но сила. — В цивилизованном классе есть меньшинство официально революционное; оно-то именно и стоит на одном месте, обойденное реакцией и народною мыслью. Это критическое положение ждет своего Сервантеса: Дон Кихот революционных кругов стоит своего рыцарственного предшественника. Если бы реакция не была так невежественна и глупа, она давно бы подавила морально эту литературно¬политическую партию с ее полупониманиями, полумерами, с ее «правом работы и правом инсуррекции». Работник с своим тактом чисто критическим улыбается над правом работы и не верит в право восстания, когда не чувствует себя в силах; а когда силен, то не нуждается в праве.
Отойти от литературно-либеральных людей, от парламентских привычек оппозиционных членов, от прежних неисправимых политических республиканцев — для меня казалось необходимостью; я это говорил до тех пор, пока озлобил против себя добрых людей. С ними, я убежден, революция может только погибнуть. Меха новые — для вина нового.
Еще несколько слов о французском народе. Народ вообще слишком хвалят, это революционный jargon159[159]: французский народ вовсе не готов ни к социализму, ни к свободе, — но он готов к революции; сознание общественной неправды, злоба и удивительное единство — вот его сила. Французский народ — армия, армия не демократии, как воображают монтаньяры, а армия коммунизма.
Но ведь в борьбе армия-то и нужна. И вот отчего французы теперь, как и прежде, стоят в авангарде. Индивидуальность, уважение к лицу больше развито в Италии (т. е. в Риме и Романье), даже в Испании; вообще итальянец самобытен, больше любит независимость — но его силы разбросаны, не устроены; жить с ними славно, они доблестны, благородны, чисты даже — но les faubouriens Антония и Марсо, но лионский Croix rousse, но gamin и voyou160[160] — вот истинные надежды истории и человечества. — Коммунизма бояться нечего, он же неотвратим, это будет истинная ликвидация старого общества и введение во владение нового.
Переходя к частному, я не могу вам сказать, чего бы вы не знали прежде. Все приостановлено до мая 1852, все едва дышит, ждет; веры в торжество революции я не имею, но она может восторжествовать, особенно при помощи этого элисейского шута. Если реакция победит — в Европе будет страшно,
159[159] жаргон (франц.)<. - Ред.>
победа может продлиться на целое поколение, от 15 до 17 лет; надобно бежать в Америку, борьба не будет возможна.
Если хотите, это вопрос совершенно личный, потому что победа реакции вызовет через поколение такой отпор и такой разгром, о каком мы и не мечтали.
Позвольте мне теперь объяснить мое выражение «народ будущего». Я нахожу в нашей русской душе, в нашем характере что-то более мирное, нежели в западных европейцах. Разумеется, речь о лицах; как народ мы еще страдательны. Немцы, напр<имер>, при всей своей учености, при освобождении теоретической мысли, не имеют даже притязания на то, чтоб быть народом будущего, — и не правда ли, что фразу Deutschland — Volk der Zukunft161[161] без смеху нельзя читать: «К лицу ли вам эти вещи?» Про Россию говорить это — до того не смешно, что французы (в ней) чают соперника и не стыдятся сознавать, что тут есть сила, — вспомните, это говорит Кюстин; французы ненавидят Россию, потому что они ее смешивают с правительством, но вне ненависти есть уважение. У Австрии и Пруссии не меньше, а больше штыков, но их французы презирают.
Кент говорит прогнанному Лиру: «В тебе есть что-то заставляющее меня называть тебя царем». Я вижу это помазание на нашем челе. Да, одна дерзость подумать о том есть или патент на китаизм, или великая надежда. Ну, мы не китайцы.
Но будущего нет, оно делается людьми, и, если мы будем продолжать гнить в нашем захолустье, может из России в самом деле выйти avortement162[162]. Тут-то и является наше дело, наше признание. Что можем мы делать? Всякое слово человека преданного есть дело; я, по необходимости оставшийся на западном берегу, я только и желаю быть вашею бесцензурною речью; я, между прочим, для того и не старался о возвращении, чтоб знакомить Европу с Россией и быть свободным ее органом. Эмиграция очень полезна теперь, но русских дельных очень мало; я могу назвать одного Сазонова, человека сильно даровитого и имеющего вес в европейском движении. Подождите, чем окончится май 1852, и приезжайте к нам. (Русские, желающие оставаться в Европе, никогда не берут никаких мер и теряют свое именье, — это благородно, но несовершеннолетне). Если победа с нашей стороны, будем работать вместе. До тех пор пишите, говорите и посылайте мне материалы. — Как? Это вы придумаете: или через книгопродавца, или через банкиров.
Прощайте, жму горячо вашу руку. Спасибо вам за письмо и за симпатию. Готов всегда писать, лишь бы было безопасно для вас.
161 [161] Германия — народ будущего (нем.)<. - Ред.>
Читали ли вы последнюю книгу Прудона и его конфессии 2 изд<ание>. — Ему надобно простить ругательный тон против Руссо и революции 93 года за огромные достоинства последних этюдов. Это — долею озлобление от тюрьмы, долею темная сторона этого огромного таланта. Как далеко оставил он за особою всех французов, напр<имер>, в статье «Justice». Еще видел я объявление о книге de Hott’a; книги я не имею, но жду от de Hott’a много хорошего.
Желал бы я вам послать мои «Briefe aus Italien und Frankreich», но не нашел ни одного экземпляра и не знаю, есть ли у Франка.
Прошу вас написать о получении письма.
Г.
Когда бы вы вздумали что-либо послать без имени и очень верно, то посылайте так, через банкиров: Confié aux soins bienveillants de Mrs de Rothschild à Paris. Pour remettre à Mselle Olga163[163].
