вернул его нераспечатанным. Тогда она пригласила к своему ложу нескольких друзей, чтобы подтвердить все то, что я им говорил. Она сообщила им содержание своего письма и вручила его моему другу, генералу Гаугу (одному из героев Рима в 1848 году) с просьбой объявить субъекту свой приговор. Ей это представлялось чрезвычайно важным, так как она видела в этом самое глубокое удовлетворение для меня, — и она была права.
В этом поступке раскрылось все величие этой бедной мученицы, реабилитация оказалась более чем полной — все преклонились перед такой силой духа. Но вскоре физические силы покинули ее, 2 мая она скончалась.
Я поклялся за нее отомстить.
Моя месть должна была полностью соответствовать тем же принципам, на основе которых я реабилитировал жертву. Мне хотелось вынести это дело на тот единственный суд, который я признаю, я хотел покарать предателя только моральной силой демократии. Только ей, ее представителям давалось право отлучить презренного негодяя, который осмеливается причислять себя к революционной среде. Если демократия бессильна, если она не предполагает всеобщей солидарности — она нежизненна. Если она не в состоянии защитить одного из своих братьев и не обладает достаточной нравственной силой, чтобы заклеймить предателя — у нее нет будущего.
Я написал Маццини, своему другу, которого очень уважаю. Его сердечный ответ придал мне новые силы. Пылкие итальянцы, с которыми я жил в Ницце и Генуе, восторженно
приветствовали мое решение. <...>231[231] Джакомо Медичи первый попросил, чтобы его имя было поставлено под вердиктом. Однако неожиданное происшествие все изменило…
Мой друг Гауг, ставший душеприказчиком покойной, отправился из Лондона в Цюрих, чтобы исполнить ее волю. В сопровождении двух друзей, хорошо известных в среде демократов, он направился прямо на дом к субъекту. Он объявил ему приговор покойной. Виновный слушал, бледнея и дрожа — не от угрызения совести, а от страха. Выслушав письмо, он имел низость отрицать его подлинность; тогда ему показали конверт — он узнал его, в тот же самый момент было обнаружено другое письмо, написанное его рукой; оно находилось в конверте, который он, по его словам, не вскрывал. Это был гнусный комментарий к письму, которого он якобы не читал.
У виновного хватило подобия мужества только на то, чтобы
313
спастись бегством и громко призвать на помощь полицию. Тогда Эрнст Гауг в порыве справедливого негодования наказал подлеца, запечатлев на его лице знак своего презрения. Это было 1 июля.
Через неделю Гервег направил мне второй вызов. Мой отказ можно было предвидеть.
Между тем об инциденте стало известно, газеты предали его огласке. Тогда этот растленный человек имел наглость, пародируя меня самого, напечатать в одной реакционной газете («Neue Züricher Zeitung») грязную заметку, в которой называет моих друзей наемными убийцами и заявляет, что он не будет драться с Гаугом.
И вот я вовлечен в отвратительную полемику, которую осуждаю и которую не в силах прекратить. Я не могу молчать, когда оскорбляют моих друзей, так великодушно преданных делу высокой морали.
Если после всего этого я найду в себе достаточно сил, чтобы с гробом на руках, но с высоко поднятой головой успешно перебраться через это топкое болото, я выйду победителем. В противном случае — нет для меня спасения. И я поручаю моих детей своим друзьям, и особенно вам, глубокоуважаемый друг.
Мои силы еще не исчерпаны. Но порою какое-то уныние, какое-то отчаяние овладевают душой: мне начинает казаться, что я взвалил на себя непосильное бремя; я содрогаюсь при мысли о том, что, первым обратившись к общественному мнению, я не найду в себе ни таланта, ни сил, чтобы им овладеть, и что тогда я только отдам толпе святое для меня дело, которое я сам профанировал, желая окружить его ореолом уважения и благоговения.
Я напечатаю призыв к братьям-демократам; пусть они или поддержат меня на моем пути, или своим молчанием предоставят меня моей судьбе. Выскажите свое мнение, не щадите меня, скажите откровенно, я с нетерпением буду ждать вашего письма. Прудон и его друзья разделяют мой взгляд; по крайней мере они только что заверили меня в этом.
Я не стану рассказывать вам, как я страдал, до какой степени чувствую себя опустошенным со времени моего последнего письма (написанного, кажется, в январе). Это печальная патологическая история, которой лучше остаться погребенной в моей груди. Только организм, подобный моему, способен вынести эту бесконечную пытку.
Обе мои дочурки в Париже у той русской дамы, которую вы как-то встретили у меня. Я же с сыном брожу по горам Швейцарии. Я пробуду еще немного в Люцерне, он нравится мне тем, что я не знаю здесь ни души.
314
Позвольте теперь сообщить вам одну вещь, которая, быть может, вас заинтересует и заставит хоть немного забыть мою печальную историю. Вам известно, что в Женеве создается академия; женевцы уже пригласили известных ученых, между прочим, и моего друга К. Фогта. Я думаю, что они были бы очень рады пригласить вас хотя бы на полгода. Со слов компетентных людей могу прибавить, что вам охотно предложили бы более 3000 франков — от 3 до 4 тысяч. Семестр начинается 1 ноября. Я буду бесконечно счастлив, если вы позволили бы мне обратиться по этому поводу к моим женевским друзьям.
Дружески извините мне мое многословие. Я и сам устал: невыносимо больно бередить кровоточащие раны. На прощанье жму вашу руку и повторяю: жизнь — злополучный дар.
А. Г.
