поглядеть на вас, много дали бы вы мне сил — а иной раз я боюсь вас, мне кажется, что гармоническое отношение оттого и живо в нас, что мы в разлуке; в разлуке именно все то забывается, что мешает гармонии… И то, друзья мои, я на вас был сильно сердит и писал вам презлое письмо, кажется, в генваре, да оно не дошло, видно, до вас. Я сердился за вашу нетерпимость, за юридическую точку зрения etc., etc.
Я напечатал в Ницце небольшую брошюрку о России, это исправленное издание статей, бывших в журнале Колачека о России — искаженных редакцией и переводчиком; достаньте. Прочтите еще, если не читали, в том же журнале за 1850 «Deutsche Monatss
184
Брошюрка находится у Франка в Париже, rue Richelieu 67.
Зачем вы жалеете об том, что я остался здесь. В сторону самолюбие и скромность — когда был для России такой орган в Европе, вся моя сила, все мои помышления обернуты к вам — и голос мой получил вес. Не далее еще как два дня тому назад, я толковал часа два Мишле об России, я их заинтересовал Россией. Что я сделал бы в России с железным намордником? А пр<опо?>, посмотрите, как в здешнем revue «Liberté de penser» подробно излагают все сказанное мною о России, — с этой стороны я не могу упрекнуть себя, что был недеятелен, и не могу думать, чтоб там сделал больше.
Но вперед не знаю, что будет, я устал, я сломан, я состарелся… будущности у меня нет, это я знаю, да я ничего и не жду, я не обрадуюсь ничему особенно, да и не умру, кажется, ни от какого удара. Я писал в одной неудавшейся и неоконченной статейке: «Я равно не желаю ни жить очень долго, ни умереть завтра. Пускай себе придет конец так же случайно и бессмысленно, как начало — да, по правде сказать, как и самая середина.»
«Под сим телом погребен Ы.Ы. Жития его было 38 лет… Да будет ему пищеварение легко. А ты, читатель, приими дух его с миром».
Кажется, на этом можно и остановиться, тем более что я не верю, дойдет ли это письмо.
Я хочу напечатать повесть, которую вы, кажется, читали — «Долг прежде всего», — и думаю о другой, откуда приведенные слова, под заглавием «Межуев-ШБ»148[148] — но главное, что мне мешает, — это тоскливая апатия, я решительно ничего не делаю, кочую по кафе и читаю газеты, больше ничего.
Как скверно вы все сделали, что не прислали книг русских, сколько я ни просил. Это просто антигуманно.
Р. Б. Я перечитал твое письмо. Да вы всё не так смотрите на мою философию истории, это не наука, а обличение, это бич на нелепые теории и на нелепых риторов-либералов, фермент — и больше ничего, но это захватывает и ведет к жизни, это сердит и заставляет думать. Но об этом другой раз.
Целую вас. Прощ<айте>.
20/8 июня
Вверху перед текстом: ЫБ. Я требую и прошу известить о получении этих строк как- нибудь.
185
100. Н. А. ГЕРЦЕН
20 (8) июня 1851 г. Париж.
20 июня.
Ну, вот, друг мой, что: будто тише и улеглось на сердце. Вчера я писал в Москву, и тьма воспоминаний занимали целый день… Теперь я жду твоего письма, и если оно будет хорошо, то и нынче будет покойный день. — Полков<ник> скучает и грустит, он хочет на днях (когда я поеду в Фрибург) из Лиона ехать прямо в Марсель. Решить еще ничего нельзя, одно яснее прочего — что жить во Франции скверно, — и опять Англия или Пиэмонт. Бумаг все еще нет, их-то я и жду, во всяком случае к 1 июлю я уеду отсюда. Здесь каменная плита на душе. — Кажется, что в Турин можно, ответ министра ободрителен. Полков<ник> советует в Единбург, я не прочь, вот будем вдали, — вдали от всех. Если б тебе было довольно меня, с каким восторгом полетел бы я туда, мне ничего не нужно, наконец, я хочу окончить жизнь с возобновленной любовью. Но в твоих ли это силах. Могу ли я дать столько… Я не верю в себя…
Итак, Саше будет 12 лет. Святое, великое время 1839 года, как я был счастлив тогда. Зачем ты не скрыла от меня, как мало полноты ты нашла в этом былом, — оно у меня носилось таким светлым воспоминанием, а теперь оно подернуто флером — и я боюсь приподымать. Ведь я оттого-то и был так счастлив, что верил столько же в твое счастье, как в свое.
Если б судьба утешила меня не во мне, но в Саше, если б, как я ему писал, я мог бы преемственно передать мою недосказанную речь и мое недоделанное дело — долею он получил это в фибрине, вторая доля разовьется жизнию с нами. Я не способен учить, может, со временем — но к пропаганде я способен. Ему раскрыта дорога ширины необъятной, j’ai tiré le cordon149[149] — стоит только идти.
