le moment de vous défaire d’une existence qui est au comble de l’opprobre.]»180[180] Это выпущено <1 нрзб.>

180[180] «Ваши преследования и ваше гнусное поведение заставляют меня повторить вам сегодня перед свидетелями то, что я вам уже давно написала. Да, мое увлечение вами было велико, слепо, но ваш характер, вероломный, подлый,

еврейский, и ваш необузданный эгоизм вскоре явились передо мной во всей безобразной наготе своей — в момент вашего отъезда, так же, как и после. В то самое время как достоинство и преданность А<лександра> росли с каждой минутой. Моя несчастная страсть послужила только пьедесталом, чтобы поднять на новую высоту мою любовь к нему. Этот пьедестал вы попытались покрыть грязью, но вам ничего не удастся более сделать против нашего союза, неразрывного и непотрясаемого теперь больше, чем когда- нибудь. Ваши низкие и клеветнические доносы против женщины внушают моему благородному другу лишь презрение и отвращение к вам, — вы полностью обесчестили себя этой

низостью. — Куда же делись ваши протестации в

религиозном уважении моей воли, обожании моих детей (!), ваши клятвы скорее исчезнуть с лица земли, чем смутить покой Ал<ександра>… — Разве я не всегда говорила вам, что я и дня не переживу в разлуке с ним, что если б он меня оставил или умер, — я осталась бы одна до конца жизни? Что касается до моего обещания когда-нибудь навестить вас, — да, я его

сделала, у меня была

потребность сделать это, во мне была еще жалость к вам, ибо я хотела по-человечески

проститься с вами. Вы сделали для меня невозможным исполнение этого обещания. С самого отъезда вы не переставали пытать меня,

добиваясь других обещаний. Вы хотели исчезнуть на годы, уехать в Египет, унося с собою тень надежды. [Видя, что вы не] Когда вы увидели, что это вам не удалось, вы сделали мне множество нелепых и смешных предложений и кончили тем, что стали угрожать

публичностью, угрожать

разлучить меня с

Ал<ександром>, заставить его

убить вас, драться с вами на дуэли; наконец, вы сказали, что не остановитесь ни перед каким преступлением, чтобы

достигнуть своей цели [вы хорошо выполняете

обещанное] — запугивания уже не действуют на меня, вы их слишком часто повторяли. Мне остается только вам повторить то, что я сказала в последнем письме моем (от октября или сентября 1851 г.): „Если б я не могла остаться как мать, как жена, я осталась бы нянькой, служанкой. Я остаюсь в моей семье, моя семья — мой муж и мои дети, между вами и мной нет моста. Вы мне сделали отвратительным самое

прошедшее».

[Ваши запугивания, ваши угрозы самоубийством,

убийством больше уже не действуют на меня, вы их слишком много раз

повторяли… а ведь именно теперь для вас подходящий момент отделаться от жизни, достигшей предела позора]» (франц.). — Ред.

Письмо это было переписано, когда я получил твой ответ. — Я было призадумался, посылать или нет. Если ты не веришь

234

мне, если тебе хочется защищать этого негодяя, — делай как знаешь и не бери моей стороны. Но так как я не хотел бы лишиться твоей помощи, то в последний раз скажу тебе, в чем дело. — Ни истинной, высокой страсти, ни безумья я не вижу, а вижу зависть, досаду и дерзость. До страсти мне нет дела. Вопрос проще. Держу ли я насильно — интимидациями, натягиванием, уговариванием женщину или нет. Где доказательства, где ее обещание, [ее] желание уйти? Совсем напротив — женщина, по несчастью увлекшаяся, хочет остановиться, ей не позволяют и, потеряв всякую надежду, лезут на дуэль и позорят ее направо и налево. — Если ты сомневаешься, что человек, делающий на женщину цинический донос и хвастающийся таким делом — мерзавец, считай меня мерзавцем. Он хочет отравить мою семейную жизнь, но я предостерегся, он одного не предполагал, именно что я готов не стреляться с подлецом — а дать публичность всему делу. Я слишком чист — чтоб мне бояться всякого суда. — Жена моя, раз раскаявшись, готова на всякие покаяния.

16, вечер.

Отвечай скорее.

151. М. К. РЕЙХЕЛЬ.

18 (6) февраля 1852 г. Ницца.

Рукой Н. А. Герцен:

Машенька, вот уже несколько дней меня мучает, что я не могу собрать довольно сил, написать тебе письмо-исповедь. Я не хочу ни с кем быть в ложном отношении, не только с тобой, по многому одним из самых близких существ мне, как всей семье моей. Прежде это не мучило меня и в голову не приходило, потому что оно было для меня совершенно прошедшее, выстраданное, выболевшее, отболевшее; потому что я готова была, желала выйти перед всем светом и сказать с гордостью: «Да, увлеченье мое было безумно (кто знает меня, тот знает, что мне увлечься нелегко), испытанье велико, — но я вышла из него закаленная, с большой силой, с большой верой в себя и во все святое, истинное, заветное; тот, кто вел меня с детства, кто дал мне жизнь, кем я жила, — я достойнее его теперь, чем когда. Но сказать это всему свету я не могла и была уверена, что оно останется втайне навек; вышло не так, — тут мне надо рассказать тебе несколько фактов для объяснения. После того, как я открыла все Александру, необходимо было немедленно оставить наш дом. Я не могла оттолкнуть человека бесчеловечно, я хотела объясниться и расстаться достойным образом. А<лександр> был согласен со мной. Но там оскорбленное самолюбие поглотило все человеческое. После отъезда начались требованья примирить их, устроить непременно возвращенье в дом; не успевая в этом — требованья оставить А<лександра> хоть через долгое время, хоть дать тень надежды на это, обещая тогда замолчать, исчезнуть, — я не говорю о том, было ли для меня когда в

возможности хоть подумать дать кому-нибудь это обо мне, не только обещать исполнить

«видящие да видят».

