стоило бы сообщить вам.
Наше время в самом деле принадлежит к тем всеподавляющим эпохам, о которых история ничего не говорит, в которые ничего не случается, но год в них все-таки состоит из 365 дней, и человеческое сердце делает свои 60 ударов в минуту. Это эпохи субъективных страданий, лиризм которых исчезает, не заслужив даже сухого и почетного упоминания в какой-нибудь хронике. К счастью, доброе известие о малютке нашего друга Эдмона принесло нам на несколько часов оживление, и я пользуюсь этим, чтобы пожать вам руку и с нашей стороны принести вам благодарность за дружескую помощь, потому что и мы с женой имеем некоторые права на маленькую Мари. Она поселится у нас, и вы, надеюсь, не явитесь, чтобы отнять ее, — вы, вместе с г. К<ретеном>, которого я обнимаю от всего сердца, и превосходя хранителя ее Б<еше> в героизме, опираясь на вооруженную силу, на могущество законов и на полномочия нантерского мэра, я заявляю, что не выдам ее… по крайней мере до ее замужества.
Вы вскоре перемените тюрьму. Дай бог, чтобы большая не показалась вам омерзительнее малой. Пиэмонт все еще лучший уголок Европы. Быть может, мы будем иметь удовольствие видеть вас здесь?
Сердечно кланяюсь вам.
А. Герцен.
162. М. К. РЕЙХЕЛЬ
26 (14) марта 1852 г. Ницца.
26 марта.
Пишу вам мало — оттого что нечего писать. Но вы уж так избаловались моими частыми рапортами — что думаю, как бы вы и не начали «горячку пороть», как говорил Лаврентий Журавлев.
Все идет по-старому. У Н<аташи> вместо плерези сделался грипп, с ней вместе Нат<аша> № 2 и Оленька в гриппе. — Тоже Юлия (bis), т. е. и я разнемогаюсь. Это и скучно, и глупо, и сопливо, особливо когда есть другого дела по уши. (Это в память
дочери Пьяскои] Матвеевны Вайваи Петиовны и ее доски.)
Стан<кевичи> были и очень, очень освежили меня, мне русский дух необходим, и русские люди глубже возбуждают во мне и ненависть и любовь.
Опять вышли из дали и снега эти фигуры близкие и родные: Кетч<ера>, бранящегося за бокалом, и Гран<овского>, плачущего мирясь… Корш<а>, бессмертно заикающегося, и Бот<кина>, с эстетическим желудком.
Ах, если б эдак на недельку дернуть: Николай мол Палыч, ей-богу мол, там московским чудотворцам поклониться, можно мол позволить бродячему человеку, а т. е. замысла как против здоровья или чего иного иметь бродячему человеку не приходится. Мы мол все порядки сами знаем — в питейной, конечно, с Листафорочем посидим, наказанье от него примем — и опять к поганым морям поедем.
Дело идет — идет к развязке. Мое положение становится лучше. Хор за меня, особенно после письма от Мац<цини>, но тяжело, очень тяжело — профанация etc. Роль я на себя страшную, назад идти нельзя, — итак, вперед, друзей, кажется, не посрамлю, ну а свою шею, может, и сломаю, но не так просто, как вы думаете. Гаук едет затем сюда — чтоб подумать.
В Ницце нового одно: здесь приехал удивительный актер Modena — трагик, по-моему, чуть ли не выше Леметра. Он играл на днях роль Cittadino di Gent, которая сильно действовала на меня. Там человек так же позорится — имея свою великую цель и (так же или нет) умирает подозреваемый. A propos, откуда взяли Стан<кевичи> подозрение насчет Сазо<нова>.
Рукой Н. А. Герцен:
Ну вот Ал<ександр> все и рассказал. Я в постеле, Тата возле на другой и т. д. … а надо выздороветь: я настою на том, чтоб возвращенное письмо прочли ему при мне и при нескольких свидетелях, после чего сделаю словесное дополнение.
Приезд Стан<кевичей> очень порадовал, да грипп проклятый не дал и наспроситься досыта. — О конц<ерте> Ел<ена> К<онстантиновна> уж читала прежде в вагоне, говорит.
Так до следующих раз…
Жаль от души M. у нас возле тоже раздирает душу.
163. М. К. РЕЙХЕЛЬ
2 апреля (21 марта) 1852 г. Ницца.
2 апреля.
Вы, милостивая государыня, буквой N не шутите теперь, после «штатского удара», как выражается Мел<ьгунов>. А то вот какие выходят блазни — вы упорно называете Villa Douis
(т. е. Дуйс) Villa Donis — оно бы и ничего, даже и лучше и на Донизетти похоже, но беда в том, что Ст<анкевичи> искали час, а Бот<кин> — два.
Рад был я очень увидеть опять москвича. Товарищ его не нашел сил и храбрости явиться. Застал он нас всех в гриппе, даже меня. Н<аташа> № 1 пострадала более всех, даже я начинал побаиваться, чтоб не вышло тифоидной горячки, — четыре месяца в постеле, да еще проклятое дело это как туча.
Что касается до дела, оно вступает в новую фазу и окончится скоро (прочтите мою записку к Мел<ьгунову>). Он дошел до того, что уж стращает — чем бы вы думали — ассизами, он пишет к жене и Хоецк<ому> (а та читает всему городу), что он намерен чудеса преступлений наделать, и хочет «эту женщину» посадить на лавку подсудимых… во что б ни стало. У него есть какой-то план клевет, — — может, и удастся ему меня подкузьмить, но что-то сдается мне, что это не так. Если мне на роду написано — фатализм бывает во всякой трагедии, это west-indian Pickles196[196] ее — пройти через земский суд и попробовать на конце жизни с противуположной стороны Сибири то, что пробовал в начале, то мне что-то сдается, что именно его при этом не будет. Но бог милостив, мы и постоим (понимаете каламбур насчет посиделок, т. е. ассизов).
