еще могут случиться. Между губами и кубком всегда есть место протолкнуться беде. Наконец, я думаю, что в этом хаосе уже не страшно и не жалко погибнуть. — Едва мы стали оправляться
и привыкать к ужасному лишенью 16-го ноября, вдруг уже не семья, а целая страна идет ко дну, и с ней, может быть, век, в который мы живем.
Это новая гомеопатия — ударом более общим снимать удар частный. Но, наконец, силы сочтены, боль и все прекращаются минутами и дают место одеревенелому равнодушию.
Мы отрезаны от вас. Вчера не было курьера. Я даже думаю — писать или нет?
…Помните ли вы, как в евангелии пророчится конец мира? Матери возьмут детей своих и разобьют об камень, — время это пришло. Все страшное и черное, что я пророчил с 49 года, страшнее и чернее сбывается.
Зачем мы, маленькая кучка людей, развились и ослабили нервы, зачем мы не Дмитрий Иванович Пименов, не Егор Иванович. Они переживут нас всех и 1-го января 1862 г. поедут спокойно поздравлять друг друга, говоря о морозе и желая «нового счастья».
Помните ли мой эпилог 49 году? Что же я скажу за надгробье 1851 году? Какое проклятье… пора уж и молчать.
С 16 ноября, кажется, прошел год, два, и думать о 1 января просто кажется смешно, будто еще лет пятнадцать. Вы знаете, что военным или морякам год в кампании или экспедиции считается за два, ну а такой год, по справедливости, как считать, я думаю, что я ровесник Бернацкому.
9 ч. вечером.
Получил ваше письмо и последние вести… Молчу. Вы поймите и предшествующую болтовню, вялую, не то пишу, что хочется. Погодите располагать будущим, сговоримся как- нибудь вместе. Вряд и тут долго ли климат продержится.
Швейцария или Англия.
Да, я и не сообщал вам, что мне следует, исполняя письмо, давно написанное маменькой, вручить вам 10 000 фр. Я по этим делам и вступил в сношения с Ротшильдом.
Ну и прощайте, ночь, ночь и финал — право, я рад, что у меня сегодня болит голова.
Очень хотелось бы знать о здоровье Николая Ивановича, Массоля и пр.
Да что Мельгунов не пишет?
Прощайте, обнимаю вас, и Рейхеля, и Сашу.
138. М. К. РЕЙХЕЛЬ
14 (2) декабря 1851 г. Ницца.
На сегодня буду писать мало, опоздал, не оттого, что много дела, а оттого, что ничего не делаю. — Вас мы помним и любим
215
не по-прежнему, а больше. — Бедный, бедный Коля и как не начаться равнодушью ко всему! Зачем? А спрашивать-то и не у кого. А тут жизнь своей мышьей беготней рассеивает — и это противно, но зато в иную минуту так горько. — Об общем что сказать вам: по-моему, это шаг вперед, но для нас лично все погибло, это-то и есть смерть старого общества, которую проповедовали.
Прощайте. Дружески обнимаю вас. Рейхеля благодарю за Шомбурга.
Пришлите же sous bande хоть два экземпляра «Pologne et Russie» Michelet. Стоит 60 cts и продается à la Librairie nouvelle170[170], 15 B
139. M. К. РЕЙХЕЛЬ
22 (10) декабря 1851 г. Ницца.
22 декабря 1851. Ницца.
Особенного писать нечего, я задержал письмо, думая, что будет от вас, но почты нет и не будет сегодня (т. е. сегодня придет вчерашняя), видно, дороги плохи.
Я, кажется, забыл вам написать, что в записке маменьки назначены 3000 фр. Марии Фед<оровне> Корш, — ведь, я думаю, вам легче бы переслать их через Шомшильда. А я и без того боюсь, писал я к Ег<ору> Ив<ановичу> открыто. Поэтому как бы не догадались по вашим письмам, о ком речь. Я только жду известья о продаже моих фондов, чтобы писать Ротшильду, доверенность я послал 17 числа; уж попросите благодушно Рейхеля сходить да спросить Шомбурга, получены ли и проданы ли фонды. Тогда я тотчас напишу, чтобы вам выдали деньги — 13 000, а вы три и отправили. Насчет Беляева советую вам написать ему, чтобы пока % прислал. Пожалуйста, вы не церемоньтесь, пишите просто ему.
Что вы хотите делать с 10 000? Поступите по совету Шомбурга.
Письмо мое вроде записки министра финансов, я сегодня глуп. Простите. У меня, наконец, в душе одна злоба и Trotz171[171] на смех судьбе, людям — жить и обижать.
170[170] в новом книжном магазине (франц.)<. - Ред.>
Ваш последний могикан.
216
140. П. Ж. ПРУДОНУ (черновое)
26 (14) декабря 1851 г. Ницца.
Nice, 26 décembre 1851.
Je vous remercie beaucoup pour votre excellente lettre du 27 nov
Vous me dites [en terminant]: «Hâtez-vous de pleurer vos malheurs domestiques car bientôt si un effort suprême de raison pacificatrice ne vous rend le calme, vous verrez des choses, qui vous rendront le cœur de pierre pour toutes vos misères».
