а больше всего как средство окончательно погубить эту женщину-страдалицу. Совершенно очевидно, что дуэль была бы на пользу ему одному — так вот не будет же ему дуэли. Вместо дуэли я решил при свете дня, гласно сделать то, что он делал во мраке ночи, исподтишка.

Я сам заговорю.

И я реабилитирую эту женщину.

А его, его я покрою позором, презрением, если уж не могу покрыть его землею.

То, что я взваливал себе на плечи, было огромно. Ибо я уже не скрывал от себя, с каким противником мне предстоит иметь дело — с человеком, свободным от всех предрассудков, вроде Гёргея, Бокарме и других им подобных, еще недавно на наших глазах всплывавших на политическую арену. Эти люди чрезвычайно опасны, потому что лишены даже морали разбойников и порядочности воров. Только загнившая цивилизация, только разлагающийся мир может порождать подобные человеческие существа, полностью лишенные совести.

Я приготовился ко всякого рода подлостям и почти уже наполовину завершил дело, ибо он никогда не оправится от ударов, которые я ему нанес, хотя я вполне разделяю ваше мнение, «что этого не достаточно». Я довел бы дело до конца, если бы смерть не оборвала сразу все струны, не уничтожила все надежды. Она не выдержала этой нечеловеческой борьбы. Я отомщу за нее — но слишком поздно, я выйду победителем, но ее уже нет, и мои поступки уже не имеют ни прежнего значения, ни прежнего смысла. Я продолжаю начатое, но цель моя сузилась.

Что касается реабилитации жертвы — она была великолепна. Жертва сама себя реабилитировала. Все с уважением склонились перед энергией и душевной силой этой женщины, она была величественно прекрасна на своем скорбном ложе, давая волю священному негодованию. Она не оправдывалась в своем злосчастном увлечении, но она хотела спасти наше прошлое, которое тот осмелился чернить клеветой, наше настоящее, которое он изображал как обман и насилие. Наконец, она хотела собственным словом покарать злодея, так подло ее предавшего. Она написала три превосходных письма — одно из них тому человеку. Это то самое, которое он отослал обратно, сказав, будто не распечатывал его, и в котором оказались какие-то гнусные замечания, им написанные; это, наконец, то самое письмо, которое мои друзья Гауг и Тесье дю Мотэ ему предъявили, выполняя волю покойницы. Подробности вам известны. Он имеет бесстыдство245[245] утверждать, будто письмо — поддельное, будучи уличенным в противном — негодяй! Даже смерть не пробудила ничего человеческого в этой развращенной душе; перешагнув через труп, он бросает еще грязью в могилу, им же вырытую. Это чудовище! И подумать только, что в то самое время, когда происходило это моральное убийство, он, уже ранее бросив жену и детей и поддерживая с женой отношения лишь для того, чтобы выманивать у нее деньги, — все это время живет со старой прелестницей, которая в свою очередь его содержит, — воображенье останавливается перед таким распутством, перед таким непомерным развратом и разложением.

Я совершил непоправимую ошибку, сознаюсь, и я поплатился за нее всеми муками укоров совести. Нельзя было выпускать этого человека из моего дома, его надо было убить. Слезы и рыдания двух женщин обезоружили меня; он уходил, низко опустив голову, чувствуя свою вину, продолжая еще уверять меня в своей дружбе и передав мне через свою жену, что я могу его убить, но он никогда не поднимет руки на лучшего своего друга. Я дал ему уйти. Это было большой слабостью, теперь я за нее расплачиваюсь. Никакая

335

дуэль не могла бы исправить эту ошибку. Мне оставалось только одно — разоблачить злодея и нанести ему публично удар, вызвав всеобщее его осуждение — это было необходимое начало мщения.

245[245] Над словом в автографе надписано: l’effronterie <наглость>. — Ред.

В позднейших событиях он превзошел самого себя и помог мне больше, нежели мои друзья, уронить его в глазах каждого порядочного человека. Что, в самом деле, можно думать о человеке, который на пощечины отвечает журнальной полемикой, который отказывается от своих долгов, предусмотрительно заставив свою жену подписать за него векселя и давая таким образом повод обвинить ее в мошенничестве? Только такой человек был способен, прожив целые годы в теснейшей близости со мною, сказать, что я не отпускаю от себя жену потому, что хочу завладеть ее состоянием (он знает, что у нее ровно ничего не было), только такой человек был способен напечатать в одном реакционном листке, что я раздаю русские субсидии, русское золото, хотя он лучше чем кто-либо другой знал, что золото, которое он так по-братски у меня брал (он мне должен еще 13 000 фр.) — не русское, не прусское, а просто-напросто мое собственное. И этот самый человек с помощью своей жены напечатал месяц назад, «что его имя дорого демократии».

Взываю же к вашему правосудию, друзья и братья, пусть все вынесут свой приговор, как это сделали вы, Маццини, Виллих — и пусть «впервые, как я уже писал в другом месте, правосудие свершится без прокуроров, без палача, во имя солидарности народов и независимости личности». И пусть он убирается с клеймом на лбу и прячется под крылышком не только цюрихской, но и общеевропейской полиции; там для него найдется и место, и дело, и настоящее русское золото.

Спасибо, еще раз спасибо за ваше прекрасное письмо, примите мою признательность, дружбу и бесконечную симпатию.

От всего сердца жму вашу руку.

Александр Герцен.

