летние дни в ноябре, когда зелень разнообразнее и цветистее, нежели в мае, — это время от июля 51 и до 16 ноября. Время, в которое Ы<а1аНе> поднялась на высоту раскаянья, которая дала ей силу так величаво защищаться потом, реабилитировать себя. Но ее существованье было сильно потрясено этими событиями, даром не могло пройти такое испытанье, это была болезнь, но болезнь
острая, разлагающая кровь. Она принимала с бесконечной любовью мой мир и мое забвенье, но свобода равенства казалась ей разрушенной. К тому же и я <не> мог, стоя возле, скрыть всякий стон, всякую минуту негодования за былое, грусти и сомненья.
Едва последние следы бури прошли, как разразилось 16-ое ноября. Вот вам опять фатум. Она пережила 16-ое ноября, но стояла одной ногой в гробе, когда этот изверг обрадовался нашей беде, чтобы сильной рукою толкнуть эту женщину, которую называл святою, — ему удалось.
Я три недели не раздевался и не спал у кровати больной, — казалось, первая опасность прошла, плерези была прервана. Усталый от опасений, выздоравливая сам от безнадежности, ослабленный тревогой, сидел я раз у себя в комнате, когда мне подали письмо от этого мерзавца. Это было 28-го января.
С юности я никогда не был оскорблен никем. Теперь преступник, мерзавец пишет слогом пьяного извозчика записку, пятнает меня, пятнает доносами Ы<а1аНе> — и я прикован к постели едва вышедшей из опасности больной.
Что я испытал, боже мой, что я испытал в первые дни! Итак, думал я, все эти блестящие <...>216[216], все это пестрое и пышное предисловье для того, чтобы меня, избитого семейно гибелью Коли, матери, борьбой, болезнью Ы<а1аНе>, — дать на поруганье, на побои — кому же? — Злодею, которому я подарил жизнь потому, что две женщины, бледные и отчаянные, просили о ней. — И что я сделаю теперь? Кругом все чужие, не с кем посоветоваться, не с кем слова сказать. А тут и дети. Так и быть, самоотверженье до конца, сбейте венок с головы навозом. Я вынесу и позор. Вот вам награда за 39 л<ет>, проведенных
291
на бреши — на одну доску с Булгар<иным> и Базилевским. И притом я с хохотом чувствовал, что я, опозоренный, выше того, которому с таким легким признаньем бросали венки, — в сто раз выше, что я совершил… величайший акт преданности. Но ведь этот акт преданности и не должен был быть для других.
Первый человек, подошедший с пониманьем, был Энгельсон. — «Ьа со1^юпе эе comanda»217[217] — говорит Франсуа. Прощайте.
После завтрака.
216[216] Пропуск в копии. — Ред.
217[217] «Пожалуйте завтракать» (итал.)<. - Ред.>
До 6-го февраля я был в каком-то безумии, не мог спать и помню очень, что в день отъезда Луизы, т. е. в ночь, вдруг меня осенила новая мысль, дерзкая, смелая — отказаться от чести драться с этой бестией, но отказаться не просто, но с шумом, открыто. — Я вскочил и написал письмо Мац<цини> — этим письмом я сам себя компрометировал перед собою. — Вместе с отказом и главным поводом ему было религиозное чувство оправданья N
Риск был страшный. Но где же иной выход? Представьте себе смерть без оправданья. Что значило мое свидетельство и двадцать дуэлей? — Все склонилось перед ее объясненьем, и с тех пор около меня составилась новая броня друзей. — Вы знаете ответ из Лондона и пр. Один человек — Сазонов — поступил гадко, безумно. Моя дружба, мое знакомство с ним кончены на веки веков. Кто тут не умел понять, в том не было ни искры души. Жир и гордость, ничем не оправданная, не заменяют ее.
Казалось, я восторжествую. Но кладбище между мной и торжеством. Но рок между им и мной и против меня.
Да, он еще побьет варвара, осмелившегося быть свободным человеком между крамольными холопами Запада. Он нападает за веру в гниль, за доверье к старческому бессилью, и подлая рука его сведет еще в могилу и покроет позором на время меня и всю семью, несмотря на безусловную чистоту мою, на то, что, оглядываясь, мне не в чем упрекнуть себя.
Да, ирония, ирония. Генерал, который так высоко понимал вопрос, теперь нудит меня драться с подлецом.
Трудно было отказать. Но теперь «troppo tardi»218[218]. Теперь
292
скорее цепи и Сибирь, нежели равный бой. Храбрость я могу еще показать на другом поле. Его я могу наказать, раздавить, сделать несчастным, презрительным, свести с ума, свести со света, но драться с ним — никогда! Это мой ultimatum.
И довольно на этот раз.
Прощайте, искренний, добрый друг, вам поручаю мою честь, вам мое оправданье перед русскими — насчет других…
Итальянцы поняли всё это прежде других, да и Тесье не даст посрамить. Во всяком случае первая часть второй части должна окончиться скоро. Верьте в меня незыблемо. На досуге и в светлую минуту напишу насчет детей, на случай какого-нибудь сюрприза.
Жму много и крепко вашу руку. Я видел вчера Тату и Олю во сне. Оля выросла будто и меня не узнала.
Я рвусь назад в Геную, но не поеду с осмеянным видом, а восторжествовать, или совсем не поеду.
Что Мельгунов?
Addio.
Получила ли Тата особое письмо, адресованное к ней?
195. М. К. РЕЙХЕЛЬ
2 июля (20 июня) 1852 г. Лугано.
2 июля 1852. Lugano.
