et Marie — vous me garantissez complètement l’avenir de mes enfants; si vous vous adjoignez encore quelques amis russes, je serai tellement content, que je tâcherai de mourir au plus vite. Une instruction sur l’éducation sera écrite par moi.
Et voilà tout. Mon corps doit être enterré à Nice. Donc je serai transporté après ma mort — c’est de la conséquence au moins.
317
Перевод 2 августа 1852 г. Берн.
Дорогой Рейхель!
Вчера, в присутствии нотариуса из Фрибурга, я составил свое завещание; я счел себя вправе, после вашего письма и письма Марии <Каспаровны>, назначить вас единственным опекуном моих детей. В случае необходимости вы сможете созвать семейный совет, — он состоит из шести человек, но созывать этот совет следует лишь по весьма серьезным поводам, например при перемещении фондов, перемене места жительства детей; помимо того, семейный совет выскажет свое мнение об общем направлении воспитания. — В случае вашей смерти или отъезда из Европы вас заменят Энгельсон и К° и Фогт. Юлиус Шаллер и К. Фогт назначены душеприказчиками. Вам не придется отдавать подробного отчета об употреблении сумм, предназначенных на воспитание — от 12 000 до 15 000 в год.
Полагаю, дорогой Рейхель, что нельзя было больше облегчить вашу задачу; я даже боролся против совершенно естественного желания подчинить вас еще в большей мере, нежели теперь, власти опекунов.
Совет не совсем удачно составлен в отношении общественного положения включенных в него лиц, но я внесу изменения.
Что до меня, то я хотел бы ввести двух русских — Огарева, или Мельгунова, или же Грановского. Но для этого необходимо, чтоб один из них эмигрировал. Теперь же:
только эти трое имеют х Энгельсон.
постоянное местожительство. Тесье.
Остальные не остаются х К. Фогт.
навсегда ни в Швейцарии, х Ю. Шаллер.
ни в Париже. Гауг.
В завещании содержится полная инструкция относительно оставленного имущества и раздела. Все это отличается допотопной простотой. — Вам поручил я предпринять шаги по снятию секвестра с костромского имения. Швейцарское правительство окажет вам помощь. Я поручил вам только одно сложное дело — добиться возвращения сатинского долга. Остальные долги меня не беспокоят. Мне не платили при жизни, кой черт вздумает платить после моей смерти? Вы и Мария <Каспаровна> гарантируете мне полностью будущее моих детей; если вы привлечете еще несколько русских друзей, я буду так доволен, что постараюсь поскорей умереть. Инструкция о воспитании будет написана мною.
318
Вот и всё. Мое тело должно быть погребено в Ницце. Таким образом я буду выслан и после моей смерти — в этом по крайней мере есть своя последовательность.
210. САШЕ ГЕРЦЕНУ
Около 5 августа (24 июля) 1852 г. Женева.
Ну, а как ты, друг мой Саша, живешь без меня? Это первый раз, что ты совершенно один. Рано тебе пришлось испытать много несчастий и, наконец, разлуку; это должно тебя сделать сильным. Ты с ранних лет успеешь приготовиться к борьбе, в которую утянет тебя жизнь. Помни, что тебе силы нужны не только для тебя, но для двух сестер.
Я приехал вчера, в половине второго, в Женеву и, может, возвращусь в Нейгауз к 10-му. Наверное не знаю. Учись, друг мой, хорошо. Это большое счастие, что ты можешь и теперь заниматься с такими людьми, как Фогт и Эдмонд, и что они тебя так любят.
Если я не скоро поеду в Париж, то отошлю твой браслет Тате с знакомой дамой, которая едет послезавтра.
Прощай, друг мой, и знай, что вы все всегда в моей памяти.
211. Ж. МИШЛЕ
22 (10) августа 1852 г. Париж.
22 août 1852. Paris.
Cher et vénérable monsieur. Permettez-moi de vous présenter un de mes amis, littérateur allemand, ci-devant député à Francfort et réfugié maintenant. Il s’est beaucoup occupé des chroniques tchèques, et de la vie intérieure des paysans en Bohême. — Je vous demande de m’excuser la liberté que je prends, mais je serai justifié par M. Maurice Hartmann lui-même.
Je me rends à Londres demain ou après demain. Je vous remercie beaucoup pour votre lettre; oui «des faits et non des mots». Pourtant je n’ai terrassé mon ignoble adversaire que par des mots. Hartmann peut vous dire quelques détails.
Je vous serre la main avec amitié.
A. Her zen.
J’ai parlé avec Fazy et Tourte concernant Mr Dumesnil, ils m’ont dit qu’ils vous informeront de cette affaire.
319
Перевод 22 августа 1852. Париж.
Дорогой и глубокоуважаемый г. Мишле. Позвольте представить вам одного из моих друзей, немецкого литератора, бывшего депутата франкфуртского парламента, а ныне изгнанника. Он много занимался чешскими летописями и духовной жизнью крестьян Богемии. — Прошу извинить меня за бесцеремонность, но я буду оправдан самим Морицем Гартманом.
Завтра или послезавтра я отправляюсь в Лондон. Я очень благодарен вам за ваше письмо; да, «дела, а не слова». Впрочем, я сразил своего мерзкого противника именно с помощью слов. Гартман может сообщить вам некоторые подробности.
Дружески жму вашу руку.
А. Герцен.
Я говорил с Фази и Туртом относительно г. Дюмениля. Они сказали, что известят вас об этом деле.
212. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ
7 и 23 августа (26 июля и 11 августа) 1852 г.
Женева—Париж.
7 августа 1852. Женева.
