либо оскорблении с моей стороны; невозможно понять, за какую же обиду требуют удовлетворения. То был не картель — то была квитанция в получении пощечины. К сожалению, я находился тогда у постели умирающей женщины, исполненной высоких достоинств, — женщины, чье раскаяние было свято, — женщины, которая хорошо поняла, с кем она имеет дело, и которую это низкое существо прикончило своими грязными нападками.

Дуэль между мной и им — никогда! Что она докажет? — Мы с ним не равны. Я — его судья, я могу быть его палачом, но отнюдь не противником. Дуэль — не искупление, не наказание, ибо дуэль восстанавливает честь, я же стремлюсь доказать его бесчестие.

Социалист и революционер, я обратился к единственной признаваемой мною власти. У меня хватило мужества, отваги ознакомить с этим делом моих друзей по демократии. Я предъявил письма, я сообщил факты.

Призыв мой возбуждает со всех сторон лишь возглас единодушного осуждения.

Моральная смерть вышеупомянутого Гервега провозглашена. Преданный поруганию всеми честными людьми, извергнутый из рядов демократии, он вынужден будет скрывать свою опозоренную жизнь в каком-нибудь отдаленном уголке мира. Ибо ни в Швейцарии, ни во Франции, ни в Италии покоя ему не обрести.

Клянусь в этом, а со мной клянутся мои друзья, — каждый день приносит мне доказательства, что нас поддерживают все деятели воинствующей революции.

Примите…

А. Герцен.

199. М. К. РЕЙХЕЛЬ

11 — 13 июля (29 июня — 1 июля) 1852 г. Лугано.

11 июля. Лугано.

Все еще сижу у озера и жду, когда меня отпустят. Haben Sie warten gelernt222[222], — говорят немцы; не одному терпению, а многому надобно еще учиться в сорок лет. — Генерал удивляет меня: ни малейшего такта и упорность, а причина всему самолюбие. Самолюбие почти всегда в пропорции ограниченности. И смотрите, все прекрасные качества его погублены через это; он на меня дуется. Я ему писал пять писем, чтоб он не начинал полемики в печати, — не могу добиться ответа, жду его, т. е. ответа, для того, чтоб ехать, если он не послушается, в Брюссель, где думаю увидеться с вами; если послушается — в Цюр<их>.

Как же вы, милая Мария Каспаровна, не понимаете, что я не могу и не хочу закрывать воспоминания: если гробовая доска может закрывать — то в самом деле нет никакого бессмертия души. Сверх того, былые события никогда не могут быть прошедшими для самих актеров, напротив, они тут, неизменные, неисправимые. Что касается до мучительного истощения сил в настоящем импассе — это правда, я просто глупею и уничтожаюсь. Пуще всего меня донимает грубая неделикатность, с которой люди и судьба меня бьют, точно будто на мне шкура носорога. — Ну, да вынесем — а много ли останется. А вот, кстати, Алекс<андра> Христ<иановна> прислала мне филиппику, в которой говорит, что Н<аташа> намекала ей, что детей оставляет ей, что вы говорили Тате, «что теперь Пупенька будет все указывать тебе» (хороши доказательства), и что я скрыл от нее, по интригам Гаука (которого ругает на чем свет стоит), что отдаю детей к вам и пр. и пр. Я ей писал с полусмехом ответ, но не мог пройти молчанием главного. Н<аташа> никогда не думала об ней, она со мной сто раз говорила и всякий раз останавливалась на двух лицах: на вас и на Тучковой. И умоляла меня после плерези — не отдавать детей никуда при моей жизни, а пригласить жить к нам Натали или вас с Рейх<елем>. — Я бы и не отдал так скоро. Но мне надобно было перервать суетную надежду женщины, которой вряд можно ли поверить Фаяля; с другой стороны, я не мог до окончания истории с подлым и битым поэтом ничего сделать сам для воспитания. — Я сделаю усилие приехать на житье в Ch Elysëes; если же не удастся, я начинаю думать о перемещении всех в Брюссель. Если вам, т. е. Рейх<елю>, нельзя, то мне придется со временем взять гувернанту, этого я боюсь больше укуса бешеной собаки — но что же делать? Вы видели из приписки Ог<арева>, что надежда плоха (пожалуйста, когда будете писать, повторите, что их приезд — единственное желание и что об материал<ьных> средствах очень нечего печься). Я даже думал о Тат<ьяне> Ал<ексеевне> — но, при всей ее дружбе, я не думаю, чтоб она была способна, к тому же курит трубку. Для Саши пока Тесье может быть очень полезен — у него большой дар серьезного преподавания. Я говорю «пока», потому что Тесье долго не станет терять время.

12 июля.

От вас письмецо между Татиных строк от 9 и ни слова об важной новости, сообщенной вам от 4го.

Мы сидим третьи сутки без всяких вестей. — Кажется, генер<ал> нас наказует. — О Мар<ия> Касп<аровна>, как тяжела дружба одолжающая; неужели и вы когда-нибудь приметесь меня теснить за то, что теперь делаете для детей. Благодарность — начало рабства, так, как страх божий — начало премудрости. Как грубо люди дают чувствовать, что они делают для друзей, и дадут взаймы денег, да прежде их разменяют нарочно на пятаки, тащи на спине… Я исхожу от желания покоя, и вся живость моя, наконец, недостаточна, чтоб спасти от скуки и тоски. Прощайте.

13 июля.

Сейчас получил письма. — Печать остановлена. — Я скачу в Луцерн, сегодня вечером. — Оттуда напишу, куда писать. Прощайте. Впрочем, если вы еще пришлете письмо сюда, оно дойдет.

