в котором я жил, улеглось, зато пустота и весь ужас потери яснее, живее. Всякую ночь я вижу во сне смерть Н<аташи> с такими страшными подробностями, и мне так кажется, что еще можно спасти, — сегодня я даже видел Ив<ана> Ал<ексеевича>. Фантазия, сон и быль — все обращено на былое, на кладбище. Видел еще и Огарева.
Лишь бы время искуса прошло, чтобы отдаться тихо и спокойно воспоминанью. — Сегодня, может быть, будет письмо из Марселя. Прощайте. Если увидите Саз<онова>, скажите ему, что я усердно благодарю за письмо, но писать особо не имею еще ни сил, ни желания.
Дружески жму руку Рейхелю.
Сейчас получил письмо из Драгиньяна. Вот это мило. Ай да генерал!
178. М. К. РЕЙХЕЛЬ
24 (12) мая 1852 г. Ницца.
24 мая 1852.
И второе письмо, т. е. из Марселя, пришло. Теперь вы, вероятно, в Париже. Я жду письма, чтобы ехать в Геную. Письма адресуйте туда или сюда poste restante — все равно дойдут, лучше даже, пока я не напишу еще раз, посылать в Ниццу.
Моей нравственной устали и ничтожности нет предела. Мне трудно написать вам несколько строк. Нет ни определенных
мыслей, ни желаний. Серо и тяжко. Таты мне сильно недостает, но не бейся, сердце, — время воли еще не пришло. — Вы обещали намекнуть насчет Никол<ая> Пл<атоновича> в России.
Кольните Сат<ина> слегка.
Скука у нас царит. Купаемся, спим, пустота, тоска, бежать бы куда-нибудь. А тут эта пошлая дура кокетничает, тянетсяххп^], дуется и здоровеет.
Нет Ахилла и Патрокла,
Жив презрительный Терсит.
Это грубо и гадко. Но, во-первых, она мне мешает жить, во-вторых, она в моих глазах топит человека, которого я много и сильно люблю.
С другой стороны, берлинка только и охает о векселе. Это ее так занимает, что не мешало бы передать Петерсону. — Он меня очень утешил своими письмами. Какая нежная и крепкая натура.
Прощайте. Вас я продолжаю любить безмерно и даже без всякой подлости, чтобы этим детям заслужить сахарную булочку.
Рейхеля обнимаю.
К следующему разу я напишу адрес доктора, на случай необходимости, ибо Пальм стар, а незнакомых боюсь.
179. ТАТЕ ГЕРЦЕН
24 (12) мая 1852 г. Ницца.
Друг мой Таточка.
Скучно мне без тебя, пиши мне скорее письмо. А я скоро начну писать сказочку, о которой, помнишь, как ты меня просила.
Будь здорова. Поцелуй много, много Оленьку. Думай часто о Маме, какая она была добрая и как любила Тату.
Ницца. Мая 24.
180. М. К. РЕЙХЕЛЬ
Вчера получил ваше письмо из Парижа. Ну, это дело, стало, с концом, пусть дети пока поживут под кровом вашим. Пока страшный фатум, который играет со мной так по- тигриному
277
два года, не доиграет, я несвободный человек и живу, задерживая дыханье и не делая планов на будущее. Потом отдохнем, — а как хочется отдохнуть. — Ну, да это все известно.
Доктор, о котором я писал, — Compardou, — к нему будет записка от Тесье, но он не уверен в адресе, а потому рекомендует спросить Mme Tessié — ей от меня искренний, дружеский поклон.
Полковник отправился вчерашнего числа в Геную. Я останусь еще здесь дней пять (если не будет особых обстоятельств), и, верите ли моему малодушию, я остаюсь только потому, что полковница в Генуе, а мне от нее тошно, как от корабельной качки.
Бедный полковник, мне его смертельно жаль. Портрет для Оли очень удался, и я желаю еще с него копию. Ту и отправлю.
