cité.269[269]

Прилагаю Тат<ьяне> Ал<ексеевне> записку.

На обороте письма:

<Ниже следует схема местности - ред.>

S. John’s Wood Barrow Hill Primrose Hille Поля

Regent’s Park Portland Place

(x) Дом, нанятый нами. От Странда, где мы теперь, это мили 4, от Сити миль 5 или 572. Вид из окон на бесконечный парк. Тишина, как в Ницце,

269[269] Шлю вам привет, дорогой Рейхель, и клянусь вам, что у меня нет поручений. —

Приезжайте посмотреть

Лондон. Я вам окажу от имени города почетный прием (франц.). — Ред.

и туман, как в паровой бане. Oxford Regent Street Oxford Street

357

232. ТАТЕ ГЕРЦЕН и М. К. РЕЙХЕЛЬ

20—31 (8 — 19) октября 1852 г. Лондон.

Милая Тата.

Мы должны еще пожить в Лондоне, в Париж нас не пускают, а потому, чтоб ты не очень долго ждала кухню, я ее пошлю с первым кораблем, и на днях тебе ее принесет почтальон.

А что кроватка куклы — цела ли? А ты купи для Оленьки маленькую пупету.

Прощай. Будь здорова.

Твой Папа.

Которого ноября рожденье Оли и которого декабря Таты?

Рукой Саши Герцена:

Милая Тата,

мы через несколько дней переедем в другую квартеру, возле огромного сада.

Я тебе пришлю тоже что-нибудь с кухней, только ты мне напиши, что ты хочешь. Твое немецкое письмо было чудесно, мы ждем французское.

Поцелуй всех Машиных детей, ее, Рейхеля и Олю.

Будь здорова.

Саша.

233. ТАТЕ ГЕРЦЕН

Октябрь 1852 г. Лондон.

Я очень рад, что ты пишешь по-французски, моя душечка Тата, но главное — говори всегда по-русски. Ты русская девочка — и должна Олю учить по-русски. А Саша начинает говорить по-английски. Прощай, дружок. Кланяйся Елене Константиновне.

Гаук кланяется тебе и Маше.

234. М. К. РЕЙХЕЛЬ

1 ноября. Лондон.

2, Barrow Hill Place, Primrose Road,

Regent’s Park.

Адрес длинный и дикий, но делать нечего, пока почта не привыкнет, надобно так писать. Мы в такую даль заехали, что и здешние старожилы найти не могут. — Пустыня, и я доволен.

Письмо от Н<атальи> Ал<ексеевны>, разумеется, очень важно, но я не вижу из него ничего положительного, когда, при каких намерениях она едет, одна ли — все это темно.

358

И как же, не зная ничего, вдруг строить проект о перемене воспитания — да сойдемся ли мы теперь? Мар<ья> Касп<аровна>, ваше последнее письмо не сообразно вашей глубоко рассудительной натуре. Вот что я вам скажу в ответ: 1е. О посещении в Лондоне я вам написал, потому что мне хотелось это устроить, но я довольно привык отказывать себе в самых простых человеческих желаниях, обещайте приехать к марту, чтоб ждать чего- нибудь. Не только детей, я вас, вас самих хочу видеть — да будто вы не понимаете этой страшной связи, вы «сообщница, соприкосновенная к делу». Я вас много люблю. — 2е. В Дрезден я детей не дам — Париж, Лондон или Швейцария, других мест я не знаю. 3. Вот это иное дело, если Нат<алья> Ал<ексеевна> приедет, отпустить с ней и с Марихен погостить ко мне детей — это было бы благодеяние. Но никак не предугадывая, что будет впереди.

Теперь насчет денег, не обижайте меня, не обижайте и себя — возьмите теперь 2000, отданные Мельгуновым, вот и всё. А потом сочтемся.

Энгельсон, говорят, приехал в Париж.

Послали ли вы в Москву мою записку? Если нет, прибавьте, что я Ог<арева> жду как величайшее и последнее благо. Пишите, что я жду.