Гран<овский> ждет еще, что я сделаюсь великим писателем, нет, моя будущность переломлена. Сил я принес много — оттого-то я и мог выдержать, но на выдержку и защиту пошло все. И вот тут-то и призвание детей, рода — продолжать личный труд, сменить уставшего. Тут действительная аристокрация. — Но, если и дети пойдут в другую сторону. это будет моя вина, именно оттого-то и будет это больнее, а может, и не доживу до этого — а может, переживу, несчастие не опиум, от которого Шпильм<ан> не может отделаться, все мелет жернов.
Вчера был у меня Абель, какой он отвратительный дурак, дурак-немец. Это не то, что дурак всех стран, подхалюзый дурак. Он мне был противен — ни такту, ни деликатности — словом, немец.
Писем, видно, не будет. Вчера тоже не было.
186
101. САШЕ ГЕРЦЕНУ
20 (8) июня 1851 г. Париж.
Любезный Саша, тебе через пять дней будет двенадцать лет. Поздравляю тебя, мой друг, ты становишься больше и больше человеком. Пора тебе продолжать начатое мною: я сам был по тринадцатому году, когда пошел по трудной дороге, и вот двадцать пять лет шел я по ней; ни тюрьма, ни ссылка, ни даже вы все не отклонили меня, я служил на пользу России словом и делом. Теперь я устал, но тебе приготовил и место, и имя, которое ты можешь носить с гордостью; ты будешь уметь воспользоваться ими, ты будешь продолжать спокойнее и дольше — я буду радоваться твоим успехам. Но для этого первое дело — образование: учись, учись и учись.
Я тебе привезу рельефные карты географические, — это мой подарок. А пока возьми у Мамаши 10 франков и истрать их как хочешь. Проведи этот день весело, — это будет второй раз, что я этот день провожу не с тобой: в 1849 году я был в Женеве, — это был дурной год.
Прощай, целуй Тату, Олю и Колю, ein Gruß150[150].
Также и бабушку.
Сегодня я иду смотреть оперу, сделанную из «Пиковой дамы» Пушкина.
Надеюсь, что ты мои письма бережешь.
Обнимаю тебя.
Еду в Лувр. Сегодня второй день, что писем нет.
102. Н. А. ГЕРЦЕН
21— 22 (9 — 10) июня 1851 г. Париж.
21 июня.
Судьба полковника и их обоих не так легко сложена, друг мой, как ты думаешь. Есть люди, рожденные с силой, с светлым взглядом, с энергией, — натуры полные надежд, лучезарные — они не выработывают из себя яда, но страшно страдают, когда им дают отраву. Они верны себе, отражая боль страданием и улыбкой счастие. Долею я принадлежу к таким натурам. Я юношей не искал ни Огар<ева>, ни тебя, встретившись вами, и не сразу, а мало-помалу, я наполнялся любовью к вам, мне надобно было уехать в Вятку, чтоб отдать себе отчет — тебя я полюбил всей способностью любви в моей душе и верил беспредельно — и беспредельно глубоко пал потом и беспредельно страдаю, даже не думаю, чтоб когда-либо изгладился, залечился рубец, нанесенный прошлым годом. — Полковник — совсем напротив, он страданьем любит, он страданьем чувствует, мыслит, для него жизнь не пир, не праздник, а болезнь, он слаб телом, он не верит в себя, он мучает ее потому, что он сам мучается. Он страшно привык ко всему, что пугает душу, et il a une certaine intempérance de style qui la lui fait non seulement avouer mais renchérir sur son scepticisme etc151[151]. Я понял, что он ее ужасно любит только в их приезд из Неаполя. Прежде я думал, что их связь — связь дружбы, участия, привычки, потом увидел с его стороны раздраженную страсть, а с ее — раздражительную. Они влекут себя к гибели, им надобно не так тесно жить вместе, больше пространства, больше интересов, — горе строящим дом свой не в своей и не во всемирной груди.
Но я скорее думаю, что все обрушится на нем, а не на ней.
Теперь иду в посольство швейцарское, кажется, бумаги пришли. Это дело окончено. Больше недели здесь не пробудем, а там через Фрибург.
Вчера был у меня Мишле — он вельми доволен брошюркой.
Детям сегодня не пишу. Записочку твою от 17 принесли. — Прощай.
Целую детей и вдову грудную.
Р. S. Добрый сын и злой интендант могут говорить что угодно, я поеду в Турин через Швейцарию и в Ницце буду.
22-е.
Полковник собирается ехать прямо к вам — он не может жить без нее, я люблю и уважаю его любовь. Он нездоров. Пальмье находит, что он много имеет порчи в организме — об этом, разумеется, не говори. Я полагаю, что он поедет 27 или 28. Итак, к 4 будет дома: ровно месяц; я долго в Фрибурге не заживусь.
103. Н. А. ГЕРЦЕН
22 (10) июня 1851 г. Париж.
22 июня. Воскресенье.
151 [151] у него замечается какая-то невоздержность, которая заставляет его не только признаваться в своем скептицизме, но преувеличивать его и т. д. (франц.). — Ред.
Вот твое письмо от 18. Я до такой степени привык быть откровенным, друг мой, что и теперь признаюсь, что несмотря на глубокое чувство симпатии к тому, что ты пишешь о воспитании —
188
все вместе произвело на меня опять тягостное действие. Я хочу невозможного — и хочу любви 1838 года, той, в которую я верил, я готов ревновать
