поминали об тебе и пили за здоровье Мамаши и вас. — Обезьянок
179
здесь нет, а я поищу что-нибудь другое. Ты только будь умна, тотчас вставай с постели, как проснешься. Целую тебя очень много и Оленьку.
Папа.
Сейчас была Элиза и с своей маленькой дочкой, на ней твоя шляпка. Элиза кланяется премного.
13 — 14 (1—2) июня 1851 г. Париж.
Поцелуй Сашу.
13 июня. Париж.
Париж решительно утратил способность меня веселить, я скучаю — и тут, душа моя, я забываю о других внутренних причинах, а говорю просто о том, что они не рассеиваются, — удивительно, как все меняется, когда мы меняемся. Вот лучшее доказательство, что школьники напрасно ищут истинную истину, есть только человеческая истина. — Мы были в театре Моп1апБ1ег, я хохотал, но мне было скучно, вчера водил я полковника в Мабиль, он никогда не видал, его ужасно электризовал шик танцев, я только и веселился им и в сущности пропадал со скуки. Улицы, журналы, разговоры — все скучно, ни одного живого слова, все газетные рассуждения — битые места, седые от неисполнения надежды, и как-то все это поверхностно — нет, не хотел бы я поселиться в Париже.
Многие говорят, что юг Франции для нас возможен, Пальмье советует поселиться не в Марселе, а в окрестностях, советует, если без моря, то выбрать Бордо или Ним (Саша пусть тебе покажет все это на карте), я думаю тоже, что это недурно, на первый случай мы могли бы съехаться в Марселе, путь тебе легкий.
Я готов бы был ехать хоть сегодня, я сыт Парижем. Меня держит вот что: Шаллер писал мне, что мои бумаги окончены будут к 15, стало, к 20 придут сюда, я только этого и жду, чтоб начать мои демарши.
1- е. Если можно будет остаться в Пиэм<онте>, я возвращусь через Фрибург, и разве, разве только с полков<ником> сбегаем на выставку, что займет не больше десяти дней.
2- е. Если нет, то переедете вы в июле в Марсель, и я прямо отсюда поеду вас устроить.
3. Если, наконец, и это нельзя — то остается 1огсётепП41[141] Англия. — Жаль, очень жаль, что для меня Швейц<ария> отравлена присутствием этого Каина Зе 1а ЪеББоптеге. —
180
Жаль, что и мерзавка эта в Piëmont/е — ну, да против судьбы прать нельзя.
Все это надобно решить скорее, — иногда какие-то грозные предчувствия тревожат, неопределенные, но страшные. А впрочем, кто перенес то, что я перенес — тот перенесет все, что попадет на плечи. Но это значит старость, равнодушная, бесчувственная — только ее нет еще в главном; кровь еще льется огнем, и в душе у меня так же два противуположные
потока, два кровообращенья, любовь и ненависть, любовь со страданием и ненависть с раскаянием, да, да, с раскаянием, самым жгучим, что я не раздавил эту змею. Я презираю себя за эту слабость.
Кстати, в утешенье тем, кто думает о бедности этих господ: Гуман, портной, мне сказывал, что он на днях отправил по ее заказу платья — величественно и поэтически несут судьбу, а ты пишешь, т. е. писывала, о суме и милостыне, о помешательстве и вертерстве. О, как невыразимо хорошо именно такое крапулезно-мелко-мещанское существо, полное эгоизма и lacheté142[142], отправить dahin, dahin. Как я был слеп, я слушаю теперь, что говорят посторонние о их характере вообще, и рву себе волосы — ну, да и наказан за ошибку. Много ли было писем с моего отъезда оттуда?
Тат<ьяне> Алекс<еевне> тотчас по получении письма отослал 350 фр., да еще через Мар<ью> Каспар<овну> велел ей взять у С<ати>на в Москве 100 серебр.
Пришли на адрес Мар<ьи> Касп<аровны> газету, в которой будет интерпелляция Valerio, и попроси Шпильмана послать sous bande143[143] 1 экзем<пляр> в Турин M. Valerio, 1 — в редакцию «De l’Opinione», один в редакцию «Progresso», и если еще есть такие же листы — журналам, это может сказать Фок. Головин еще спокойно в Турине, как же книги возвратились? Пусть он спросит у Висконти, послал ли он в Геную, а то и туда в редакцию какого-нибудь оппозиционного журнала можно послать. Все это из тех №№, которые были посланы к Голов<ину>. Да, кстати, я Дельену остался должен, кажется, 6 или 7 фр., ему следует отдать.
14 июня.
Небо вечно серо, почти никогда нет солнца, — тоска по Италии, но климат здешний для меня несравненно здоровее, я теперь уже чувствую перемену, нет этой устали и тяжести. Но жить все же кажется противно, по крайней мере до перемены. Полковник, кажется, проклинает на чем свет стоит за то, что поехал, я, как ни желаю, не могу быть веселым собеседником,
181
и чем бы разговор ни завязался (или он пуст) — оканчивается заупокой. Твое присутствие еще наполняло все пропасти, один взгляд детей действовал лекарственно — но в этом клостральном одиночестве, в этой жизни в сторону нет ничего смягчающего. Писать я решительно не могу, все кажется так мелко, так ненужно. Все это, может, и послужит на что-нибудь, но все это тяжело. И ты, друг мой, не сердись за печальные звуки, которые примешиваются ко всему. Представь иногда себя на моем положении, и ты простишь это
142[142] малодушия (франц.)<. - Ред.>
оханье или этот стон. Как далеко от меня желание мучить тебя моими словами, да они и не мучительны, если любовь воскресла, — а ведь в это-то мне и необходимо верить, чтоб жить.
