разбавленное вино, бульон (франц.)<. - Ред.>

Лондон нас гертирует, потому что он имеет нрав. И как все люди, много работавшие, сложившиеся, принял pli238[238]. Этот pli надобно терпеть за его великие достоинства. Ведь терпим же мы своеобычных друзей. Человек, который не умеет приладиться к здешней жизни, столько богатой и разнообразной, имеет много пустоты в душе. — Видите ли что и я пустился à la Golovine в сравнение Англ<ии> и Франции.

322

Предмет классический и длинный, как роман, который читала Нат<алья> Павловна. Я на него попал, писавши к Энгельс<ону>, который в Женеве.

А воля-то, воля-то какая. Один единственный констабль на границе подошел к нам — для того чтоб помочь Саше пройти по доске. — На таможне написано в углу: «Здесь иностранцы предъявляют паспорты, кто не предъявит, может подвергнуться штрафу до двух фунтов». Мимо этого бюро иностранцы идут с хохотом. Ни один не отдал своего и не показал, а генер<ал> закричал еще через загородку полицейск<ому>, что это беззаконие, что доску эту надобно долой.

Саша здоров, но скучает. Хотя есть чего посмотреть. — Прощайте.

Пишите просто Londres, poste restante.

Тебе, Тата, Саша приготовляет длинный рассказ о здешнем саде, где он был — смотреть птиц.

Рукой Саши Герцена:

Милая Тата!

Вчера я видел клетку, в которой были все звери, которые не в дружбе, например: кошки с мышами, с собаками, сокол с голубями, с совами и с крысами и обезьяна с морскими свинками. Если б эти звери не были приучены друг к другу и если б они были на воле, то, ты уж это знаешь, кошка съела бы мышь и крыс, дралась бы с собакой и не знаю еще с каким обитателем клетки, но она к ним приучена.

Между мышами были несколько совсем белых, другие были черно-серые. Вот что один раз случилось: одна молодая и черная крыса, с длинными усами, гуляла и увидела дочь белой, с красными глазами, которая ей очень понравилась; она пошла к матери ее и спросила, может ли она дать ей дочь? Тогда мать сказала, что не знает, хочет ли дочь выйти замуж за черного. Дочь сказала, что он так учтив, что несмотря на его краску, она хочет, и они женились, и у них был маленький ребенок, белый с одним красным глазом и с серыми пятнами.

Целую тебя и Оленьку и всю Машину фамилию<.>

215. М. К. РЕЙХЕЛЬ

31 августа—1 сентября

(19—20 августа) 1852 г. Лондон.

31 августа. London, 1852.

4, Spring Gardens, Charing Cross.

Скорей пошлите к Ник<олаю> Ал<ександровичу>, я ему сообщу радость — мое железное здоровье не выдержало пять дней диеты.

Французское вино страшно дорого, 6 шилл. бутылка, я и вздумал свести себя на эль, на херес и на содовую воду. Ma

323

petite santé239[239] совершенно было погибла от такой воздержанности, каждая предосторожность мне решительно вредна, даже экономическая.

Я, шутки в сторону, так скверно себя чувствовал, спазмы, гастрические боли, что с сегодняшнего дня снова начинаю пить пиво и пить вино. Я прибавляю на вино все то, что следовало заплатить доктору. — Переехали мы на квартиру; можете адресовать ваше письмо, как написано выше, на мое имя. Вчера писал я к Ротшильду, пусть бы Reihelius noster240[240] перенесся к Шомб<ургу> узнать об обороте дела. Если откажут, поеду через недельку в Брюссель, а оттуда поплетусь на родину № 2 и поселюсь где-нибудь около Женевы.

Меня это пугает, я сделался так подл и такой трус, что боюсь тишины, как мерзко воспитанные дети боятся оставаться в темной комнате. Я чувствую всю lâcheté241[241] моего поведенья — но так страшно все переломано внутри, что хочется не видать, не чувствовать, быть в гостях.

Борьба, борьба без развязки, без цели. Все люди разделяются на две категории: одни, которые, сломавшись, склоняют голову, — это святые, монахи, консерваторы; другие наргируют судьбу, на полу дрягают ногами в цепях, бранятся — это воины, бойцы, революционеры.

239[239] Мое здоровьишко (франц.)<. - Ред.> 240[240] наш Рейхель (лат.)<. - Ред.>

Я третьего дня писал здесь к Mrs Biggs: «La vie est un don néfaste, on ne peut l’accepter, qu’à la condition de la lutte, de la lutte à outrance, de la lutte sans succès ni merci — mais qui nous donne cette ivresse tumultueuse, abasourdissante dans laquelle on meurt sans s’apercevoir, sans rendre compte»242[242]. И да здравствует шум.

Здесь вышла презабавная история с нашими письмами из Женевы: адрес был дан нелепо генералом, и их распечатали у Осипа Иван<овича>, не зная к кому. И такова моя судьба: не черные, так красные распечатают. Но лучше, что там находится диатриба Тесье на Ос<ипа> Ив<ановича>, и особа, распечатавшая, сказала ему — ну, это, разумеется, напутало карты; а впрочем, с божией споспешествующей милостью дело пойдет на лад. Вердикт от него будет.

Лондонская жизнь недурна, и, в сущности, здесь можно так же остаться, как в Париже. Саша выучится очень скоро говорить, а я, если не скоро, то выучусь. Средства образованья есть и какие аксессуары — парки и музеи. A sécurité243[243], святая sécurité, чего-нибудь да стоит?!