По странной случайности я заканчиваю настоящее письмо 7 сентября. Это был день ангела бедной мученицы. В первый раз я провожу этот день без нее. Настоящее письмо — моя заупокойная обедня по ней. Когда же настанет день, тот единственный ожидаемый мною день, когда я смогу, торжественно подойдя к ее могиле, сказать: «Я раздавил змия» и прибавить свое Nunc dimittis246[246], ибо жизнь в сущности отвратительна и невыносима.

336

Вверху письма:

Вот черновик письма. Никаких фактических изменений в нем нет, за исключением некоторых погрешностей в языке. Эдмон может их исправить. Мне хочется знать ваше мнение о письме. Мне оно кажется хорошим.

218. М. К. РЕЙХЕЛЬ

Вторник, 14 сентября, London.

Давно не писал я, отчасти оттого, что нечего писать, отчасти оттого, что и скучно, и вечный насморк. Мы здесь как-то страшно деятельно ничего не делаем. Вчера был я в Севен-Оксе, что в Кенте, гостили мы у Mrs Biggs, это по-русски, а не по-французски, приехали мы утром и хотели вечером уехать. Но они нас оставили ночевать и Сашу оставили еще на два дня. Там встретил я Нестора всех социалистов — Овена; 80-л<етний> старик, ездит верхом, беспрестанно говорит, проповедует со всей энергией молодости, но повторяет все одно и то же. Сегодня я приглашен к Mrs Карлейль (жена автора, вы знаете его историю революции, его самого нет, и он очень любит мой «Vom and Ufer»), он хотел со мной познакомиться. Жена приглашает за него. Итак, новый мир с новыми людьми вертится, а кабы вы знали, как внутри скучно. К тому же из Женевы ровно ничего не пишут. Генерал часто капризничает, насилу уймем, уж даже Осипу Иван<овичу> с ним не сладить. Я написал предлинную грамоту к Прудону, да не знаю, как отправить, не прислать ли на ваше имя — как бы вас не спросили. Впрочем, в письме, кроме частного дела, ничего нет. А только, во всяком случае, вы должны списаться, не возьмут ли Ст<анкевичи>, оно удалось. — От Ротшильда был ответ, что де письмо получено, но что-то последует после. Итак, я жду. Нужно спросить, кому Шомб<ург> поручил мне писать.

Сейчас узнал, что Пр<удон> в Лионе, так, вероятно, он на обратном пути. Пожалуйста, безгневно попросите Рейхеля, когда будет близко, завернуть к ДАрим (я беру буквы в рост) и отдать записочку.

Книг я не получал, да и нельзя послать иначе, как письмо. А Франции не понимаю. Никто не едет сюда, нет ли оказии какой, одолжили бы двумя-тремя экземплярчиками. Прощайте. Как вы на новоселье? Я думаю, придется еще дней 8 — 10 остаться здесь. Холод страшный, и у меня «коль», т. е. катарр, простуда. Mich и Ст<анкевичам> поклон. Что Мельг<унов> не пишет?

337

219. ТАТЕ ГЕРЦЕН

14 — 16 (2—4) сентября 1852 г.Лондон.

Знаешь ли, Тата, где Саша? В графстве Кент, в городе Севен-Окс (Sevenoaks) у той английской дамыxxv[y], которая бывала у нас в Ницце с двумя дочерями. У них большой сад. А возле парк, в котором 1300 оленей. Ты не забудь мне опять корпии наделать, я не кладу другой, кроме твоей работы.

Прощай. Довольна ли Оленька садом? Кланяйся Марихен.

16 (4) сентября 1852 г. Лондон.

16 sept. London. 4, Spring Gardens.

J’ai reçu, Cher Vogt, votre relation pour laquelle je vous remercie beaucoup. Eh bien, il a perpétré encore une bassesse, il faut nécessairement faire du bruit avec le refus d’accepter la dette. Sa femme est donc inculpée par lui d’escroquerie. J’ai écrit aujourd’hui à Bonfils et j’écrirai demain à Presset pour lui dire que je charge Avigdor à Nice de l’affaire. Je toucherai aussi tanto poco la belle question des 2000, mais légèrement.

J’ai trouvé ici de grandes sympathies. Willich et Maz ont mis presque autant d’empressement que Löwe de froideur. Au commencement après mon arrivée, il est venu me voir deux fois, je lui ai proposé de dîner ensemble, probablement il a pris cette invitation pour une captatio benevolentiae — et s’est excusé d’une manière étrange. Vous pourriez lui écrire (sans parler de cela), 7 Leicester Place ou Square — car moi je n’irai plus chez lui, s’il ne vient pas chez moi. Oh, le sang israélite.

J’ai fait la connaissance de Kinkel et de Reichenbach. Mais nous n’avons pas parlé de l’affaire. Je trouve les Anglais d’une hospitalité extraordinaire, c’est tout le contraire de ce qu’on raconte d’eux.

Madame Carlyle — m’a invité chez elle en l’absence de son mari, qui est en Allemagne pour chercher les documents historiques sur le temps de Frédéric II. Il se trouve que Carlyle est un amateur de mes petites choses, comme je suis admirateur de son histoire, et qu’il voulait faire ma connaissance.

Alexandre n’est pas à Londres — mais à Kent et nommément à Sevenoaks chez Mme Biggs, il y a là un grand jardin, des demoiselles, des gymnastiques. On l’a pris pour 4 jours. — Il apprendra bientôt l’anglais.

Les espérances d’aller à Paris ne sont pas grandes. Rotsch

338

se tait. Pr a eu un refus (aussi la pensée était saugrenue sous tous les rapports, Proudhon protecteur!)

Je