страсть была лишь исключением, — Н<атали> чувствовала себя свободней, она помолодела сердцем, освободившись из-под гнета требовательного, капризного существа, действовавшего на нее одним запугиванием.
Гнусное поведение субъекта вскоре уничтожило последние следы этого злополучного увлечения. В первом письме, с которым он обратился к Н<атали>, он только умолял ее не оправдываться за его счет, принять все на себя; в следующих возобновились угрозы скандала, убийства и самые поразительные предложения — например, реабилитировать его в моих глазах и взять его в воспитатели к моим детям. — Н<атали> подумала, что не следует его доводить до отчаяния, и попросила у меня разрешения иногда писать ему. Я сказал, что держусь совсем противоположного мнения, но что она может поступать по своему усмотрению. — Переписка эта, проходившая через мои руки, привела ко всем последующим ужасам. Н<атали> пообещала ему свидание через год, при условии, что он не злоупотребит правом переписки; это только увеличило его эпистолярную невоздержность. Н<атали> взяла назад свое обещание и прервала, наконец, в августе или сентябре всякую с ним переписку. Она презирала его, ей за него было стыдно.
Недоставало только одного для увенчания этой гнусной истории — субъект разгласил все случившееся — он со своей стороны, жена его со своей. И они не только разгласили, но вдобавок примешали всякого рода клеветы. — Никто и никогда не смел произнести имя этого человека в моем присутствии, и я молчал, повинуясь тому священному долгу молчания, который неведом мещанским душам. И вот в июле я вдруг узнаю в Женеве от г. Сазонова, что субъект ему все рассказал. Эта неожиданная низость глубоко огорчила меня, я возвратился в Турин огорченный и в самом мрачном настроении. Н<атали>, увидев из моих писем, в каком мучительном состоянии я нахожусь, поспешила из Ниццы мне навстречу и в тот же день, что и я, приехала в Турин. — Этот знак внимания тронул меня. Именно там в последний раз поговорили мы об этом деле. Мы еще лучше узнали друг друга. Да, мы были все те же, хоть и прибавилось ужасное воспоминание, глубокий рубец. Эти дни в Турине напомнили мне нашу блестящую юность; они напомнили мне нашу жизнь во Владимире. Да, то было второе венчание, — венчание, быть может, более глубокое по смыслу, чем первое: брак этот заключен был с большим участием сознания, с превосходным пониманием всей той ответственности, которую мы снова брали на себя в отношении друг к другу, пред лицом прошлого, едва не погубившего и не
257
опозорившего нас. Я предоставляю самой Н<атали> рассказать вам о лирической стороне этого примирения и о полной гармонии в нашей семейной жизни — до того дня, когда нас поразило страшнейшее несчастье. 16 ноября моя мать, мой второй сын и один из моих друзей — его воспитатель — погибли в Средиземном море. Удар этот сокрушил здоровье Н<атали>; слабость и упадок сил привели к острому заболеванию. Она захворала плевритом; 2 и 3 января болезнь настолько усилилась, что у врачей возникло сомнение, возможно ли будет спасти ее.
Это-то время и избрал негодяй, чтобы прислать мне гнусный вызов. Ему было известно все, что у нас происходит, от его жены, которую он заставлял жить в Ницце. Я не распечатал бы этого письма, если б он не надписал на конверте: «Честный вызов». — И что ж, вместо картеля, я обнаружил там грязное, отвратительное по своему цинизму письмо, полное доносов на Н<атали> и невообразимых разоблачений. Мерзость своего поступка он прикрывал словами: «Вам рассказали всё» — как будто я когда-либо собирался унизить себя и унизить Н<атали> возмутительным рассказом о подробностях. — Я сообщил об этом письме одному из своих друзей, г. Энгельсону (второму человеку после Сазонова, с которым я говорил об этом деле). Каково же было мое изумление, когда я увидел, что он хорошо осведомлен обо всем случившемся. Г-н и г-жа Г<ервеги> посвятили всех своих знакомых в печальную историю нашего разрыва, позабыв, что одному из них по праву принадлежит звание предателя, а другой — сводни. Я был поражен и возмущен. Какой поединок мог приостановить сплетни? — И Н<атали> и я, сохраняя глубочайшую тайну, оставили им достаточно времени для распространения самых гнусных клевет. — На следующий день уже стало известно, что мне послан вызов; субъект известил об этом свою барыню. Несколько дней спустя г-жа Рейхель сообщила из Парижа Н<атали>, что, как она узнала от г. Колачека, мне послан вызов.
Пойти на показную дуэль с участием баденской героини — было бы слишком смешно для столь печальной истории. Дуэль ничего не могла исправить, она была бы бессмыслицей, она была бы ловушкой; единственный человек, которого реабилитировала бы дуэль, был он. Что до моей чести, я не слишком-то о ней думал; я хотел наказать этого мерзавца, отомстить за себя, а не защищать свою честь от него, — последнее весьма мало меня беспокоило. Скажу откровенно, предшествующие обстоятельства моей жизни, начиная с тюрьмы и 5-летней ссылки у границ Сибири и кончая моим изгнанием из Парижа, давали мне если не право на уважение, то, по крайней мере, на некоторую уверенность в себе самом. Если честь моя могла
258
зависеть от предателя, предшествующая жизнь которого не менее известна, чем моя, я предпочел бы быть обесчещенным.