Получил тысячу франков и письмо. Детей, разумеется, Егору Ив<ановичу> не дам, а вы можете ему написать, что теперь-де более, нежели когда-либо, надобно ему подумать о детях и изменить духовную, пусть он посоветуется с Гр<игорием> Ив<ановичем>, может, наконец, на ваше имя перевести, а вам поручить передать.
Дела, кажется, немного поправились. Генералы оставили свои намеренья, и теперь идет правильная осада. Всякий день открывается новая гадость, новое злодейство этого изверга. Если б не его подлая трусость, нельзя вымерить, до чего бы он дошел. Что-нибудь да будет, хорошо ли — мудрено сказать, но «что-нибудь» лучше этого застоя.
Я пишу инструкцию Рейхелю насчет опеки. Я хочу, чтобы Рейхель заведовал всею финансовой частью, исключая перемещение капиталов, которое надобно делать сообща и еще с советом Прудона и Шомбурга. В этой инструкции будет речь и о воспитании (с материальной стороны), и о будущем разделе капитала. В Совете о воспитании будут Тесье, Фогт, Энгельсон, Хоецкий и Мельгунов, если остается. Да еще и Мишле. По юридическим делам Фази с Шаллером.
293
Вы царствуете над Татой и Олей. Я полагаю, что сначала Саша должен учиться в Женеве — у Фогта, потом в Париже. В Париже он должен жить у вас.
Вы — альфа и омега, прошу не умирать ни под каким видом. Дело в том, что, кроме вашего пристрастия к нам, вы сделаете из детей русских. Саша и так верит, что он швейцарец (это его консерватизм, так, как давно в Париже консерватизм Таты). Я вам завещаю развить в них сильную любовь к России. Пусть даже со временем они едут туда — может, и с вами. Об этом буду еще писать много. Сашей я доволен. Он чрезвычайно инфлуенсируется средой, в Ницце он был похож на Пьера Рокка, здесь стал похож на нас. Итальянцы в Генуе сильно на него подействовали — он вообразил себя защитником Италии, это детски, но хорошо и нисколько не похоже на сухую политику, в которую его топил Капп.
Вот вам об нем анекдот. Один из итальянских друзей подарил ему небольшую шпагу, говоря: «Для кроатов и казаков». Саша был ужасно рад шпаге, но серьезно отвечал: «Отчего же не против итальянцев, которые против нас, contre notre cause?..»219[219] Недурно? Итальянец расцеловал его.
Живу я все в городе, которого нет, Lugano состоит из огромного отеля, превосходно содержимого, при котором находится озеро — остальное вздор. Трактир называется Albergo del Lago220[220], а озеро, вероятно, Lago del Albergo221[221]. Тесье уехал, и я с Эдмундом и Сашей до того иногда скучаю, что становится весело. Прощайте. А что, деньги пришли в Россию, и как Егор Ив<анович> распорядился?
8 июля (26 июня) 1852 г. Лугано.
8 июля. Лугано.
Это неправда: Эдмонд тебя зовет «монстр марин» и говорит, что в Марселе тебя за деньги показывали.
Целую тебя и Оленьку. А ты читай письмо от Саши.
197. М. К. РЕЙХЕЛЬ
8 июля (26 июня) 1852 г. Лугано.
8 июля. Лугано.
Вероятно, вы с большим нетерпением ждете подробностей казни известного вам мерзавца. Казнь была отличная, но
219[219] против нашего дела (франц.)<. - Ред.> 220[220] «Гостиница озера» (итал.)<. - Ред.> 221[221] «Озеро гостиницы» (итал.). — Ред.
потом опять все изгадил милый и добрейший генерал. — Но сперва хорошее.
1 июля явился генер<ал>, Тесье и швейцарский офицер штаба к мерзавцу. Он их встретил бледный и дрожащий. «Мы пришли исполнить желание покойницы и прочитать ее письмо» — Тесье стал читать. По окончании Г<ервег> сказал, что это «письмо вынужденное» и что он имеет свидетелей — каков? Генер<ал> сказал, чтоб он дал двух честных свидетелей. Потом показали ему письмо, отосланное им нераспечатанным, и под печатью Энгел<ьсона> им вложенное письмо. «Вы шулер и подлец», — сказал ему ген<ерал>, бросая ему в лицо письмо. Тогда Гер<вег>, растерянный, бросился в двери и стал звонить на лестнице. Весь hôtel выбежал, гарсоны, девки, постояльцы. Гер<вег> кричал: «Жандармов, жандармов…» — Тогда подошел к нему ген<ерал>, толпа все росла, и, сказав ему: «Ну, видишь ли ты, какой ты негодяй» — ударил его в рожу. Гер<вег> закачался, и ген<ерал> с Тесье величественно прошли, написав ему свой адрес. Тут ген<ерал> обратился к содержателю отеля и сказал: «Я повинен извиниться перед вами и объяснить дело, чтоб вы могли сказать вашим гостям, что меня побудило так поступить». После объяснения трахтирщик, тронутый, сказал: «Вы благородный человек и поступили с подлецом так, как с подлецом следует поступить». Это было первого июля, до 5 генер<ал> и Тесье ждали в Луцерне его вызова — но он с разбитой рожей молчит.
Это не токмо не секрет, но сделайте одолжение, рассказывайте всем: и г-же Дивовой, и Марихен, и, словом, кому угодно. Между тем наши итальянцы так горячо приняли новое предложение о моей дуэли, что хотят протестовать с подписями неапольских генералов и полков<ников> и других. Равно и здесь полковник Фраполи (о котором, вероятно, слыхали).
Теперь придумайте, как можно было изгадить такое превосходное положение. Генер<ал> сыскал средств. Он напечатал огромное письмо,
