узами с женщиной, которую он не любил и которая ощутительно давала ему чувствовать свои благодеяния, он не в состоянии был что-либо предпринять, до такой степени был он испорчен и изнежен неутолимой жаждою мелочных утех. Он был одинок; встречались люди, питавшие уважение к его талантам, но не было ни одного, который уважал бы его характер. Я протянул ему руку. Я видел в глубине этой расслабленной души поэтический талант, серьезную мысль, меня ослеплявшую. Он страстно ко мне привязался; он не отходил от меня; никогда в течение всей моей жизни ни один мужчина не говорил мне столько о своих дружеских чувствах — он ревновал меня, он отдалял моих друзей, он называл меня братом, близнецом, единственным другом и опорой; он писал мне, что если я вздумаю его покинуть, он уцепится за меня, ибо для него без меня нет жизни; он упрекал меня в холодности и проливал слезы при воспоминании о нашей встрече. Я покажу вам его послания, которые, по счастию, я сохранил. Эта восторженная, пылкая дружба ко мне и безграничная любовь к моим детям положили начало сближению между Н<атали> и им. Она безоглядно отдалась этому чувству симпатии — а он располагал достаточным временем, чтобы все сильней и сильней увлекать женщину, которая пала простодушнее, нежели это сделала бы всякая другая защищаясь. Ничто не остановило этого глубоко развращенного человека, ничто в его сердце не могло сказать ему, сколько подлости, бесчестия в подобном вероломстве. Ни уважения к детям, ни уважения к гостеприимству, ни уважения к самому себе — ибо он продолжал свои бесконечные излияния в любви ко мне.
Знаете ли вы, что такое сомнение, которое не решаешься высказать, подозрение, в котором не имеешь смелости признаться? Я не собираюсь излагать вам лирическую историю этого ужасного времени — мы когда-нибудь поговорим о ней, — скажу вам теперь только, что я состарился в этой борьбе, что я израсходовал на нее всю остававшуюся во мне силу и энергию. «Нет, — говорил я себе, — это невозможно, как могли бы от меня скрыть правду, от меня, друга преданного, искреннего, — меня унизили до роли зрителя — чем заслужил я такое презрение?» — С другой стороны, я ясно видел, что от всякого объяснения уклоняются. — Только в письмах из Парижа, в декабре 49 года, начал я более ясно высказывать свои подозрения. В Париже я был один, Н<атали> оставалась в Цюрихе, где
253
этот субъект жил в доме моей матери. Н<атали> протестовала в своих письмах, говорила мне о нерасторжимой связи, нас соединяющей, и в конце концов приехала в Париж.
Во время своего пребывания в Париже я имел возможность лучше изучить характер этого субъекта. В нем было нечто постоянно меня возмущавшее, — эгоистическая несправедливость, жестокая грубость по отношению к другим и еще более — к собственной жене, которую он самым недостойным образом эксплуатировал в денежном отношении.
Мои парижские письма были исполнены возмущения его поступками, я обвинял его со всей присущей мне искренностью и нисколько не щадя. Ответы его становились все более и более нежными, он не переставая говорил о совместной жизни — «чистой и серьезной — вдали от людей, — жизни, которая должна послужить образцом и положить начало будущей жизни, полной гармонии…» Я отвечал ему: «Вы внесете в эту жизнь разрушительное, эгоистическое начало, которое ее отравит», и приводил ему стихи Пушкина, который вложил в уста старого цыгана, изгоняющего из своего табора «беглеца древней цивилизации», такие слова: «Оставь нас, гордый человек, — ты для одного себя хочешь свободы — мы простодушны и с тобою жить не можем».
Изгнанный из Парижа, я в июне 1850 г. уехал в Ниццу. — То была огромная ошибка — надобно было ехать в Лондон. — Этот субъект все это время жил у моей матери в Цюрихе; в конце августа она привезла его с собою в Ниццу. За два дня до его приезда г-жа Г<ервег>, предвидя столкновение, взяла у меня взаймы 10 000 франков на два года. — Они были без средств, и я предложил им этаж в нанятом мною доме; из деликатности я брал с них сущую безделицу в качестве их доли расходов. И вот вся семья, жена и дети, устраивается за мой счет. Субъекту это было известно, он не вмешивался в дела супруги, а она теперь смеет обвинять меня за то, что я сказал ей это перед ее отъездом.
Только в Ницце я смог измерить всю глубину несчастья. В Н<атали> боролись два чувства, она пыталась забыться, ее пугала истина. Я был унижен, ошеломлен, глубоко несчастен. При виде этого человека с жалким, трусливым характером, избегавшего всякого объяснения, угнетавшего свою жену, начинавшего завидовать моему богатству, я часто повторял слова, с которыми Гамлет обратился к своей матери: «И ты могла предпочесть такому преданному, любящему другу этого ничтожного ростовщика, который сделает тебя несчастной, ибо у него низменная душа!», но внутренний голос внушал мне, что это не так. Я видел все собственными глазами — и не верил. Эта вера спасла меня, спасла Н<атали>, спасла детей.
С этим надобно было покончить — по меньшей мере с ложью.