Отказаться от дуэли — дело нелегкое. Не забудьте, что я пишу вам через два месяца после вызова. За это время я перенес настоящую психологическую болезнь — прежде чем я поставил на карту собственную честь, приняв неизменное, твердое решение дать отпор этому человеку, лишенному всякого чувства благородства, достоинства и с закоренелыми предрассудками, — упорствуя в своем отказе предоставить этому мерзавцу высокую честь дуэли. Я очень хорошо знал, на какое могущественное и неумолимое чудовище я собираюсь напасть. Надменное, бесчеловечное и несправедливое божество чести — всесильно; оно покоряет даже самых независимых людей, и они повинуются его велениям и отрекаются от своих убеждений, дабы показать, что они достаточно храбры и могут устоять при виде направленного на них пистолета. Я восстаю против этого деспотизма, ибо чувствую себя чистым и невиновным, ибо чувствую себя достаточно сильным, чтобы обратиться с призывом к своим друзьям и рассказать им все. — Мой отказ имел и другое, более широкое значение; я хотел этим поступком окончательно, торжественно утвердить на деле свободу женщины. Я хотел предоставить всю полноту независимости женщине, чтобы дать ей возможность самой реабилитировать себя. Только глупцы, несовершеннолетние и слабые должны получать защиту от других, а эта женщина сильна, и она еще более сильна, когда защищается одна. Человек этот, желая отомстить за то, что женщина не осталась верна преступлению, что она не захотела оставаться его рабыней, намерен раздавить ее своим цинизмом. — Но нет, она раздавит его величием своего раскаяния… Едва лишь месяц прошел с тех пор, как эта женщина начала говорить, и вот уже общественное мнение в изумлении склоняется на ее сторону. Совсем недавно еще жалели меня одного и повторяли клеветнические обвинения, распространявшиеся в течение года супругой Г<ервега>, а теперь уже восторгаются энергией и силой воли Н<атали>.
Вот начало моего торжества!
Я кончаю, дорогой Гауг. — Все подробности, письма моих друзей, наглые и дурацкие выходки субъекта, его отказ, например, выслушать ответ моего секунданта, требование дуэли при закрытых дверях, возвращение письма — обо всем этом вам расскажут мои друзья, сомкнувшиеся вокруг меня с той благожелательностью и преданностью, в которых я нашел силы перенести муку унижения. Рассказы эти ни в чем не могут изменить основные факты; вы только увидите из них, до какого предела может дойти развращенность в низменной,
вульгарной, мещанской и подлой душе. Ибо к чему, в сущности, этот реторический парад, столько писем, столько слов? — Почему не явился он внезапно с пистолетом в руке, почему убежал из дому, почему не попытался он (как писал об этом раз двадцать) убить Н<атали> или же меня, почему, наконец, не покончил он с собой? — У него не хватает для этого ни энергии, ни смелости. — Клеветать, чернить, а также запугивать женщину — гораздо легче, и он это делает. Надобно, в конце концов, положить этому предел и наказать негодяя. Мне необходима для этого помощь моих друзей, их совет; особенно необходима мне вера, что если — в довершение иронии — я паду в этой борьбе, мои друзья явят грозный пример справедливости и солидарности.
Ваш друг А. Г.
161. П.-Ж. ПРУДОНУ
23 (11) марта 1852 г. Ницца.
23 mars. 1852. Nice.
Il у a bien longtemps que je désire me rappeler à votre souvenir, mais il y a un tel vacuum horrendum dans mon âme, je suis tellement malade et, si non découragé, au moins dégoûté de la vie, que je ne trouvais rien de digne de vous être communiqué.
Notre temps appartient en effet à ces époques écrasantes, dont l’histoire ne dit rien, dans lesquelles il ne se passe rien, mais pendant lesquelles l’année se compose de 365 jours et le cœur de l’homme fait ses 60 pulsations par minute. Ce sont les époques des souffrances subjectives dont le lyrisme s’évapore sans même pouvoir atteindre une mention sèche et honorable dans une chronique. Heureusement la bonne nouvelle sur la petite de notre ami Edmond nous a galvanisé pour quelques heures et j’en veux profiter pour vous serrer la main — et vous remercier de notre part
Vous changez bientôt de prison. Dieu veuille que la grande ne vous paraisse pas plus dégoûtante que la petite. Le Piémont est encore le meilleur coin de l’Europe. — Peut-être aurons- nous le plaisir de vous voir ici?
Je vous salue de tout mon cœur.
A. Her zen.
Мне уже давно хочется напомнить вам о себе, но в моей душе такой vacuum horrendum195[195], я чувствую себя таким больным, а если и не пришел в уныние, то жизнь мне по меньшей мере так опротивела, что я не находил ничего, что