301

Рукой Саши Герцена:

Когда мы приготовлялись вчера ехать купаться, то пришел тот господин, который был на горе с Али, и поехал с нами в лодке; когда мы переехали одну реку, которая течет в озеро, то мы бросили Али в воду и он плыл за лодкой; когда я взошел в воду, то он пришел ко мне и я его взял за уши и окунул, с тех пор он боялся ко мне подходить. Он был мокрый и если б он взошел на лодку, он замарал бы всех, так его хозяин сказал ему остаться на берегу, и ему так хотелось прийти, что он плакал, но не смел.

Потом Эдмунд все хотел меня дразнить, говоря, что он лучше Фаяля, но так как он не говорил правду о Фаяле, то я его не слушал.

Целуй Ольгу, Сашу, Морица и тебя.

Пожми руку Маше, Рейхелю и тебе.

Саша.

Рукой К.-Э. Хоецкого:

Милая Тата. Один господин сказал мне, что он видел тебя в Шан Элизе на лошади верхом в шляпе с великим пером. Я прошу тебя, любезная девочка, написать чем скорее, правда ли это или нет. Во всяком случае ты поклонись Марии Каспаровне и Рейхелю, а Оленьку и малого Сашу крепко два раза поцелуй. Твой преданный друг и будущий портье дома твоего.

С. Ed.

Мы едем, Тата, в Луцерн и будем переезжать по горам высоким, покрытым снегом.

Оттуда буду опять тебе писать. А сегодня я тебя видел во сне, а Оленьку не видал.

Прощай, мой дружок милый, поцелуй Оленьку, Сашку и Маврушку, а Рейхелю скажи, что я ему новые туфли привезу с Гримзеля, если Ольгушки износит.

Лугано, 1852 год. 13 июля. Вторник.

200. М. К. РЕЙХЕЛЬ

17 (5) июля 1852 г. Люцерн.

17 июля 1852. Lucerne.

Я вам написал дней пять на листе и с тех пор переселился в Люцерн. Прокламации остановлены; будет одно дружеское письмо ко мне от генерала, в котором рассказ.

Он еще не посылал никакой прокламации. Явилась жена его из Ниццы, теперь пойдет, должно быть, политическая часть трагедии.

Представьте, что он, избитый, отправился к комиссару полиции, говорит, что его хотели убить, комиссар сказал, что он не может вступить в разбор частного дела, но что готов его принять под покровительство полиции.

Что за пучина гадости и разврата! Получил письмо от Гартмана и прошу вас вот что для меня сделать — пошлите Рейхеля за ним или записочку, он живет Rue et Hôtel des trois frères, и скажите, что я собираюсь ему писать много, но должен еще отдохнуть. Я собираю демократический вердикт против подвига Гервега и прошу его участвовать со всей демократической Италией. Расскажите ему вкратце в чем дело, похожденье 1-го июля, и покажите приложенную статейку, не имеет ли он возможности тиснуть ее в парижском журнале?

Приезд мой сюда дал делу иной вид. Вероятно, первая его часть скоро кончится, а может, и последняя. Ему все хочется дать вид дуэли со мной, и он, уже битый, говорит, что он уверен, что я обниму его на поле битвы. Я не в духе писать. Скажите Гартм<ану> просто, что я в Швейцарии.

201. Ф. ВИЛЛЕ

18 (6) июля 1852 г. Люцерн.

Monsieur,

J’ai eu l’honneur de recevoir votre lettre du 7 et 18 juillet.

Mes amis Ernst Haug et Tessié du Motay que j’ai priés de me représenter en cas de

provocation se sont chargés de vous répondre.

Permettez-moi, monsieur, de vous remercier pour l’urbanité toute chevaleresque avec laquelle vous vous êtes acquitté de cette commission.

Recevez, monsieur, l’expression de mes sentiments les plus distingués.

Alexandre H e r z e n.

Lucerne, 18 juillet 1852.

Перевод

Милостивый государь,

я имел честь получить ваше письмо от 7 и 18 июля.

Мои друзья Эрнст Гауг и Тесье дю Мотэ, которых я просил быть моими

представителями в случае вызова, взялись ответить вам.

Позвольте, милостивый государь, поблагодарить вас за чисто рыцарскую учтивость, с какой вы выполнили возложенное на вас поручение.

Примите, милостивый государь, уверения в моих самых почтительных чувствах.

Александр Герцен.

202. М. К. РЕЙХЕЛЬ

21 (9) июля 1852 г. Лугано.

21 июля 1852. Lugano.

Мне кажется, что я давно к вам не писал. С тех пор я успел уже съездить в Берн и возвратиться.

Да чего же лучше записку послать с Боткиным, дайте ему непременно статью из ниццкой газеты, два-три экземпляра, пусть подкладку подошьет.

Расскажите 1ое июля. Напишите Марии Федоровне дружеский поклон, писать в даль еще не могу, когда совсем успокоюсь, буду писать.

Теперь к делу. Наконец благородный противник наш дал залп, т. е. прислал новый картель мне — чрезвычайно учтивый на этот раз, говоря, что ему прискорбно, но делать нечего. Я отвечал секунданту, что он и что злодеев наказывают, а не дерутся с ними. Между тем он осведомился у адвокатов, нельзя ли завести процесс с Гауком и Тесье pour la violation du domicile223[223]. Адвокаты сказали, что он не только не выиграет, но что ведь тогда публично придется сказать, что ему надавали плюх. Его экс-жена шумит, кричит, что надобно дуэль непременно с генералом. Между тем, он, т. е. битый, составил акт, в котором доносит, что я посылаю каждые 15 дней спадассинов. Этот акт подписал какой-то дурак профессор.

Теперь Тесье, генерал и Фока дурака учат, что де спадассинами не ругают честных