Я тороплюсь, ваше письмо провалялось от воскресенья.

Прощайте. Тату целую и Олю.

АЛЛю.

235. M. К. РЕЙХЕЛЬ

5 ноября (24 октября) 1852 г. Лондон.

2, Barrow Hill—Primrose Road.

Ваше вчерашнее письмо меня испугало, я после всех несчастий сделался нервно слаб и величайший трус за других. Я дочитал его просто с лихорадочной дрожью — что ваш Саша? Напишите тотчас.

Неужели на свете нет хуже нас людей? Всё на нас, мы празднуем теперь одни поминанья, да похороны, да тех, которых совсем не хоронили. 16 ноября на дворе. — Я два раза инстинктивно понял свою судьбу. Вы сами, столько привыкнувшие читать глубже меня, нежели снаружи, не верили мне, когда я вам говорил о страшных предчувствиях и страшных былях в 1851, бывши с Энгельс<оном> в Париже. — После 16 ноября я в туманном ошеломленье съездил в Hieres, но когда я воротился и спокойно остался один, тогда, ясно всматриваясь во все, я сказал: «Все кончено». Против трех врагов не совладать;

359

я никогда не верил в спасение, разумеется, я обманывал себя потом — но набирал силы. — В этом искусственно напряженном состоянии я жил до сих пор, помогая шумом и вином. Оно проходит, и я рад этому, на мне много обязанностей.

Поздравьте меня: с тех пор как я переехал в мое аббатство и разбитая нога не позволяет ходить — у меня явилось френетическое желание написать мемуар, я начал его, по-русски (спишу вам начало) — но меня увлекло в такую даль, что я боюсь, — с одной стороны, жаль упустить эти воскреснувшие образы с такой подробностью, что другой раз их не поймаешь… Иван Алексеевич, княгиня, Дмит<рий> Пав<лович>, Александр Алексеевич, Васильевское — и я ребенком в этом странном мире, патриархальном и вольтеровском. — Но так писать — я напишу «Dichtung und Wahrheit», а не мемуар о своем деле.

Я целый день сижу один и пишу и думаю.

Не лучше ли начать с отъезда из Москвы в чужие края. Я и это пробовал — положение русского революционера относительно басурман европейских стоит тоже отделать, об этом никто еще не думал.

Да я построю надгробный памятник — если только удержусь в теперичнем направлении. — Как мнение ваше и наших друзей, писать большой волюм или один мемуар?

Энгельс<он> мне советовал именно все писать. A propos, отчего вы говорите о Мте и не говорите о Mr Eng. — Неужели он пять дней в Париже и не был у вас. Или он боится — я это принимаю за личное оскорбление.

Вот и Франсуа le sot270[270] в Париже. Кланяюсь ему.

Таточка, рада ли ты была, что Франсуа приехал? Покажи ему кухню, которую я тебе прислал из Лондона. Он в Луцерне готовил нам обед в такой же. Ну и что Пупенька и Вольдемарчик — кривляется ли он, щиплет ли?

Прощай. Целую Олю, а Рейхелю пожми руку.

Марихен поклонись и Mme Gasparini.

Рукой Саши Герцена:

Милая Тата,

мы переехали в новый дом, который наполнен статуйками и разными ненужными вещами. Две кошки, уже давно тут живущие, спят целый день на ковре, перед камином в кухне. — Одна черная, как бархат, а другая с белыми пятнами.

Я приготавливаюсь срисовать большую собаку, которой портрет висит перед дверью нашей salle à manger.

Я тоже рад, что кухня тебе понравилась.

Кланяйся Франсуа, пожми руку Пупеньке и Энгельсону.

Смотри за Сашей. Я целую тебя, Ольгу, Рейхеля, Машу и Морица.

Саша.

360

236. M. К. РЕЙХЕЛЬ

11 ноября (31 октября) 1852 г. Лондон.

12 ноября.

Пятница. Утро.