Но если можно, пишите просто.
124. M. К. РЕЙХЕЛЬ
12 августа (31 июля) 1851 г. Ницца.
Моя милая Маша, мы живем теперь в новом доме, у нас хорошо. Целую тебя.
Твоя Тата.
1851, августа.
Рукой Н. А. Герцен:
Радуюсь за тебя, Машенька, и утешаю себя в отсутствии Коли тем, что ему весело. Пиши мне об нем, много. Напиши, какую нашла в нем перемену. Жму руку, будь здорова. Рейхелю челобитье.
И от меня боковой поклон прошу принять прямо и за меня расцеловать Колю.
12 августа.
125. М. К. РЕЙХЕЛЬ (приписка)
163[163] При благосклонном содействии гг. Ротшильд в Париже. Для передачи м-зель Ольге (франц.). — Ред.
Около 12 октября (30 сентября) 1851 г. Ницца.
Посылаю вам место о моей книге Мишле так, как оно было передано Даметом в «Avenir», — он, т. е. Мишле, еще в «Evénement» раскомплиментил. Дайте эту штуку Мельгун<ову>; если б можно ее довезти до Москвы, это был бы ответ. Письмо
202
мое будет напечатано особо, я вам его доставлю к 1 ноября. Скажу вам вперед, что это — одна из самых удачных вещей; сначала я сердился на Мишле, а потом на наших трамблеров, — это помогло. Как это они не поймут, что с сумой нищего лучше идти в Европу и кричать о России, нежели так жить, как они. A propos, скажите Мельг<унову>, что я к нему писал на днях, адресуя во Франкф<урт>; пусть он выпишет: v. H. Humbert im Humbertschen Hause. Да что же еще нового о Русланде?
Был ли Рейхель у Бернацкого? Я его сильно прошу сообщить Мишле, что ему будет письмо, и сказать, что я очень буду рад, если он велит его напечатать в «Evénement» с ответом или без…
Я пишу так и быть…
Ну, сделали же пользу они, хотевши мне намордник надеть ругательными письмами!
Александру-Николаю Рейхелю и его отцу-родителю почитание.
126. КОЛЕ ГЕРЦЕНУ
Конец октября — начало ноября 1851 г. Ницца.
Рукой Н. А. Герцен:
Mein lieber Sohn! Mein Kola! Du bist wieder mit Großmutter und Luise, ich habe viel Freude!
Vorgestern kommt die Sonne zu und sagt: «Ich war in Paris, ich habe meinen lieben Kola gesehen, hab ihn geküßt, alles geküßt, sein Gesicht, seinen Rock, seinen Hut, seine Schuhe; Kola ist sehr schön, denn er ist gut und fleißig» — das freut mich sehr, mein Schatz. Nun jetzt, ich werde die Sterne bitten zu dir gehen in der Nacht, um zu sehen, wie du schläfst und was du träumst, jeder Stern wird dir einen Kuß von Papa, Mama, Sascha, Tata und Olinka bringen.
Deine Mama.
Ich grüße Spillmann, danke ihm und bitte, kein Skelett zu kaufen, aber was anderes zu suchen für Sascha sein Naturstudium.
Ich küsse dich auch vielmal, lieber Kola, sei gesund und munter. Sage Spillmann, daß ich in einer Woche ihm mein neues Buch schicken werde.
Рукой Н. А. Герцен:
Мой милый сын! Мой Коля! Ты опять с бабушкой и Луизой, я очень рада!
Позавчера приходит солнце и говорит: «Я было в Париже, видело моего милого Колю, поцеловало его, расцеловало его всего, его лицо, его куртку,
203
его шляпу, его башмаки; Коля очень хорош, потому что он добр и прилежен» — это меня очень радует, сокровище мое. А теперь я попрошу звезды пойти дочью к тебе и посмотреть, как ты спишь и что тебе снится, каждая звезда принесет тебе поцелуй от папы, мамы, Саши, Таты и Оленьки.
Твоя Мама.
Привет Шпильману, благодарю его и прошу не покупать скелета, а поискать что-нибуль другое для Сашиных занятий естественными науками.
Я тоже целую тебя много раз, милый Коля, будь здоров и бодр. Скажи Шпильману, что через неделю я пошлю ему свою новую книгу.
127. Ж. МИШЛЕ
7 ноября (26 октября) 1851 г. Ницца.
Monsieur,
Votre lettre m’a fait un bien immense; j’en étais profondément touché. Permettez-moi de serrer votre main, avec reconnaissance, avec vénération, avec amitié.
J’ai encore foi en 1852, et si j’ai parlé de notre perte à la fin de ma lettre, je n’ai pensé qu’à nous autres Russes. Nous sommes à l’avant-garde de l’arrière-garde, pour nous, comme Russes, il n’y a rien, que de servir d’exemple comme Pestel, Mouravioff, Bakounine.
Voilà les détails biographiques sur notre ami malheureux, après demain je vous enverrai ceux concernant Pétrachevsky. Et je prendrai la liberté de vous adresser encore 3 exempl
On critique ici ma langue française. J’avoue mon ignorance. Un Polonais de mes amis, M. Chojecki, a bien voulu corriger mon manuscrit; mais avec tout cela il y a des fautes; je n’ai qu’à demander votre indulgence. Lorsque j’écris le russe, je suis complètement libre, je me sens là dans mon élément, je me laisse entraîner, sans penser à l’arrangement des mots.
J’attends vos observations, elles me seront précieuses. Je vous dois beaucoup, car j’étais dans
