sous le titre:

«A mon ami et frère Bakou»

au reste on pourrait l’imprimer à la fin.

Перевод Ницца, 12 февраля 1851 г.

Вот, милостивый государь, предпоследняя часть моей статьи о России, через неделю пришлю вам заключение. — Вы бесконечно меня обяжете, если каждый раз будете посылать мне по 2 экземпляра номеров со статьей, а потом отправлять по 8 экземпляров через какого-нибудь книгопродавца в книжный магазин Висконти в Ницце.

Что до брошюры — поступайте так, как сочтете нужным, и потом известите меня.

В первой статье на странице 17 в последней строке есть очень серьезная ошибка: вместо «Beschränkung» — следует читать «Unbeschränktheit» — надо бы исправить это в следующем выпуске.

Я прочел с большим вниманием пылкую и талантливую статью,

163

где меня громят с таким остроумием, что я пришел в совершенный восторг. Но самая манера рассматривать мои статьи с такой точки зрения — большая ошибка. Нет, я не проповедовал аристократического эгоизма, в моих «увещаниях», быть может, больше любви, чем гордости, но любви оскорбленной, разбитой. Автор не пожелал увидеть трагическую, фатальную, лирическую, если хотите, сторону вопроса.

Это не логически обоснованные очерки, это стремление к новой деятельности, это вопль страдания, сознание необходимости отрешиться от прежней деятельности.

Автор думает, что он остается с народом, что идет к народу. Но посмотрите, бога ради, на Францию, — народ инстинктивно опередил политических деятелей, он меньше всего на свете интересуется «горой», дотациями, Шангарнье — на мой взгляд, это огромный прогресс, и однако это гибель существующего строя, гибель демократии, какова она теперь. Так вот, скажите пожалуйста, кто же из нас ближе к народу, я ли, когда убеждаю не иметь дела с политиканами, призываю к освобождению личности, разоблачаю все так называемые свободы, — или автор статьи?

Я убежден, что на тех революционных путях, какими мы шли до сих пор, можно лишь ускорить полное торжество деспотизма. Я нигде не вижу свободных людей, и я кричу: стой! — начнем с того, чтобы освободить самих себя, не будем тратить сил на пережевыванье высоких подвигов парламента или палаты депутатов, займемся чем-нибудь другим, а не этими дрязгами между мертвецами (которые отлично могут сами хоронить друг друга, как сказано в писании).

Почему я начал говорить? — Потому что <мне>122[122] казалось, что мне есть что сказать, я познал Erlebnisse123[123], сомнения, слезы — и я заговорил. Я уходил, унося с собой глубокую скорбь, я отстранился, сохраняя преданность делу. Автор не оценил этого по достоинству.

122[122] Автограф поврежден. — Ред. 123[123] треволнения (нем.)<. - Ред.>

Впрочем, я попрошу у вас разрешения ответить ему позже. Эти несколько строк, набросанных наспех, предназначены не для читателей вашего журнала, а только для вас.

Schreiben Sie mir deutsch, ich habe die französische Sprache nur aus Koketterie gewählt, um meine Unbeholfenheit in der deutschen zu verbergen.

Grüßen Sie Herrn Löwe124[124] и примите мои сердечные приветствия.

А. Герцен.

164

Я поеду на два-три месяца в Испанию, но так как дом мой по-прежнему в Ницце, адресуйте сюда все, что вам будет угодно мне послать.

Если нельзя вставить посвящение Бакунину, распорядитесь напечатать под заглавием:

«Моему другу и брату Бакунину».

Впрочем, можно это напечатать и в конце.

86. К. КАППУ

18 (6) марта 1851 г. Ницца.

Le 18 mars 1851. Nice.

Cher monsieur Kapp! Je ne sais pas si vous avez reçu de Zurich 50 exemp V ändern Ufer que je vous ai fait envoyer, il y a 4 mois. Vous me le direz dans une petite lettre, et voilà une nouvelle proposition: je publie un ouvrage sur la Russie sous le titre Du développement des idées révolutionnaires en Russie — je voudrais bien envoyer chez M. Mangelsdorf au moins 25 exemp en commission — le prix sera entre 3 et 31/2 francs. Ecrivez-moi comment je dois vous les expédier. Que fait Jakoby, je voudrais lui envoyer aussi à Königsberg.