Р. Б. Я страхую письмо, так как не доверяю французской почте, которая не ограничивается чтением писем, но из предосторожности задерживает их, — это не делается ни в одной стране.
Вы упоминаете о какой-то книге о России, мне о ней ничего не известно. Очень хотелось бы знать ее название.
Мой адрес: Люцерн, до востребования.
206. ТАТЕ ГЕРЦЕН
Тебя, дружок Тата, целую много, много. Писать некогда, поцелуй Олю. Я часто смотрю на твой дагерротип.
26 июля. 1852.
207. М. К. РЕЙХЕЛЬ
29 (17) июля 1852 г. Люцерн.
29 июля 1852. Люцерн.
Отправляю вам экземпляр статьи Г<ервега> и наш ответ, читайте и не очень горюйте. Надо пройти грязью; но тем не менее дело идет. Он исчез, одни говорят, что он бросился в Пиэмонт, другие — что он поехал с секундантом на меня войной, — но тогда он ошибся местом, я, как видите, в печати объявил, что я здесь, а они проскакали пять дней тому назад.
Нашлись покровители у него, даже такие, которые дают деньги.
315
От Станкевича получил, поеду к нему непременно.
Вы понимаете, как важно мне видеть русского. Я еду завтра. Пишите в Берн, à Mr Charles Edmond. Poste restante.
A propos, он распустил слух, что все, сделанное мною, сделано для того, чтобы не потерять часть именья, принадлежащего Н<аташе>. — Что скажете? Справлялись ли о письме Прудона, и не напишет ли он другое?
Тате писать некогда, пора на почту, поцелуйте ее. Я ужасно дорого бы дал взглянуть на нее… иногда меня преследует глупая мысль, что, может быть, мы не увидимся.
Рейхель без пощады должен быть опекуном. Я еду составлять тестамент с Шаллеровой помощью.
С подлецом не будет дуэли — за это я отвечаю.
Но мало ли что может быть. Война.
Прощайте. Жму крепко вам руку.
208. М. К. РЕЙХЕЛЬ
2 августа (21 июля) 1852 г. Берн.
Здравствуйте. Я, точно Никол<ай> Семен<ович>, из угла в угол по Швейцарии, на почтовых, на пароходах — быстро и ненужно.
Вчера был в Фрибурге и сделал завещанье. Рейхель, как мне сказывал Haug, не очень был доволен, что я хотел назначить опеку из нескольких лиц. Я назначил одного Рейхеля — он один ответственный опекун. Совет — для чрезвычайных дел. Вот и все. Это формальность, теперь я бы желал очень, чтобы Огарев и Тучкова участвовали своим советом и содействием. Это вы сделаете. Я желал бы тоже, если только будет возможно, чтобы Саша жил у вас. Цель моя, сверх надзора, поддержать связь между ним и сестрами. Насчет его ученья Тесье и Фогт могут дать наилучшие советы. Да и тоже наши-то, московские, — неужели не помогут!
Словом, я с этой стороны спокоен. Поеду к Станкевичу в Женеву. Сашу свезу к Фогту в Интерлакен, где оставлю его под надзором Э. Хоецкого и под охраною француза. И поеду один. Я себя отучаю мало-помалу от всех.
Г<ервег> скрылся из Цюриха. Говорят, будто поехал в Пиэмонт, это недурно. Жена его напечатала какое-то письмо. Тягостное время. Может, скоро окончится. А знаете ли, что на днях к вам будет гость, с которым пришлю многое?
Отгадайте кто?
316
209. А. РЕЙХЕЛЮ
2 августа (21 июля) 1852 г. Берн.
2 août 1852. Berne.
Cher Reichel,
J’ai fait hier par devant un notaire de Fribourg mon testament; je me suis cru en droit après votre lettre et celle de Marie de vous nommer seul tuteur de mes enfants. En cas de besoin vous pourrez convoquer un conseil de famille, — il est composé de six personnes, mais cela n’aura lieu — la convocation — que dans les cas très graves, par exemple déplacement de fonds, changement de ville pour les enfants; outre cela le conseil de famille donnera son avis sur la direction générale de l’éducation. — En cas de votre mort ou départ de l’Europe, vous serez remplacé par Engelson et Cie et Vogt. Jules Schaller et C. Vogt sont nommés exécuteurs testamentaires. Vous n’avez à rendre aucun compte détaillé sur l’emploi des sommes destinées à l’éducation de 12 000-15 000 par an.
Je crois, cher Reichel, qu’on ne pouvait plus faciliter votre tâche; j’ai même bataillé contre le désir tout mon naturel de vous soumettre plus que je ne l’ai fait, aux autorités pupillaires.
Le conseil n’est pas bien composé, quant à la position sociale des personnes, mais je ferai des changements.
Moi, je voudrais mettre deux Russes — Ogareff ou Melgounoff ou Granovsky. Mais pour cela il faut que l’un d’eux se soit expatrié. Maintenant nous avons:
ces trois seulement x Engelson.
ont un domicile fixe. Tessié.
Les autres ne restent x C. Vogt.
jamais ni en Suisse x J. Schaller.
ni à Paris. Haug.
Il y a dans le testament une instruction complète concernant les legs et le partage. Tout cela est d’une simplicité antédiluvienne. — Je vous ai chargé de faire des démarches pour lever la séquestration du bien de Kostroma. Le gouvernement suisse vous aidera. Je vous ai chargé d’une seule affaire compliquée, c’est de faire rentrer la dette de Satine. Les autres dettes me sont indifférentes. On n’a pas payé de mon vivant, qui diable voudra payer après ma mort. Vous
