людей.
Опасности большой нет. Все, что может быть, — это дуэль с секундантом или с кем- нибудь, кто мне в глаза бы сказал, что он за него хочет драться.
Что Колачек дрянь — не подлежит сомненью, он даже его денежно поддерживает. Фогт собрал целый анекдотник мерзостей об их эксплуатации отца барыни.
Но вы не можете себе представить, что за могильная усталь одолевает мною иногда, особенно после спора и междоусобий. Люди так немы, иногда так неделикатно глухи, что приходится говорить то, что следовало бы только слышать и кричать, о чем следовало бы едва намекнуть. Все это портит душу, делает ее грубее, отнимает тот пушок, который сопровождает только юное, только то, до чего грубо не касались.
223[223] за нарушение неприкосновенности жилища (франц.). — Ред.
В Берне старыми знакомыми принят был хорошо, видел Фази, Шаллера.
Фогт сегодня будет сюда. Потом поеду в Женеву, хотелось бы увидать детей. И хоть зиму прожить спокойно. Не поедет ли Мте Tessië в Женеву, дети могли бы у нее пожить. Досадно, что мне нельзя в Париж.
304
Неужели Боткин не заедет сюда или Станкевич? Я просто прошу настойчиво об этом. Найти меня будет не трудно, но всего лучше назначить rendez-vous в Интерлакене или в Вевее, в Женеве, одним словом, где хотят. Позаботьтесь об этом. Прощайте. Записку Огареву доставьте, только со всеми осторожностями.
203. А. ГОФШТЕТТЕРУ (черновое)
23 (11) июля 1852 г. Люцерн.
Le 23 juillet 1852.
Monsieur,
Permettez-moi de vous exprimer ma profonde et sincère reconnaissance et de vous serrer fraternellement la main — pour la part que vous avez prise dans cette affaire pénible, malheureuse qui nous occupe.
Vous avez apporté votre témoignage à un acte de haute moralité.
Vous m’avez aidé, sans me connaître, dans la tâche difficile que j’ai osé entreprendre. — J’ai voulu confondre un traître et réhabiliter une victime sans tribunal, sans duel, par la seule force morale de la démocratie. J’ai presque atteint ce but, grâce soit donc rendue aux hommes nobles qui m’ont donné leur concours.
Vous avez pu juger l’homme avec lequel j’ai à faire. Lorsqu’on lui lisait la lettre, il ne tremblait que pour lui; ayant entendu cet arrêt d’outre tombe — il a nié l’authenticité de la pièce, dont il connaissait la véracité.
Rien d’humain ne s’est réveillé dans cette âme dépravée — ni remords, ni repentir.
Je ne doute pas que je réussirai complètement. C’est une toi <...>224[224]
Votre assistance m’en est une preuve, je vous remercie donc encore une fois et de tout mon cœur.
Перевод 23 июля 1852.
позвольте мне выразить вам свою глубокую и искреннюю признательность и братски пожать вам руку — за то участие, которое вы приняли в занимающем нас сейчас тягостном и злополучном деле.
305
Своим свидетельским показанием вы скрепили акт высокого морального значения.
Не будучи со мной знакомы, вы оказали мне помощь в трудном деле, на которое я решился. — Я захотел изобличить предателя и реабилитировать жертву без суда, без дуэли, одной лишь нравственной силой демократии. Этой цели я почти достиг, и хвала благородным людям, оказавшим мне свое содействие.
Вы имели возможность судить, каков человек, с которым мне приходится иметь дело. Когда ему читали письмо, он трепетал лишь за себя; услышав этот замогильный приговор, он стал опровергать подлинность документа, достоверность которого была ему известна.
Ничто человеческое не пробудилось в этой растленной душе — ни угрызения совести, ни раскаяние.
Я не сомневаюсь в том, что добьюсь полного успеха. Вера эта <...>225[225]
Ваша поддержка — доказательство этому, и потому я снова и от всего сердца благодарю вас.
204. М. К. РЕЙХЕЛЬ
23 (11) июля 1852 г. Люцерн.
23 июля. Люцерн.
Ваше письмо от 21-го. Каково почта ходит. Я с тех пор написал вам, был в Берне, видел Фази, Шаллера и прочих кесарей Швейцарии — все идет хорошо. Но alea jacta est, т. е. была не была, делать нечего, мы должны были спуститься на грязную арену журналистики. Сначала будет грязь, одна грязь… но, если через нее пронесу гроб, но если я не упаду с ним или не буду убит, — то торжество огромное. Я чувствую силу только на этот подвиг, даже сумасшедшую, это моя idée fixe, оттого-то я и покоряю других… с такой arrière-
pensée226[226] можно смириться и вынести площадную брань человека, который отвечает ею на плюхи.
Мерзавец этот напечатал в цюрихской газете, что я подослал наемных спадассинов, что он отдается под покров общества, что редакторы «Italia е popolo» — Schurken227[227]. От нас будет протест, ну и пойдет подлейшая полемика, лишь бы, говорю я, пережить ее, пересилить, лишь бы в середину не вклеился посторонний дуэль.
Генерала обвинять нечего, он имеет несчастный характер, многого не понимает, сердится, — но он любит меня, и, хоть
306
тяжело бывает, оканчивается все же как я хочу. Я писал вам, кажется, что он, т. е. битый поэт, мне прислал второй картель. Я отказался, говоря, что со злодеями драться нельзя. На этот вызов я напечатаю свой appel228[228] демократии и, с тем вместе, вердикт, подписанный страшными именами. Он говорит в статье: «…Какая демократия — это чернь, подлецы», — ему в ответ будут подписи Прудона, Маццини. Знаете ли, кто теперь работает славно? — Фогт, от него я и не ждал столько дружбы.