254
Никогда не приходила мне в голову мысль выступать в роли мужа и судьи. В течение всей жизни я не допускал трусливого дуализма между убеждениями и поведением. Я домогался истины, я имел на нее право. — После двух, трех лихорадочных объяснений Н<атали> призналась мне во всем (вы скоро увидите, какое гнусное употребление сделал этот субъект из слова «всё»). Сколько выстрадал я, слушая ее, — поистине надобно обладать таким железным организмом, как мой, чтобы суметь перенести те четыре-пять бессонных ночей, которые последовали за первым разговором. В одну из этих ночей мы сидели на диване, в душе моей царила смерть, впервые возникли у меня мысли о самоубийстве; я захотел испить чашу до последней капли. Я задал несколько вопросов. Она мне ответила. И мы замолчали. Я был совершенно уничтожен; неистовство, проникнутое скорбью и стыдом, овладело мною и — признаюсь вам откровенно — мысль убить Г<ервега> пришла мне в голову; с чувством наслаждения задерживался я на этой мысли… Молчание затянулось… Вдруг я поднял на нее глаза; лицо ее было ужасно, мертвенно-бледно, бледно до синевы, — губы были белы, черты лица искажены, сжаты судорогой — она ничего не говорила, устремив на меня недоумевающий, мутный взгляд. Вид ее вызвал во мне такую жалость, что, позабыв всё, я взял ее руку, положил голову ей на плечо и кротким голосом, идущим от сердца, стал ее утешать. Несколько минут она ничего не отвечала. Именно тогда-то и произошел в Н<атали> настоящий кризис. Она бросилась, рыдая, мне на шею; я опустил ее на диван в полуобморочном состоянии, у нее хватило лишь силы сказать мне: «Не пугайся; это хорошие слезы, слезы восхищения тобой, слезы растроганности (русское слово гораздо выразительнее — «умиления»). «Нет, нет, — говорила она, — я никогда не покину тебя, если ты сам в состоянии переносить мое присутствие, забыть прошлое…» Ее душа, поддавшаяся болезненной страсти, пробудилась; она стала энергичной, как прежде, она воспрянула. Н<атали> возвращалась — это сказано ею в одном из ее писем — «как корабль возвращается в гавань после бури, — полуразбитый, но в восторге от своего спасения».
В своем увлечении она не знала, куда идет. Она шла на смерть. Он же все еще жаждал «блестящего будущего» по выражению г-жи Г<ервег>, которая подготавливала уже — клянусь вам честью — проект раздела моих доходов.
После этой сцены я увидел, что Н<атали> остается, но что она все еще подавлена угрозами этого субъекта и всем прошедшим. Надобно было действовать. На следующий же день я предложил, что уеду из Ниццы и предоставлю всем устраиваться по своему усмотрению. Н<атали> и слышать не хотела
255
о моем отъезде, — тогда я потребовал, чтобы субъект покинул дом. Поскольку Н<атали> страшно боялась дуэли или кровавого столкновения, она сказала мне, что как свидетельство моего примирения, моего прощения она просит дать слово не вызывать его. Я обещал, но при условии, что он покинет дом. — Вот что этот субъект называет моим «давлением» и «злоупотреблением властью». Конечно, я оказывал влияние — своей преданностью, своей любовью; к тому же разве я не сказал, что остаюсь небезучастным; я уже сказал и повторяю, что предоставляю всем полную свободу. Препятствовать и убеждать — вещи совершенно разные. В настоящую минуту, например, я влияю на вас…
Надобно вам сказать, что в течение всего этого времени субъект прятался в своей комнате на третьем этаже и больше не спускался ни в гостиную, ни в столовую. Однако он прислал мне свою жену, которая сделала мне самое чудовищное предложение с той простодушной развращенностью, какую можно встретить только у берлинок. Она предложила мне отпустить Н<атали> с субъектом, чтобы самой остаться при мне. Я повторил в последний раз, что готов уехать, если это угодно Н<атали>; она тотчас же поспешила к Н<атали>)xviii[r]. — Ответ ей известен, и она может вам его сообщить; мне же известен результат. — На первых порах субъект отказался уехать, снова поиграл в самоубийство, передал мне через жену, что готов к смертельному поединку, но что он ни за что не выстрелит «в друга, перед которым чувствует себя виноватым». Вскоре однако его лимфатическая и мелочно-осмотрительная натура взяла верх и он самым буржуазным образом уехал — с пожитками, женой, служанкой и детьми — в Ментону, а оттуда — в Геную.
В сей Агари мужского пола с ее берлинским Измаилом, изгоняемых самым унизительным образом из дома, где им было оказано гостеприимство, было нечто столь жалкое и смехотворное, что я не предпринял никаких дальнейших действий. Меня занимал совсем иной вопрос: мне хотелось постигнуть подлинное душевное состояние Н<атали>. Только что совершенный ею поступок являлся необходимой компенсацией за оскорбление, которое было мне нанесено. Страсть могла взять верх… какая же сила побуждала ее действовать теперь, — было ли это самоотречение, жертвенность, преданность без любви? и в таком случае, найдет ли она в себе достаточно силы, не падет ли она в борьбе, надлежит ли мне, наконец, принять подобную жертву? После первых недель, когда разговоры наши часто принимали лихорадочный и мрачный характер, я вскоре увидел, что у нее это было не чем иным, как совершенно естественным возвращением к любви, которая вела ее в
256
течение всей ее жизни, она возвращалась в свое нормальное состояние, мимолетная