У нас теперь духа женского в доме нет, точно état-major206[206] или казарма, или, пожалуй, монастырь. Прощайте. Я еще заеду на почту, и, если есть письмо, прежде прочту и припишу вам.
Скажите Морицу, чтобы он не обижал ваших приемышей, ибо он maître de la maison207[207].
181. M. К. РЕЙХЕЛЬ
2 июня (21 мая) 1852 г. Ницца.
2 июня 1852. Ницца.
Второе письмо ваше из Парижа пришло. Ах вы, моя милая Маша, как вы рассуждаете о том, что я не уехал или что я не один. Сердцем, умом, бешенством и грустью, всем — понимаю я это. Но я год и десять месяцев склоняюсь перед какой-то силой и имею не волю, а упорство.
206[206] штаб (франц.)<. - Ред.>
Последние минуты Ы<а1аНе>, первые дни после ее кончины были отравлены тревогой, беспокойством, ожиданьем. Мне не дали сосредоточиться шумом, говором, напоминаньем злодея — меня развлекли… Теперь стало тише, но та же туча висит над головой, изнашивая силы вечной борьбой. Я думаю, что я скоро дойду до колоссальной апатии, — надломленная душа сломится тогда.
Мне в будущем ничего нет, и нет мне будущего. Дети. По совести, разве они не воспитаются, не вырастут после меня, когда есть друзья, как вы и как двое, трое еще. Заметьте, что во мне нет ни малейшей способности учить, напр<имер>, Сашу. Мое положенье ужасно изменилось после 2-го мая и даже после отъезда детей.
278
Я становлюсь независимее и ненужнее, все интересы мало-помалу тухнут, грусть и думы о былом, грусть и страшное желанье казни и обличения — вот три четверти моей души, четверть принадлежит друзьям. Дети входят во все. — Но дети — будущее, которого у меня нет да которого я уж не ищу. — При всем этом меня иногда ужасает, иногда пугает мое каменное здоровье, это что-то нечеловеческое.
Жизнь более покойная непременно придет, но я должен дойти до нее исподволь, я слишком еще завишу от обстоятельств и людей, чтобы делать круто. Au reste208[208] с отъезда Mme Engelson у нас гораздо лучше, тише, серьезнее. Жду только писем от Петер., т<ак> ч<то>, вероятно, все-таки к субботе уеду. Обо всем извещу.
P. S. Письмо, извещающее о Трио, от Таты, пришло. Так как от Петерс. ничего, то я опять день-другой больше здесь.
182. М. К. РЕЙХЕЛЬ
5 июня (24 мая) 1852 г. Ницца.
5-го июня. Ницца. 1852.
Сегодня едет Эдмунд в Турин, во вторник утром, места уже взяты, отправляемся мы в Геную. От вашего спутника получили грамотку из Лондона, он здоров. Наконец я двигаюсь с места — что будет, где осяду, как — не знаю, да, по правде сказать, все это равнодушно. — Дети у вас, Саша не останется один. Хорошо, если я в наличности, а нет — так и это недурно. Людей совершенно ненужных не бывает, у кого нет детей — есть Фаяль, у кого нет Фаяля — есть дом, сад, огород, стало, такой надобности не переживешь.
Два месяца, два года тому назад я был необходим. Передо мною было страшное событие, и крик раскаянья, и крик спасения — я спас и спас бы торжественно, но пароход «Bordeaux et Nantes» был не в моей воле, но ряд злодейств чудовищных, нечеловеческих был не в моей воле. Я, как восстановитель, как мост между светлым былым и настоящим, брошенный через пропасть, был необходим. И вы знаете, сколько гордости, предрассудков я принес на жертву — все это кончилось смертью. Я чувствую почти всегда эту холодную руку, покрытую потом. С этой смертью я сделался почти лишним. Великое дело, когда человек умеет понимать, что он перешел высшую точку своей жизни.