Мщенье возрастало неистовым образом, ни малейшего следа, никакого другого чувства

пошли страшные угрозы — публичность, смертоубийство; наконец, клятвы вынудить во что бы то ни стало Александра убить его, клятвы не остановиться ни перед каким преступленьем для того, чтобы меня «обманутую, потерянную спасти против моей воли».

Никакие просьбы с моей стороны не могли остановить эту бесплодную, безумную, страшную переписку (в которой я увидела такую черноту, грязь, что глазам своим не верила), ни даже обещания — с согласия Александра — увидеться через год. В октябре и в сентябре я сказала, наконец, что не пишу более, что не приму больше писем. Но отосланные письма возвращались по

десяти раз, я жгла их потом не читая и думала (опять безумье!), что все кончено, начала

успокаиваться, жить обновленною жизнью, юнее стала, свежее… до ноября. Несчастье наше спаяло нас с Александром еще более, мы терялись друг в друге, помогая друг другу нести

невыносимое но сила моя сломилась, я была полуживая, потом болезнь «Скажите по

совести, есть ли 24 часа жизни?» — спросил Александр доктора. — «Я отвечаю за 4 дня, — ответил тот. Вслед за этим письмо оттуда к Александру, с оскорбленьями ему, с доносами и страшнейшими клеветами на меня, оклеветав уже Александра перед кем мог, что он насильно меня держит и тиранит. Я узнала это едва воскресающая — гигантская сила явилась во мне для защиты его, его, моего Александра, и вот я перед всем светом как желала.

Мне больно только, что до тебя после многих чужих дойдет мой голос.

Прощай, устала.

Твоя душа — мера в суде; что до меня касается, несмотря каков он — до гроба та же к тебе.

Н. Герцен.

Ницца, 1852. Февр<.> 18.

Вместо длинного письма от меня, любезная Марья Каспаровна, вот вам письмо, которое объяснит все. Да, эта женщина встала с двойной ореолой, я больше, нежели прежде, горд ею и собою. Но — поймите, отчего я молчал. Такие процессы проделываются не легко. Я мечтал, что тайна останется между нами. — Я ошибался. Зачем мне тайна … я смело иду рука в руку с моей женой и смело говорю: виновата ли она, что нашелся человек, который ничего не нашел в груди своей, что бы остановило его употребить дружбу средством. Да, она была не т£аШ1Ые181[181] — но вот ров, разделяющий высокие натуры от пошлых. Она встала выше Раскаянием. Мы, как говорит Энгел<ьсон>, саламандры, прошедшие огнем. (Кстати, Энг<ельсон> страшно много сделал для меня.)

Итак, вашу руку. Я мог иметь минуты слабости — но я живуч. Вы, кажется, начали меня оплакивать — а я, видите, восстал из гроба. Буду писать потом больше. Прочтите все это

Мельгу<нову>, пожалуй, Саз<онову>. — Энгел<ьсон> переписал вам свой ответ и письмо. Как бы в Россию не дошел вздор…

Вверху перед текстом Герцена: Отвечайте немедленно .

236

152. M. К. РЕЙХЕЛЬ

20 (8) февраля 1852 г. Ницца.

20 февраля. Ницца.

У меня точно большой, тяжелый камень свалился с груди тем, что вы теперь через нас знаете страшную историю, которая чуть не сгyбилаxv[o] нас. Я переболел эту эпоху — и, разумеется, по самому этому закалился. Что теперь может быть — это не внутренное, это физическое окончание, оно может быть губительно — но только физически. Впрочем, все humainement possible182[182] я сделаю, чтоб и этого не было. Мое положение так безусловно чисто, что нет в мире jury d’honneur183[183], которое не было бы с моей стороны.

Словом, я начал действовать — c’est le réveil du lion184[184], — такой злодейской безнравственности я не ждал; на несколько времени это пришибло меня.

Прилагаю записочку в Россию, отошлите ее с Сабур<овым> — вместо той, которую я дал. А не с Саб<уровым>, так с кем-нибудь. — Писал ли Мельгу<нов> и кому, прежде, или вы — мне все это надобно знать.

Мантилья сегодня приехала. Благодарим.

Прощайте. Жму руку Рейхелю.

153. М. К. РЕЙХЕЛЬ

26 (14) февраля 1852 г. Ницца.

26 февраля.

Ожидая от вас письма, начинаю грамотку, и опять и опять поручения. 1е. Вот вам два письма: одно к Нат<алье> Алекс<еевне>, другое к Тат<ьяне> Ал<ексеевне>; если была бы

182[182] что в человеческих силах (франц.)<. - Ред.>

183[183] суда чести (франц.)<. - Ред.> возможность их послать с оказией, было бы лучше, но можно и по почте. Только я бы советовал послать к Нат<алии> Ал<ексеевне> через Юлию Богдановну, потому что через Астракову слишком часто посылали. Письмо же к Тат<ьяне> Ал<ексеевне> можно послать позже.

2е. При случае отошлите прилагаемое письмо к Ник<олаю> Ив<ановичу>, я потерял его адрес; что он не даст еще раз, а то Рейхелю не весело ездить с моими писульками.

3е. Скажите Мельгунову, чтобы непременно прислал в письме шведскую мелодию, которую он пел, — я по ней болен.

4го нет.

А и письма нет. Что же вы замолкли?

237

154. М. К. РЕЙХЕЛЬ

1 марта (18 февраля) 1852 г. Ницца.

1 марта.

Насчет маленькой Хоецкой надобно что-нибудь сделать; я напишу об этом на