324

Прощайте. Что Ст<анкевичи>? Жму им руку. Пишите-ка поскорее.

Тата — ну уж мы в Лондоне насмотрелись всяких диковин, вчера были мы в саду, где всякие звери и птицы, а сегодня едем смотреть Петра I — это не зверь, а царь, и из этого царя сделали оперу.

Оленьке поклон, и Марихен, и Мте Саэрапт.

1 сентября.

242[242] «Жизнь — это злосчастный дар, его можно принять лишь при условии борьбы, — борьбы не на жизнь, а на смерть — борьбы безуспешной и беспощадной, — но дающей нам то мятежное, оглушающее опьянение, в

котором умираешь, не замечая этого, не отдавая себе в том отчета» (франц.)<. - Ред.>

Вместо «Petrogrande» давали «I Puritani» — Марио и пр., как следует. Я отвык от театра и возвратился с удушающей скукой.

Прощайте.

216. ТАТЕ ГЕРЦЕН

6 сентября (25 августа) 1852 г. Лондон.

6 sept 1852.

London.

Тата, завтра твои именины. Ты их проведешь без меня и без Мамаши, — это были и ее именины. Не веселись, — это не праздник в этом году.

Маша тебе расскажет, что было в стары годы в Соколове и Покровском… Теперь этот день мы отметим печалью и воспоминанием.

Саша ушел в геологический кабинет, он будет писать завтра.

Поцелуй Оленьку.

Твой Папа.

217. П.-Ж. ПРУДОНУ (черновое)

6—7 сентября (25—26 августа) 1852 г. Лондон.

6 septembre 1852. Londres.

4, Spring Gardens.

Cher et vénérable ami,

Le sentiment avec lequel j’ai lu et relu votre lettre était beaucoup plus profond et plus chaleureux que le sentiment de la reconnaissance la plus sincère. J’étais ému, touché, j’étais fier d’avoir été si parfaitement compris par vous. Je me sentais immensément fort, appuyé de cette manière et par une main qui était la vôtre.

J’ai hasardé une chose difficile, audacieuse. Il me fallait des mois de méditation, des malheurs terribles et toute l’énergie

qui me restait encore pour me décider à une chose, d’ailleurs tout à fait conforme à nos convictions, à nos principes, mais insolite, peu commune. Tant il est vrai que pratiquement nous sommes encore des hommes du vieux monde.

Refuser un duel avec un scélérat que vous avez si bien caractérisé, qui, commençant par une trahison a fini par un assassinat en passant par le mensonge, l’escroquerie, la calomnie, et en appeler à la justice de tout ce qui s’avoue socialiste, révolutionnaire — quoi de plus simple, de plus naturel pour un homme qui professe depuis quinze ans le socialisme, d’autant plus que l’individu en question ose aussi se compter dans les rangs révolutionnaires. Et pourtant c’était bien téméraire de s’appuyer sur la solidarité qui doit nous lier dans une cause où était engagé beaucoup plus que mon honneur, tout mon passé, tout mon avenir même au delà de la tombe, un cercueil sacré pour moi et le nom pour et intact de mes enfants. Si mon appel restait sans réponse je compromettais tout au lieu de sauver quelque chose, la tombe, le berceau, l’honneur, même le droit de me venger individuellement. Il ne me resterait alors qu’à me brûler la cervelle. Eh bien, j’ai osé. J’ai osé parce que j’avais gardé au fond de mon âme travaillée par le scepticisme et la négation un reste de foi naïve dans le parti révolutionnaire. Ma foi [m’a sauvé] ne m’a pas trompé, j’ai réussi. Votre lettre m’en est une nouvelle preuve, et une preuve précieuse. Votre lettre et celle de Mazzini, écrite dans le même sens. C’est le commencement non seulement du jugement, mais de la condamnation. Je somme maintenant Herwegh à paraître, à se justifier, je suis prêt à soutenir face à face l’accusation. Mais s’il n’accepte pas notre wehme, s’il se tait qu’on le condamne sur les documents, sur ce que diront les témoins, qu’on l’expulse de nos raugs, qu’on le déclare au ban de la démocratie, qu’on lui fasse enfin tout ce que vous avez écrit dans votre lettre.

Lui, il se moque dans un article infâme de la solidarité à laquelle je fais appel, il dit ne pas comprendre ce qu’il y a de commun entre la démocratie et une affaire individuelle, il déclare ne pas appartenir à cette lie démocratique à laquelle j’appartiens avec mes amis. Il a raison — je ne connais pas même la sienne. La démocratie à laquelle j’appartiens comprend parfaitement la solidarité de tous pour chacun et le devoir moral de flétrir les traîtres. J’appartiens à cette nouvelle société à laquelle vous appartenez et vos amis, j’appartiens à la révolution à laquelle Mazzini appartient et les siens; et voilà pourquoi je n’étais nullement étonné que sans égards aux graves controverses qui vous divisent avec Mazzini, vous et lui, vous avez émis la même opinion dans cette affaire. Et voilà pourquoi le représentant du communisme allemand, cet homme qui connaît si bien le fuyard de

326

Bade, lui, le combattant de Bade, Willich est venu chez moi demandant à ajouter son verdict aux autres et de mettre son nom à côté de ceux qui veulent condamner le misérable par un tribunal formé de démocrates-socialistes.

Herwegh nous a dénoncés à la police, il s’est mis sous la protection des gendarmes, il comprend donc la solidarité qui le lie avec la police, avec sa société qui lui doit protection et assistance. Et nous autres qui n’acceptons pas la justice policière,