Добрый, милый друг Мария Каспаровна, не мне вас утешать, свои раны свежи. — Ваше первое письмо о болезни малютки меня испугало. Да, я не верю в прочность ничего — да, я дошел до полного атеизма в жизни.

И это страшное сближенье ночи 11 ноября с прошлогодним. 

Вы решились быть матерью, вы решились быть женой, за минуты счастья — годы бед.

Жить могут княгини Марии Алексеевны — надо было в цвете сил отречься ото всего, жиром закрыть сердце, сочувствие свести на любопытство. Не надобно быть ни матерью, ни женой. Я всеми силами стараюсь себя воспитать в бесчувственность.

Двигайте же силы и дайте руку, не одни вы — у вас Рейхель, и смело назову себя как ближайшего вашего друга.

Скажите Наташе, чтобы написала несколько строк. Рейхеля целую и жму руку, и Саша крепко пригорюнился, услышав о вашем несчастии. У него много чувства при всей рассеянности. Прощайте. Жаль, жаль мне вас. Нет, нас особенно судьба уважает.

237. М. К. РЕЙХЕЛЬ

15 (3) ноября 1852 г. Лондон.

Вот вам, друг Марья Каспаровна, начало записок, т. е. введение. Я переписал его для вас, чтоб что-нибудь послать вам к страшному 16 ноября и чтоб развлечь вас от своего горя. Напишите, нравится ли вам. Покажите друзьям нашим. — Да, я буду писать и о первой части жизни, но коротко. Если б было возможно достать от Тат<ьяны> Ал<ексеевны> бумаги и письмыxxvii[aa], оставленные у нее, это была бы большая помощь и большое утешение. Скучно и здесь — но все же лучше, нежели было, одиночество мне на пользу. — Прощайте. На днях вы увидите Эдмунда.

15 ноября. Понедельник.

4 часа дня.

Вот и ваше письмо еще. Прочел его и не могу удержать слез. — Прощайте.

Я стал очень слаб.

Тату и Олю целую.

<На странице справа: Письмо к К. Фогту от 21 ноября 1852 г. Первая страница. Автограф Герцена. Bibliothèque publique et universitaire. Женева. - Ред.>

361

21 novembre. Londres.

238. К. ФОГТУ

2, Barrow Hill Place, Primrose Road.

Cher Vogt.

Voilà l’avantage de se faire rare, vous ne pouvez pas vous imaginer avec quel plaisir j’ai vu en ouvrant la lettre reçue avant-hier votre écriture microscopique.

Toi aussi Brutus — vous me faites aussi du compliment sur le commencement des mémoires, vous et Engels et Edm et Tessié. Mais, chers amis, pensez un peu qu’ il a plus d’amitié dans votre contentement, que de raison. Je ne me fais aucune illusion. Faire des mémoires, au lieu d’un mémoire c’est presque abdiquer, c’est être parjure, presque traître — et couvrir par un succès littéraire une déchéance morale. Je me méprise pour cela — pourquoi donc je le fais? — Kastraten sind wir, impotente Wüstlinge, au lieu d’érection, nous nous contentons de paroles lascives. La triste histoire qui s’est passée autour de mon foyer (qui vous paraisse il y a un comique, que le bon Dieu vous pardonne) représente exactement, comme l’aberration des étoiles représente en petit l’éclyptique — le 24 février de toutes les nations, un bon désir, un élan énergique — une courte haleine et une halte — quelquefois une mort dans la boue. — Je vous ai écrit — vous en avez haussé les épaules, je répète «rien n’est fini» — et lui il pense peut-être aussi à un succès littéraire.

Ce que je vois tous les jours ici, me donne une grande force de mépris, pour nos braves contemporains, cela me console. En Angleterre au moins on voit de si près l’Australie et le monde transatlantique, le monde de l’espérance — qu’on peut se consoler de vivre dans cette vieille Europe qui sera bientôt enterrée comme Wellington. Rotcheff qui a été 7 ans gouverneur en Californie, qui vient maintenant de Madras et Calcutta, et qui va en Australie, un