Друзья наши расскажут вам о 5 действии трагедии. — И за то благодарность судьбе, что перед тем как упадет занавесь, вы мне предстали в виде их, и мне можно перекликнуться с вами. Больно было мне немо пропасть, немо для вас. — Они расскажут всё, писать не нужно. Е rotta l’alta colonna e’l verde lauro. Дети и гроб — с ними за руку я пронесу его. Борьба, вызванная мною, трудна — если паду, вы благословите меня.
Увижу ли я вас? — Мне что-то страшно вас видеть после всех утрат. Я слишком беден без нее.
Пришлите мне О<гарева>, он ничего не делает, мы инвалидами выйдем из жизни, которую начали светло, широко, а оканчиваем темно, глубоко.
Прощайте. За одно объятие теплое, братское с вами отдал бы годы, так бы один вечер провести вместе. Но fatum влечет, куда не знаю… но что бы ни было, верьте в меня, любите меня.
Прощ<айте>…
23 августа. Париж.
Дней пять я думал, хотел писать вам еще, и не нашел сил, я буду писать много, — не хочу расстроивать великой драмы,
320
передавая ее бедными отрывками, да и не могу — я еще не имел время порядком успокоиться. Все еще перемешано с злобой, с ненавистью, с желанием мести. Но верьте мне безусловно. Память великого существа — раз увлекшегося и так велико восставшего и так страшно казненного — да будет вам свята. Может, все величие ее я узнал после падения. Но спасти физически было нельзя. — Нравственно она будет мною спасена — и это сделано уже. — Но пока этот человек дышит, нет даже recueillement232[232]…
Остальное расскажут С<танкевичи> — я непременно требую, чтоб мое письмо было послано Н<иколаю> Пл<атоновичу>. — Я жду их, жду болезненно. Письмо к Nat
213. М. К. РЕЙХЕЛЬ
24 (12) августа 1852 г. Дувр.
Дувр. 5 час<ов> утра 24 августа.
Через 11/2 часа мы в Лондоне. С уваженьем, с истинным уваженьем поставил я ногу на английскую землю, — какая разница с Францией! Здесь чувствуешь себя свободным, и я не забыл повторить «Va peur» на пароходе. Саша не был болен и сидел с нами в кабине и уж по-английски пьет херес и ест mouton233[233]. Я привык к нравам и выучился ругаться. Теперь о Диллоне, он так отличился, что я полтора часа хохотал на пароходе. Он вовсе не визировал своего пасса, а с генеральским тоном и шагом прошел в другую комнату. Его пропустили, но когда пришлось садиться на пароход, французский альгвазил потребовал пропуска, который дают при визе. Его превосходительство с гордостью и чувством обиженного самолюбия отвечал: де у меня уж взяли его — и быстро взошел на пароход. Полицейский ему кричал вслед: «Постойте, постойте», но он шел себе, и тот обернулся ко мне, сказав: «Sacré nom de Dieu, et il va, et il va»234[234]. Это, конечно, одна из самых блестящих побед — если б она не удалась, его бы свели в сибирку.
Ну и прощайте. Еще раз поблагодарите Ст<анкевичей> и расскажите им анекдот о визе. Мельг<унову> жму руку и
<Справа от текста приложен лист со списком лиц, прибывших в Дувр 24 августа 1852 г. Страница из журнала регистрации иностранных пассажиров (пятым обозначен Герцен). Библиотека Public Record Office. Лондон. - Ред.>
232[232] возможности собраться с мыслями (франц.)<. - Ред .>
233[233] баранину (франц.)<. - Ред.>
234[234] «Черт возьми! А он себе идет, а он идет» (франц.). — Ред.
Рейхелю. Посылаю тебе, Тата, английский поклон, ты знаешь, что лучшие иголки и ножницы английские — стало, и поклон оттуда лучше. Целую Оленьку.
214. М. К. РЕЙХЕЛЬ
26—27 (14 — 15) августа 1852 г. Лондон.
26 августа. Четверг.
Лондон. Trafalgar Place,
Morley’s Hotel.
Этим и кончил я мое четверговое послание. Сегодня 27 напишу больше. Осип Ив<анович> предупредил мой визит и был у меня третьего дня, а я у него вчера. Его мнение, разумеется, то же, что и Пр<удона>, но с тою разницей, что он советует — и я полагаю, что это дельно — не выжидать публикац<ии> того господ<ина>, а напечатать полный récit235[235] всего дела — на этот récit Ос<ип> Ив<анович>, сверх вердикта, который даст теперь, будет отвечать тоже печатно.
Теперь о Лондоне. Скажите Ст<анкевичу> и Мел<ьгунову>, что грешно не видать Англии, бывши в двух шагах. Такого характера величия и полнейшей независимости не имеет ни один город. — Это действительный центр иного мира, того, который оканчивается в Ботани Бей, в Мексике и Вест-Индии. Я писал в Женеву: «Londres est une cité immense, Paris une grande ville»236[236]. В лондонской архитектуре, в размерах, в приземистых домах, в бесконечных улицах, в фигурах — словом, во всем видна свобода, ростбиф, сила, портер и серьезная мысль. Так как в Париже везде проглядывает bal mobile, румяны, le petit vin coupé, le bouillon237[237]. В Париже везде декорации, т. е. крашеная известь, здесь откровенный кирпич, здесь всё в самом деле.
Наша привычка к Парижу с одной стороны — разврат, привычка к дурному обществу, к шалости, с другой, может, любовь наша к Парижу — пророческое предчувствие.
235[235] рассказ (франц.)<. - Ред.>
236[236] «Лондон — огромная столица,
Париж — большой город» (франц.)<. - Ред.> 237[237] танцульки <...>