A propos, узнайте, ради бога, как пропало письмо Прудона ко мне. Я получил письмо Mme Tessié, записку Даримона (превосходную), в которой он мне пишет об adresse’e Прудона, говоря, <что> письмо его опоздало. A Mme Tessié прибавляет и посылает со следующей почтой. Идти оно должно было через Геную. Письмо от 11-го пришло, пока я был в Берне, 18-го, — но другого нет, это досадно до бесконечности, напишите Mme Tessié, пусть он напишет еще раз, делать нечего. Завтра я пишу к Мишле в Нант, получил от него на днях. Важность вопроса не теряйте из вида, это вовсе не несчастная трагедия, а вопрос колоссальный — вопрос всей революционной религии, всех последних надежд для меня. Действительно я сознаю себя новым человеком, как выразился Саффи. И вот я делаю опыт наказать злодея без старого суда, без старого поединка — одной силой демократического мненья. Новые люди встрепенулись, они поняли важность и отвагу предприятия; но, если они не сумеют провести, не найдут сил раздавить мерзавца, труса, если погибнем мы, а не он, — ну что же тогда? Не будет ли это микроскопическое доказательство, что не только на больших размерах, но и в самых мелких, демократия бесплодна, неспособна, что внутренние, незримые волокна ее так же бессильны, как и ее вестовая труба, как ее воззванье? Понимаете, как у меня теперь все это сплетено в один жизненный вопрос.
226[226] задней мыслью (франц.)<. - Ред.> 227[227] негодяи (нем.). — Ред.
Может, придется пожить в Люцерне (самый скучный и глупый город в мире, после Лугано и Белинцоны), я близко от всего, я налицо — и в глуши, в месте, где нет ни одного знакомого. Впрочем, Люцерн, Мадрас, Нью-Йорк — мне все равно.
Скажите Боткину, что непременно требую свиданья с ним перед его отъездом. Теперь есть железная дорога до Страсбурга, от Базеля до Люцерна прогулка; возле Тиволи am Hafen229[229], дом Фанера, близ кладбища на берегу озера. Я думаю по такому адресу Moritz найдет. В трактире Schweizerhof он может спросить г.г. Francis Dillon и Tessié. Для меня очень важно видеться с таким человеком, как он, до время его возвращенья. Прочтите ему письмо. Кланяйтесь Мельгунову, что же он не стыдит Кол<ачека>?
307
Об надеждах ехать в Париж ничего не понимаю, а желал бы. Иначе придется зимовать около Женевы.
Прощайте. Записку Огареву может и Боткин взять. Если я переменю место, тогда сообщу точно час, чтобы вы сказали Боткину.
Эдмундишка и генерал вам кланяются усердно и Рейхелю.
Нидергуберу пошлите что хотите, я что-то об нем слышу, но не вовсе выгодные отзывы. Говорят, впрочем, что он своей прачечнойххгДх] сильно эксплуатировал жену. А может это и вздор.
205. Ж. МИШЛЕ
25 (13) июля 1852 г. Люцерн.
25 juillet 1852.
Lucerne.
Cher et vénérable monsieur. Votre lettre du 4 juillet ne m’est parvenue que le 18. Elle a été à Nice, à Gênes, à Lugano, enfin elle m’a trouvé à Lucerne.
Il y a longtemps que j’avais un grand besoin de vous écrire, mais les choses que j’avais à vous communiquer étaient si sombres, si tristes et si difficiles à être dites que je ne pouvais me décider à prendre la plume. Votre lettre si affectueuse, si amicale mit fin à mon hésitation.
Vous me plaignez sincèrement, et pourtant vous ne connaissez qu’une partie des malheurs qui m’accablent. La perte de ma famille par le naufrage, la mort de ma femme qui s’est éteinte dans
les larmes ce n’est pas tout, il fallait encore l’offense, la calomnie, la trahison d’un ami pour combler cette coupe amère qu’une fatalité féroce ne cesse de me présenter.
Je me suis enfui, révolté contre ses coups; j’ai senti encore une fois ma nature révolutionnaire et j’ai commencé une lutte dans laquelle je périrai peut-être, — mais du moins cela ne sera pas sans vendre chèrement ma tête.
J’ai fait un acte qui sera taxé d’héroïsme ou de lâcheté.
Je joue mon honneur, c’est la dernière carte qui me soit restée.
Un homme infâme que j’ai eu le malheur d’aimer comme un ami intime, et que j’étais dans la nécessité de chasser de ma maison, il y a près de deux ans, attendit la maladie mortuaire de ma femme pour l’offenser sur son lit de douleur, en dénonçant, par un sentiment de vengeance atroce et lâche, un passé oublié. Il ajouta les calomnies, les plus noires, à la dénonciation. Ce scélérat s’appelle G. Herwegh ci-devant poète allemand, connu par sa fuite d’un champ de bataille. Il terminait son œuvre, en m’envoyant une sorte de provocation conçue en termes ignobles. J’ai refusé de donner suite à un pareil cartel.
308
Cette décision m’a coûté beaucoup. Il me fallait plus que le sentiment de la justice, plus que celui de la confiance dans une vie antérieure, traversée au grand jour, au vu et au su de tout le monde; il fallait un moteur plus puissant que tout cela pour me faire agir de la sorte. Le duel ne réhabilitait en rien la noble victime: le duel, tout en cachant le fond, faisait ébruiter l’apparence. Aussi ne pouvait-il servir qu’à