Vos paroles prophétiques se sont terriblement accomplies. Et la raison pacificatrice n’a pas fait de grands efforts. — [Et réellement] Je n’ai plus de larmes. Il me semble parfois, que la catastrophe terrible, qui m’a enlevé ma mère, mon fils et un ami le 16 du mois passé, est déjà très éloignée. Entre le sinistre personnel et le présent un monde entier a fait naufrage. Sa perte était prévue. Vous lui avez dit, il y a deux ans: «Ce n’est pas Catilina qui est à vos portes — c’est la mort». Mais le malheur surprend toujours. La mort qui frappait alors aux portes, les a entrouvertes maint
Mais il faut laisser aux morts — enterrer les morts. Nous n’appartenons pas au passé qui s’écroule, nous appartenons à l’avenir.
Comme nous serions heureux de vous savoir hors de Paris et hors de France. — Paris c’est Jérusalem après Jésus, gloire à son passé, à sa grande révolution, mais il a terminé sa carrière. Le règne de la bourgeoisie libérale, civilisée, frondeuse — est passé. Elle a tout vendu pour garder son argent, pour cette simonie elle doit être traitée comme les Nègres, comme les Russes. Elle craignait l’excès de liberté — eh bien elle aura l’excès du despotisme; elle ne voulait rien céder au peuple — eh bien le peuple [fume] se croise les bras, lorsqu’on la fusille. Elle inventait un spectre rouge, elle tremblait devant une barbarie — venant d’en bas; la barbarie vient d’en haut. Y a-t-il au monde une idée plus pauvre que l’idée de l’ordre; l’ordre abstrait — c’est la mécanique, c’est la négation de l’initiative, de la métamorphose. L’ordre et l’avarice — mais le principe monarchique a été mille fois plus riche, plus social, plus poétique. La police et la bourse au lieu du trône et de l’église!
La France retombée dans l’enfance, et la Russie, qui n’en
217
est pas sortie encore — toutes les deux sous un joug dégradant — [sont arrivées] arrivent au même niveau. La Russie n’a rien gagné, la France a tout perdu. Le despotisme préparera des moyens colossaux pour le communisme — et non pour le conservatisme. Il n’y a de conservatisme qu’en Angleterre, et elle seule restera comme un échantillon magnifique du monde civilisé, du monde chrétien et féodal; je pense que pour nous (avant l’Amérique) il n’y a pas d’autre endroit; car si nous pouvons entrevoir le fil rouge du progrès à travers la barbarie, il me semble qu’ilxi[k] est impossible de traîner, sans y être forcés, une existence triste et humiliante dans ce luxe de bassesse et de servitude, dans cette débauche d’arbitraire et de despotisme. Certes on pourrait commencer par la Suisse (moi, je suis naturalisé Suisse) — mais j’ai peu de confiance dans cette république fossile — «libres comme les montagnes» disent les Suisses, oui «et stériles comme les montagnes».
Votre œuvre a été immense, vous avez tout fait pour montrer le danger, vous leur avez indiqué les moyens de salut, de transition, les solutions organiques, la nécessité de la morphologie sociale, qui demandait à haute voix de nouvelles formes. Le monde civilisé depuis New York jusqu’à Moscou vous admirait. Et la partie civilisée de la France vous a-t-elle jamais compris? Lorsque vous disiez — développement, elle comprenait destruction, vous parliez en pacificateur — et on prenait vos paroles pour des cris de guerre. Eh bien maintenant c’est trop tard, ils auront un cataclysme terrible. Les braves gens craignaient de perdre sur les fonds publics — et ils ont perdu l’honneur, les libertés, les droits, ce qui n’empêche pas qu’ils perdront aussi sur les fonds.
Jusqu’à présent nous vivons tranquillement sous la protection de la Croce di Savoia — mais je pense quitter Nice dans deux, trois mois. De grâce, comptez sur moi, sur mon dévoûment et mon amitié. — Je vous suis obligé plus que vous ne le pensez. Hegel et vous — vous avez fait la moitié de mon éducation philosophique, je serai heureux de pouvoir travailler ensemble avec vous ou vous être utile. Je vous serre la main avec beaucoup, beaucoup de sympathie.
Перевод Ницца, 26 декабря 1851 г.
Я очень благодарен вам за ваше превосходное письмо от 7 ноября, оно подействовало на меня весьма благотворно. Такое сочувствие [людей, которых мы любим, которых безгранично уважаем,] делает наши страдания более человечными, менее тягостными.
Вы говорите [заканчивая]: «Торопитесь оплакать ваши частные горести, ибо вскоре, если последнее усилие примиряющего разума не сведет покоя на землю, вы увидите вещи, от которых сердце ваше окаменеет и вы сделаетесь нечувствительными к собственным бедствиям своим».
Ваши пророческие слова страшным образом сбылись. Примиряющий разум не прилагал больших усилий. [И действительно]. У меня нет больше слез. Мне иногда кажется, что страшная катастрофа, которая 16-го числа прошлого месяца отняла у меня мать, сына и друга, случилась уж очень давно. За время, прошедшее после личного несчастья, потерпел крушение целый мир. Его гибель была предвидена. Вы сказали ему два года назад: «Не Катилина стоит у ваших ворот, а смерть». Но горе всегда застает врасплох. Смерть, которая тогда стучалась в ворота, теперь их приотворила. Печальная и скорбная обязанность [служить лишь]