Моя высшая точка был этот страстной год. Кто хотел, кто мог вглядеться во все совершившееся во мне — тот не откажет
279
мне в силе и последовательности. Далее самое это сделается ролей, манерой. Надобно удалиться со сцены, пятый акт оканчивается, театр покрыт гробами — кому же нужно видеть, как Тальма, после, у себя раздевается, как его кусают блохи и как он чешется. Живи или умирай, — это все равно, но знай, что ты доигран; но знай, что 3-го мая были и твои похороны. Это так верно, что стоит подумать, напр<имер>, о Пие IX, о Ледрю-Роллене и Ое: если бы они вовремя умерли — они остались бы великими тенями, а теперь один гадок, а другой смешон.
Все, что вы можете против этого сказать, — дети. Я это чувствую, но я вам писал третьего дни: я неспособный человек; впрочем, они-то и держат в узде. Да еще — дружба. Она проводила меня и теперь окружает, не оттого ли это чувство долговечнее, что оно не столько дает, не столько требует, не все берет, — об этом рассуждайте сами, а я довольно беседовал.
183. М. К. РЕЙХЕЛЬ
7 июня (26 мая) 1852 г. Ницца.
7- го июня 1852. Ницца.
Завтра утром мы выезжаем, адресуйте впредь до перемены à Gênes (Etats Sardes), poste restante209[209]. Мне очень больно расстаться с Ниццей — это последнее подтверждение всех несчастий. Может быть, годы пройдут прежде, нежели я увижу дом Сю, для меня это скала, к которой был прикован Прометей, — дом Дуйс и могилу. Но выбора нет, пятое действие несется быстро — веет концом. Не концом грусти, — сломленная душа не склеится, — но концом тревоги, чувством унижения.
Да, намекните Огареву — а куда он приедет? Пожалуй, мы и в Нью-Йорк лупнем. Я беру назад, что писал в прошлом письме о ненужности. На мне еще лежат обязанности сказать погребальное слово и слово благодарности.
209[209] Генуя (Королевство Сардиния), до востребования (франц.). — Ред.
P. S. Сейчас получил из Лондона второе посланье, и от Осипа Ивановича тоже. Петерс. молодец, — да, дружба себя показала. — Прощайте, а из Генуи скажу: «Здравствуйте!»
Mme РасеШ целует Тату.
При свидании поклонитесь Mme Tessié и скажите, что ее муж — мое единственное утешенье теперь с Сашей.
280
184. ТАТЕ ГЕРЦЕН
24 мая—7 июня (12—26 мая) 1852 г. Ницца.
Тата, вчера живописец принес два портрета Мамы, один повеселее, а другой такой печальный, я его оставил себе, а тебе и Оле посылаю тот, который веселее. Повесь его над своей кроваткой и всякий день здоровайся и прощайся с ним, и Олю приучай.
Рейхелю кланяйся.
Рукой Саши Герцена:
И я тебя целую, милая сестрица, поцелуй Олю.
Тебе кланяется Мария Рокка.
Твой Саша.
185. ТАТЕ ГЕРЦЕН
24 мая—7 июня (12—26 мая) 1852 г. Ницца.
Тате на этот раз только поклон и много раз целую, также Олю. — Помнит ли она Фаяля? — Саша сам будет писать.
Рукой Саши Герцена:
Милая Тата!
Благодарю тебя за поцелуй и посылаю тебе такой же от меня. Скажи мне, рада ли ты быть в Париже и играть с Морицем? Мне тут хорошо, но все-таки хочется уехать.
Я вчера был в доме Sue и видел там садовника; он тебе кланяется. Ты помнишь эту маленькую курицу, которая была у тебя в том доме и которую ты подарила Клаудине, у нее теперь тринадцать маленьких, которые очень милы. Вместо Зеты теперь у Jean презлая собака. Викторию они отдали ее матери.
Поцелуй от меня Ольгу очень крепко, Сашу, Машу и Морица, кланяйся Рейхелю.
186. ТАТЕ ГЕРЦЕН
31 мая—8 июня (19—27 мая) 1852 г. Ницца.
Сказочку, Тата,