Если письмо из Лиона не пришло, требуйте, оно было отправлено 7 числа.
В заключение скажу, что я решительно не пью водки.
Жму дружески руку Алекс<андре> Христ<иановне>. Ну что, как ведет себя Фок № 47?
98. Н. А. ГЕРЦЕН
15 (3) июня 1851 г. Париж.
15. Воскресенье.
Пишу сегодня, друг мой, оттого что вчера Маша опоздала за меня отправить свое письмо. — Думаю, что скоро разрешатся все вопросы, мне хочется всего более опять в Ниццу или в Пиэмонт. Здесь в воздухе примешано что-то оскорбительное и раздражающее. Ни меня, ни полков<ника> в сущности ничто не веселит, мы натягиваем веселье. Представь себе, что мы вчера были в Chateau Rouge на бале втроем — кто же третий, отгадай… Бернацкий, который свеж, умен, откалывает комплименты, ну словом, моложе полков<ника>.
В одинокой жизни моей я еще более вижу, как я мало имею способности к фамилизму. Мне нравится эта совершенная тишина, целое утро душа человеческая не взойдет, кроме мальчика с кофеем, мне нравится совершенное безучастие, самобытнее стоишь, умирай себе, порти себя, никому нет дела. Думая об этом вчера, я с горькой улыбкой вспомнил, что ты меня упрекала когда-то за то, что взятое поглубже должно было служить лучшим доказательством, как сильна моя любовь. — Было время, в которое ты не хотела ее видеть, и это своего рода крик совести. — Ты упрекала, что я говорил с предилекцией о жизни в трахтире одному. Да что же удивительного, что человек, который ищет семейной жизни, живет в ней? Тут нет сильного чувства, это та форма жизни, которая ему сообразна. Но
182
когда люди по внутренному влечению имеют настолько дикости, довольства собой, независимости и общих интересов, когда такие люди не могут без страданий и боли оставить семью на неделю или на две, когда все мелкие невзгоды этой жизни покрываются одним присутствием существа, которое сделалось необходимо, как кислород для жизни, — тогда вряд упрек обдуман ли. Если б наши отношенья были на одну степень слабее с моей стороны — я начал бы новую жизнь, с моей энергией, с моей силой, — ан нет, я сижу с стиснутыми зубами, я боюсь своих снов, я боюсь воспоминаний, мне больно глубоко внутри — и хотя много добра ты сделала мне в последние дни и первой запиской, но ведь боль, как ты пишешь, и в отрезанном мне чувствуется.
Сейчас получил от Гол<овина> вырезку из газет, да я желал бы иметь, мне это нужно, тот № «Gazetta piemontese», где помещена tornata144[144] Камеры 10-го июня, когда были интерпелляции, пришли его на имя Мар<ьи> Каспар<овны> — если же нельзя скоро достать, то сохрани до приезда или до свиданья.
Мне кажется, что можно будет воротиться. Детей обнимаю.
99. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ
19—20 (7—8) июня 1851 г. Париж.
19 июня 1851. Париж.
Я сидел в величайшей хандре и, конечно, всего менее ожидал от вас письма — как вдруг оно явилось. Спасибо за несколько строк, они отогрели меня, повеяли тепло на душу и я до вечера был весел. (Бывало, я был весел 24 часа в сутки, tempi passati145[145].)
Какие у меня планы — трудно сказать, теперь я здесь один, все наши в Ницце, я полюбил в жизни случайность, доверяться случайности умнее, нежели делать умные планы. Все же не выйдет по желанию. Ну, господа, полицейская германдада, травят людей как зверей, не дают покоя ни минуты. Теперь я воюю с пиэмонтским министерством по милости Панина, жившего в Ницце, оппозиция за меня горой, журналы и интерпелляции в Камере ардантные — не знаю, чем кончится. Если ничем, уеду в Единбург — должно быть, удивительно хорошо жить в стране, не зная языка. A propos, в Испании я вовсе не был, только собирался. Здесь жить и думать нечего, в Швейцарии
183
скучно. Пиэмонт я люблю, там люди помоложе, у них еще lune de miel146[146] свободных учреждений и у короля такие усы и такая борода, что он поневоле в прогрессе. Но если, несмотря на усы, он меня не пустит — кроме Англии нет места, в Лондоне я жить не хочу, у меня там столько друзей — что этот город мне противен. — Я со временем вам пришлю мою переписку с разными правительственными лицами, посмеетесь от души — но на деле все это скучно и fade147[147].
144[144] заседание (итал.)<. - Ред.>
145[145] былые времена (лат.). — Ред. 146[146] медовый месяц (франц.)<. - Ред.> 147[147] пресно (франц.). — Ред.
Вы не находите в моих книжках того симпатического элемента, который был прежде, — его нет во мне. Я не любить научился здесь, а ненавидеть, не смеяться, а оскорблять. Я страшно одинок,
Всюду встречи безотрадные,
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные Иль бессмысленных детей.
Дети эти могут и привязываться, да глупы из рук вон. — Один человек подошел было поближе, одного человека я полюбил было — это самый худший, этот показал мне все двоедушие, всю пропасть безнравственности гнусного поколения, к которому мы принадлежим, — поколения, которое могло бы фурнировать и не одного Горгия венгерского.
Полгода тому назад смерть прошла возле меня — после того я окончательно закалился в моей злобе, в моем недоверии.
Хотелось бы перед финалом