Я может на днях пришлю вексель на имя Рейхеля, о употреблении тогда сообщу.
P. S. Рейхелю и вам большой поклон от Энгельсона, «крепкий», — прибавляет он.
164. Н. П. ОГАРЕВУ (черновое)
3 апреля (22 марта) 1852 г. Ницца.
3 апреля 1852. Ницца.
Хочу писать тебе, Огарев… не для того, чтоб рассказывать тебе страшную историю последних полутора годов, ее ты узнаешь [из рассказов] от друзей, из моего письма к Гауку, и из целого пука разных писем. У меня нет больше охоты еще раз вызывать воспоминание всех пыток, [болей] страданий, унижений, которыми я прошел.
Я хочу просто с тобой говорить, раскрыть состояние моей души. Мне сдается, что не долго придется мне говорить и не часто, особенно с тобою.
Что делать… прошлое несчастие, как рок, влечет меня к гибели, остановиться невозможно, все [то], что я придумал для
196[19б] вест-индские пикули (англ.). — Ред.
спасения лиц мне дорогих, все мои пожертвования, усилия — [были] побеждены низостью моего врага и случайностями жизни. Может, с одной низостью я сладил бы, но [когда все мои опоры одна за одной] к злобе, к преследованию присовокупились дикие, бессмысленные силы, как будто самой природе хотелось меня наказать за притязание на независимость и [самоопределение] волю, за притязание разумом [и волей овладеть несчастием] победить несчастие. [Тогда] Мне оставалось, как воину, который видит невозможность победы, броситься, закрывая глаза, в борьбу и [не терять избранного] отдаться той же случайности, оставаясь верным избранному пути. Так я и сделал.
[Я себя ни в чем не могу упрекнуть, я чист и не вижу ни одной вины в моем былом — но меня-то судьба и тащит на казнь. В этом ее юмор.]
Грозная судьба двигается на меня, идет с такой быстротою, что если я на несколько часов забудусь, развлекусь… то с ужасом вижу, насколько она подвинулась ближе, насколько стала неотразимее.
Я больше нежели чист, совесть моя больше нежели покойна, я горд моими поступками, я показал [силу, любовь, преданность и не могу] и воли силу и силу любви, ни в чем не могу упрекнуть себя… но меня-то судьба и тащит на казнь — в этом ее юмор, ее атеизм.
Или, лучше, в этом обвинении ее — наша глупость, наша неисправимая религиозность, вера в всеобщий разум, в высший порядок.
Нравственной связи между поступками и событиями нет, во все формулы, стремящиеся составить уравнения между дел и происшествий, вторгается элемент, совершенно несоизмеримый, который мешает, путает последствия и лишает их окончательно той юридической разумности, которую мы ищем, которую насильно вносим197[197].
165. М. К. РЕЙХЕЛЬ
197[197] В автографе начало этого абзаца имеет следующие варианты:
а) [Пока] Где же связь между поступками и событиями, на чем основано понятие или уравнение дел и происшествий, во все формулы эти вторгается элемент…
б) Нравственной связи между поступками и событиями нет, понятия об уравнении дел и происшествий… — Ред.
Я ничего не могу себе вообразить скучнее моих писем. Они должны поневоле повторять теперичнюю жизнь мою. Я почти
264
начинаю хохотать над тупым ожесточением судьбы, с которым она меня мучит и толкает в пропасть. Может, пора — завтра мне сорок лет.
Представьте себе второе представление первых чисел января. Бонфис по два раза в день, припарки… опиум, вместо плерези от гриппа сделалось мускульное воспаление брюшного муск<ула> — мученья страшные при кашле. Слабость от четырехмесячной болезни такова, что лекарства боятся давать … и аи ЪоиН98[198] всего этого или изнурительная лихорадка или даже тифоидная; если же сойдет с рук, то через три месяца роды — а сил нет.
А с другой стороны — мерзавец тот не унимается.
Одни дети цветут — новое поколенье, молодая жизнь, свежая смена. Я, как Карл V, откажусь от жизни — прежде смерти. Как богаты были религиозные люди, на все у них были средства — и монастырь, и пилигримство; право, кажется, пошел бы пешком на Афонскую гору, да со скуки пропадешь.
И всё-то мы сердимся на несправедливость судьбы — почему она избирает невинного и над ним тешится. Это нас ужасно оскорбляет, а все оттого, что в нас еще бездна религии.
Судьба — дура с завязанными глазами — она и не тешится и не наказывает, а ломится вперед, нанося направо и налево удары и толчки.
Сорок лет! — Шутка… и все хорошее сзади, и все скверное впереди — впрочем, сквернее настоящего не может быть.
А впрочем, пожил… год, два наберется хороших. Недавно какой-то англичанин считал свою жизнь перед смертью и свел ее на несколько дней. Например, так… Мне 40 лет, из них 10 бессмысленного детства, 10 проведены во сне, 10 ел, мылся, надевал сапоги… Остается 10 лет. Исключить из них тюрьму, ссылку, болезни близких и последние полтора года, то увидите, что больше 5% не дают, а то и 41/2 %, как у вас фонды. А тут еще прибавить — сколько времени я искал часовой ключик, терял перо, платок, сердился, так и останется два, три дня до свадьбы, да год после, свиданья с Огар<евым>, пиры с друзьями, февраль 1848, две-три беседы…
Ну стоит растить после этого вашего Сашку — на четверть часа счастья и полстолетья горя и пищеваренья.
Н<аташа>