Il y a deux semaines que j’ai reçu une lettre de New York, votre frère se porte bien, et ses affaires ne vont pas mal.

Adieu. Je vous salue de tout mon cœur.

124[124] Пишите мне по-немецки, я выбрал французский язык лишь из кокетства, чтобы скрыть свою беспомощность в немецком. Поклонитесь от меня г-ну Лёве (нем.). — Ред.

Adresse: Nice Maritime (Piémont), Maison Sue, au bord de la mer.

Перевод 18 марта 1851 г. Ницца.

Дорогой господин Капп! Не знаю, получили ли вы из Цюриха 50 экземп<ляров> «V ändern Ufer», которые я 4 месяца тому назад распорядился вам послать. Известите меня об этом письмецом, а вот и новое предложение: я издаю сочинение о России под заглавием «Du développement des idées révolutionnaires en Russie», мне весьма хотелось бы послать г. Мангельсдорфу на комиссию по меньшей мере 25 экземпляров — цена будет 3— 31/2 франка. Напишите мне, каким образом я должен вам их переслать. Что поделывает Якоби, я не прочь бы отправить и ему в Кёнигсберг.

Две недели тому назад я получил письмо из Нью-Йорка, ваш брат здоров, и дела его недурны.

Прощайте. От всей души кланяюсь вам.

А. Герцен.

Адрес: Приморская Ницца (Пиэмонт), дом Сю, на берегу моря.

165

87. С. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ

20 (8) марта 1851 г. Ницца.

Рукой Н. А. Герцен:

Вчера я получила твое письмецо, моя милая, добрая Таня, оно так тронуло меня, что я сейчас же отвечаю; а когда пошлю ответ, еще не знаю.

Глупенькая ты моя, как же ты не отгадываешь причины моего краткого писания, когда я тут же и объясняю его, говоря, что боюсь наделать тебе более горя, чем радости, своим многоглаголанием.

Твое настоятельное требование успокоивает меня, и я рада поговорить с тобой. «.Хорошо ли мне?..» — трудно отвечать на это. Ведь ты знаешь мою натуру, знаешь мое детство, юность. с ранних лет мне нужно было знать и любить безмерно. а окружающее меня вгоняло, втесняло меня в самое себя; то, что должно было питаться, развиться, расцвесть, — выглянув в жизнь, замирало на первом шаге или возвращалось назад отравленным и разъедало бездны мучений во мне, внутренний мир становился все шире и шире, а стенки делались все тоньше и тоньше… но потерплю, думала я, — подожду… — и ждала, и терпела в надежде осуществления моих идеалов, удовлетворения моих требований, а идеалы и требования росли между тем со мною, перерастали меня… Если б не Александр, я погибла б, совсем бы погибла. ну уж тут мне нечего прибавить тебе нового, ты знаешь, что он мне… потом Саша, — чувство матери поглотило меня совершенно, все другие задремали… вот дальше, дальше в жизнь — и они пробудились с новой силой, с большей энергией, я рылась на каждом шагу до тех пор, пока дорывалась до ключа, много и по-пустому труда было, — но там, где являлась хоть тень симпатии, я привязывалась страшно, горячими кусками сердца платила за одно доброе расположение; и все живое, сладкое иль горькое, частное иль общее, все — привлекало, увлекало меня, обращалось во мне вместе с кровью покамест… я и не искала одного хорошего, искала полноты — и нашла ее; более жизнь не может дать, я расстанусь с ней с величайшей благодарностью, как бы рано ни пришлось расставаться.

Через несколько дней.

Смешно бы было мне писать все это кому-нибудь, кто меня знает и любит менее тебя, — тебе мне нужно объяснить, что мне только хорошо не могло и не может быть, никогда, а очень хорошо и очень дурно всегда.

Последняя